Под куполом цирка

1950 год.

Школа, стоящая на краю городка, напоминала игрушечный домик, особенно летом, когда стены выгорали на солнце и под окнами росла сирень. Двор звенел голосами, дети играли, пинали мяч, дрались за резинки, делили яблоки и секреты. И только под старым вязом, в самом краю двора тишина. Там сидела девочка. Всегда одна. Всегда с книгой. Она умела исчезать, даже когда сидела прямо перед тобой. Сгорбившись над страницами, она будто растворялась — в замках, подземельях, в лесах, где говорили звери. Говорили, как люди. Или лучше. Её никто не звал в догонялки. В неё не бросали комья земли, не прятали портфель. Она казалась взрослой, даже в своём маленьком возрасте. Затрещала ветка и из дерева вывалился вниз головой он.

— Эми! Привет!

Она вздрогнула, подняла глаза — и на её лице появилась живая эмоция: смех.

— О, боже, Адам, — покачала головой. — Слезай оттуда.

Он не стал. Он упал. С глухим «бух» рухнул рядом, в траву, подбросив листья и подняв волну смеха. Он вскочил, отряхнулся, словно так и было задумано. Всё лицо в пятнах, в волосах палка, но глаза сияют. Улыбка на все тридцать два.

— Всё нормально! Это был трюк. Я тренировался! — бодро пояснил он.

— Тренировался падать? — усмехнулась Эми, снова опуская взгляд в книгу.

Но он не сдавался.

— У меня есть два билета в кино. Папа дал. Мартин заболел. Пойдёшь со мной?

Она посмотрела на него внимательно. Словно в первый раз. Потом закрыла книгу, постучала ею по коленям и сказала с лёгкой усмешкой:

— Подумаю.

И тут из-за её спины раздался голос:

— Она читала. Ты опять мешаешь.

Мальчик постарше, в идеально выглаженной форме, аккуратный, как витрина. Он не смотрел на Эми — только на Адама. Как смотрят взрослые на проказника. Адам скривился. Ему и не надо было спрашивать имя. Он знал. Знал, что этот паинька ходит с Эми из школы, помогает носить сумку, читает стихи на праздниках. И каждый раз, когда Адам получал наказание, этот тип стоял рядом и молчал с лицом такого одобрения, что хотелось кинуть в него ведро. Но Адам не дал ему выиграть сцену. Он ухмыльнулся, шагнул ближе — щёки порозовели от волнения, в глазах вспыхнули искры. Из кармана достал крошечную жестянку — старую, с потёртостями, но будто бы полную тайн. Потряс её. Металл тонко звякнул. Он взглянул на Эми. Она прищурилась, заинтересованно склонив голову. Адам взмахнул рукой. Замочек щёлкнул. И — пшш! Вместо бабочки из банки вырвалась ржавая пружина с мятой блестящей лентой, и, описав нелепую дугу, врезалась прямо в лоб того самого мальчика.

— Ты что творишь?! — крикнул он, отпрыгивая назад, срывая с лица ленточку.

Адам застыл. Глаза расширились. На лице промелькнула самая неловкая улыбка в мире — виноватая, до ушей. Он чуть повёл плечом, как будто хотел что-то сказать, но передумал. И не сказав ни слова, рванул с места. Сквозь кусты, прочь с поляны, спотыкаясь, едва не упав, подпрыгивая на корнях. Лишь листья зашуршали за ним. А Эми сидела в тени дерева, смотрела ему вслед и вдруг рассмеялась. Сначала тихо, почти беззвучно, а потом уже в полный голос. В её смехе не было насмешки. Только что-то тёплое. Тонкое. Как будто она увидела в этом нелепом побеге нечто трогательное. Адам понял: ради этой улыбки он ещё не раз упадёт из дерева и будет сто раз выгоняться с уроков, ставить на стул бутафорскую жабу, рассыпать муку в классе, мазать ручку клеем, если только она будет смеяться. Ради этого стоило терпеть всё.

— Глупый, — шепнула она и улыбнулась уголком губ.

На земле осталась валяться жестянка, всё ещё поблёскивая в траве. Эми нагнулась, подняла её, с интересом покрутила в ладони. А потом аккуратно спрятала в рюкзак. Почему — сказать не могла.

Тогда это была первая неделя в начальной школе, Адам ещё не знал всех правил, но уже точно знал, как их нарушать. В тот день он решил показать одному мальчику, как взрывается "волшебная пыль" — цирковой трюк, который папа строго-настрого запретил показывать вне дома и его присутствия. Адаму такое ощущение было вообще все равно, потому что надо же как-то заводить друзей. Он расчертил на асфальте странные знаки, наплёл, что это древнее заклинание и сейчас из земли вылезет дух. Дети заворожённо уставились. Адам торжественно посыпал всё это "волшебной пылью" состоящая из талька и немножко перца, щёлкнул пальцами — и бах! Облако осело на всех, вызывая чих, кашель и взрыв хохота. Кроме одного "но". Ветер был не на его стороне. И сидевшая чуть поодаль девочка, погружённая в чтение, к несчастью, оказалась вся в белом. Как привидение. Белая форма, тёмные волосы, белое лицо. Только глаза — большие и обиженные. И книга, испорченная пятном. Она даже не закричала. Просто молча посмотрела на Адама. С таким выражением, что он почувствовал, как впервые за всё утро ему стало неловко.

— Прости, я не хотел! — нервно пробормотал он.

— Ты что наделал? — слезливо ответила она.

Он хотел ещё раз извиниться, но перед ним уже стояла учительница, красная, как кетчуп. А потом веник., а потом — день без перемен, уборка двора. А девочка на следующий день подошла к нему в коридоре. Посмотрела строго и протянула грязную книгу:

— Возвращай. Моя испорчена.

— Но...

— Не спорь. Я буду ждать.

Она ушла, а он так и остался стоять с её книгой — "Алиса в Зазеркалье". Сначала он хотел пойти в библиотеку, потом спрятать под подушку, потом убежать из школы навсегда. Но вечером отец нашёл его за кухонным столом, где Адам сидел, уткнувшись лбом в испорченную "Алису".

— Попал, да? — спросил отец, приподняв бровь. — Не жди, что я ещё буду тебя чему-то теперь учить. Ты наказан, иди в комнату.

Адам только кивнул. Комната терзала его виной и сожалением, книга в руках только больше давила, он решается её прочесть. Он читал украдкой, под одеялом. Слова казались странными, как будто их писали во сне. В коридорах школы он начал замечать девочку чаще. Она почти не разговаривала с ним. Только иногда короткое приветствие или внимательный взгляд. Иногда она снова давала ему что-нибудь прочитать — уже свою книгу, без пятен. Иногда не говорила ни слова, просто оставляла томик на скамейке под деревом. Адам сперва боялся их трогать. Потом начал ждать. Он всё ещё был тем самым озорником: с краской на руках, листьями в волосах и липкой лентой в кармане. Но рядом с ней ему хотелось не то чтобы быть другим, просто немного больше думать, прежде чем в кого-то летит очередная искра. Через неделю он отдал ей новую "Алису" — сам накопил, сам купил, завернул в газету и подписал: «Возвращаю. Не испачкал (пока что) — Адам.»

Эми прочитала записку, улыбнулась и тихо добавила, почти не глядя на него:

— Адам значит.

Он остался стоять, немного не зная, что делать дальше, то ли уйти, то ли улыбнуться, то ли снова извиниться. Но она уже повернулась и пошла прочь, держа книгу в одной руке, а в другой скомканную записку. На следующий день под его партой лежал аккуратный белый квадратик, сложенный вчетверо. На нём ровный, чуть детский почерк. Видно, кто-то помог. Возможно, мама или сама очень старалась.

«Спасибо. Приятно познакомиться. Я — Эми.»

Мальчик прочитал записку раз десять. Потом ещё раз. Потом спрятал в тетрадь. Он не знал, что именно почувствовал в тот момент, но это было похоже на то, как будто в груди открылась дверца и туда залетела та самая бабочка из неудачного трюка. Только на этот раз — настоящая. Бумажная, но живая. Прошло несколько месяцев. Школу заметало снегом, ветки дерева над скамейкой покрылись инеем, как стеклянные. Под ними сидели Адам и Эми. Он весь в шарфе и с облезлой шапкой, она с книгой в варежках.

— А хочешь фокус? — спросил он, уже не дожидаясь ответа. Щелчок — ленточка вспыхнула. Немного закоптилась, но взлетела.

Эми хмыкнула, не отрывая взгляда от страницы.

— Опять из папиной шкатулки?

Он кивнул.

— У него весь чемодан трюков. Он фокусник и владеет целым цирком. Я тоже хочу быть, как он.

Молчание. Только ветка над ними скрипнула.

— Потому и швыряешься жестянками?

— Я ещё учусь.

Она улыбнулась, тонко:

— На «Алисе» потренировался.

Он фыркнул.

— Зато ты теперь меня не забудешь.

Она хихикнула. Адам посмотрел на неё — впервые не как шутник, а по-настоящему.

24 декабря 1950, 20:30

— К Эми? — переспросила мать, вытирая руки о фартук. — Перед Сочельником?

Адам стоял у дверей кухни, переминаясь с ноги на ногу.

— На чуть-чуть. Подарок отдать.

— Она тебе нравится? — без всякого предупреждения спросил отец.

Адам покраснел и зашипел:

— Пап!

— Всё, всё, я понял, — довольно сказал тот.

Мама сжала губы, строго посмотрела на мужа.

— Он один не пойдёт. Улица скользкая, вон метель начинается. Да и время.

— Тогда я с ним, — сказал отец и встал. — Хочу познакомиться. Посмотрим, кто это — первая зрительница моего сыночка.

— Пап... — простонал Адам.

— Что?

Мать вздохнула.

— Только недолго. И чтобы без глупостей.

Отец уже натягивал пальто. Адам подхватил коробочку, в которой лежала вырезанная им бумажная птица, почти такая же, как тогда, только теперь она пахла корицей и была посыпана снежным блёстками. Они шли по сугробам, сбивая с ног хрупкие комья снега. Адам молчал, прижимая к груди коробочку, как что-то особенно ценное. Отец шагал бодро, прихлёбывая пар из термоса с глинтвейном — безалкогольным, на случай, если попадётся полицейский. Дом Эми оказался аккуратным, с жёлтым светом в окнах и венком на двери. Адам вдруг замедлил шаг.

— Пап, мне что-то страшно.

— Поздно, — сказал отец и позвонил.

Дверь открыла женщина в фартуке, с мукой на щеке.

— Добрый вечер. Простите, что без приглашения. Я Джереми Холл — отец этого прекрасного господина. Он хотел кое-что передать вашей дочери.

Он подтолкнул сына локтем. Адам поднял глаза, промямлил:

— Просто подарок. Птица. Ну...не настоящая...

— А-а, Адам! — вдруг послышалось из-за спины женщины. Эми выглянула из кухни, в варежках, вся в муке, с прядкой на лбу. — Мам, впусти их. Это тот, который «Алису» испортил. Здравствуйте, Мистер Холл!

Женщина приподняла бровь, но с улыбкой отступила в сторону.

— Проходите. Мы печём печенье. Хотите чаю?

Отец Адама наклонился к сыну.

— Вот теперь ты официально принят.

Адам прошёл внутрь, а Эми уже стояла, принимая коробочку.

— Это бумажная птица. Она не горит, обещаю, — сказал он.

— Я ей имя дам, — серьёзно ответила она. — Пока не знаю какое, позже придумаю.

Он хмыкнул. Где-то в комнате запахло ванилью. Снаружи хлопал снег. А внутри, в этом светлом доме, вдруг стало как-то особенно хорошо.

— У вас тепло.

— Сильно замёрз? — усмехнулась она и шлёпнула его варежкой по плечу. — Я тебе покажу мою коллекцию!

Она побежала наверх, оставив после себя след из смеха и муки. Адам невольно улыбнулся. Джереми из кухни сделал одобрительный знак и Адам ответил кивком. Эми вернулась с коробкой в руках. В ней были вырезки, засушенные листочки, клочки тканей, открытки и даже перо совы.

— Это всё волшебное. И у каждого своя история. Хочешь одну?

Он кивнул.

— Тогда слушай. — Эми открыла ладонь и достала крохотный кусочек ткани, выцветший, с неровными стежками. — Видишь? Это был плащ одного мальчика. Не простого, а лунного. Он умел забираться по лестницам, которых никто не видит, прямо к звёздам.

Адам замер.

— Он жил в городе, где никто не смотрел в небо. Все были заняты, спешили, злились. А он каждую ночь исчезал. Люди думали, что он просто мечтатель, но он действительно туда ходил, взвивался по невидимым ступеням и садился на край луны.

— Он один был там? — шепнул Адам.

— Не всегда. Там был кот — огромный, с глазами, как два телескопа. Он рассказывал мальчику истории. И каждый раз, когда мальчик возвращался, он приносил что-то оттуда — звёздную пыль, лунный мёд, музыку ветра.

— И что стало с ним?

— Никто не знает. Говорят, однажды он не вернулся. Но если смотреть в небо долго-долго, можно увидеть: на самой верхней ступеньке кто-то всё ещё сидит и машет. И если у тебя есть перо совы, то ты можешь туда подняться.

Эми взглянула на Адама.

— А у тебя, случайно, пера совы нет?

— Нет... — он покачал головой. — Зато у меня есть бумажная птица, почти умеющая летать.

Она улыбнулась и взяла птицу в ладони.

— Тогда, может быть, она покажет тебе путь.

И в этой тишине, среди запаха корицы, света гирлянд и далёкого смеха из кухни, Адам вдруг понял — он хочет, чтобы она рассказывала ему истории всегда. На следующее утро, ещё до завтрака, Адам уже мял в кармане свёрнутую записку. Он бежал по снегу, оставляя за собой крошечные следы, будто кролик спешил с важным поручением. У ворот дома Эми он замер, передумал, снова решился и всё-таки постучал. Она вышла в пальто, застегнувшись не до конца. Щёки розовые, волосы чуть влажные, как будто только что вынырнула из сказки.

— Привет, — сказал он, отводя взгляд. — Пойдём гулять?

Эми с любопытством кивнула. Они шли по скверу, где всё было усыпано искрящимся снегом. В воздухе пахло дымом и хвойными ветками, и небо было таким ясным, будто его протёрли до блеска. А потом он встал посреди дорожки, вытянул перед собой руку и торжественно объявил:

— Представь, что сейчас ты стоишь у лестницы, ведущей к звёздам.

Из кармана он достал старую банку — ту самую, где хранил фокусы отца. Дёрнул крышку и изнутри с хлопком вылетел целлофановый мешок, наполненный пылью. Не той золотой, волшебной, что он представлял. А пыльной-пыльной, как под кроватью. Мешок развернулся в воздухе и шмякнулся Эми на плечо.

— Ой! — она инстинктивно вскрикнула, отпрянула, но тут же рассмеялась.

Адам стоял, красный, как помидор, в декабре, и не знал — смеяться ему, убегать или провалиться сквозь лёд.

— Это должна была быть лунная лестница, — пробормотал он.

Эми посмотрела на него, вытирая куртку.

— Ну, лестница пока не получилась.

И снова засмеялась: легко, звонко, по-настоящему. Уже стемнело, когда Адам забрался с ногами на подоконник в своей комнате. В окне отражались гирлянды на соседских домах — маленькие, цветные, мигающие, как огоньки на сцене перед выступлением. Он держал в руках карандаш — мягкий, почти сточенный. Лист бумаги был весь в штрихах и кляксах, потому что Адам не умел рисовать "по правилам", но ему и не нужно было. Он рисовал лестницу. Высокую, воздушную. Она начиналась прямо из раскрытой ладони, возможно, это была рука Эми и она тянулась вверх, к луне. Но не к настоящей луне, а к той, что мерцала в его воображении — огромной, сияющей, похожей на цирковую декорацию, которую отец когда-то делал из папье-маше и серебряной фольги. На ступенях он пририсовал маленькую фигурку. Девочка с развевающимися волосами, в пальто. Она поднимается всё выше, оглядывается, а внизу стоит кто-то, очень похожий на него самого. В шляпе, слишком большой для головы. Он добавил звёзды, неровные, как кривые запятые. Потом на секунду задумался и приписал внизу маленькими буквами: "Для Эми. На случай, если захочется сбежать в небо."

Он сложил рисунок, аккуратно, вчетверо. Завтра найдёт, как передать. Может, опять через книгу. Может, через письмо. А может, просто положит в карман её куртки, когда она не заметит. Но сегодня он просто улыбнулся, глядя на лестницу к луне. На следующий день Адам проснулся с ощущением, что что-то важное должно произойти. Внутри всё гудело, и он не мог точно понять, что именно его волнует, возможно, это была сама идея подарить ей что-то, что он сделал своими руками, хотя и втайне. Он аккуратно достал рисунок из кармана и ещё раз взглянул на него. Лестница, Эми, его неловкие штрихи, написанные слова. Всё это было настолько личным, что Адам почувствовал лёгкое волнение. Он не знал, как она отреагирует, если вообще заметит. Он спрятал рисунок в книгу, которую знал, что она будет брать с собой в школу. Это была та же "Алиса в Зазеркалье", та, с которой всё началось. В школьном коридоре он заметил Эми, стоящую у своего шкафчика, и сердце Адама чуть не выпрыгнуло из груди. Он не подошёл к ней прямо. Вместо этого, быстро шагнув мимо, едва заметно сунул книгу в её рюкзак, не сказав ни слова. Просто глянул на неё издалека, как бы проверяя свою смелость. Эми не заметила его действия, занятая разговором с подругами. А Адам, ускользнув от взгляда, сам не знал, что чувствует. Он только понимал, что теперь неважно, как она отреагирует. Всё, что он хотел, чтобы она увидела это. Весь день он ждал. Ожидание будто втягивало его в какой-то вакуум. Вся школа вокруг казалась шумной и далёкой, пока он не услышал её голос. Эми подходила с книгой в руках.

— Это ты положил её в мой рюкзак? — спросила она, слегка улыбаясь.

Адам почувствовал, как его лицо заливается краской.

— Нет. — Он отводил взгляд улыбаясь.

Эми открыла книгу и вынула лист. Подняла его, внимательно рассмотрела.

— Ты что, нарисовал это? — спросила она с удивлением в голосе. Она не ожидала такого от него.

Адам молча кивнул, не решаясь ответить. Она посмотрела на него ещё секунду, потом улыбнулась — та улыбка, которая всегда заставляла его сердце прыгать.

— Ты знал, что я люблю такие истории? — сказала она. — Ты как волшебник. Правда, в следующий раз обещай, что не будешь сыпать пыль на голову.

Адам засмеялся, уже не стесняясь.

— Обещаю.

— Хорошо, — ответила она, убирая рисунок в свою сумку, — Тогда я поднимусь по твоей лестнице. А ты что будешь делать?

— Смотреть, — сказал он, чувствуя, как его лицо расплывается в улыбке.

1951 год. Июль.

Утро было тёплым, будто и не утро вовсе, а сладкое послевкусие сна. Воздух дрожал от жары, ещё не начавшейся, и от лёгкого предвкушения чего-то неведомого. Сквозь открытое окно в спальню Эми вполз солнечный луч и медленно пополз по полу — к кровати, к книге, к листу с набросками, забытому у подушки. А внизу, под самым окном, кто-то старательно кидал в раму мелкие камушки.

— Эми! — послышалось шёпотом, с улицы. — Э-ми-и-и!

Она выглянула, щурясь от света, ещё с растрёпанными волосами.

— Ты с ума сошёл? — Эми зевнула.

Адам стоял, в рубашке нараспашку, с торчащими коленками. В руках у него был свёрток, завязанный шнурком.

— Давай скорее. У нас миссия.

— Какая ещё миссия?

Он прижал палец к губам, потом загадочно поднял брови:

— Сегодня я покажу тебе магию.

Эми нахмурилась. Потом рассмеялась. И захлопнула окно. Через пятнадцать минут она стояла на пороге с ветром в глазах. Они шли по пыльной дороге, где уже натоптали свои следы городские ребята. А потом мимо окраин, к полю за мостом, где стояли первые цветные флажки и пахло неразобранными шатрами. Цирк прибыл. Он был живой. Огромные рёбра купола скрипели, натягиваясь на небо, будто грудная клетка великана, который вот-вот проснётся. Лошади били копытами у прицепа. Кто-то вдалеке репетировал на ходулях. Из приоткрытого шатра вылетел мыльный пузырь, величиной с голову. Эми замерла, глаза её округлились. Адам стоял рядом, гордый и важный.

— Папа с дядей приехали!

— А мы можем войти?

Он подмигнул. Адам провёл её за кулисы, где всё было не по-детски настоящее. Канаты свисали с потолка, как лианы. Реквизит валялся на стульях, на полу, на полках, всё вперемешку: расшитые маски, шляпы, искрящиеся палочки, коробки с фальшивыми ножами, клетки, откуда кто-то дышал. Запах здесь был странный: грим, металл, сладкая вата, дерево, время.

— Не бойся, — шепнул он, осторожно раздвигая тяжёлую кулису.

Внутри было полутемно, как в сундуке с сокровищами. Один из жонглёров тренировался в углу, подбрасывая в воздух кегли и ни одна не падала. Где-то ближе к манежу пожилая женщина в пышной юбке гладко вычёсывала пони. Он фыркал и смотрел на Эми как на чужестранку.

— Вон там наш костюмер. А вот здесь...

Он подхватил её за руку и потащил к большому ящику, поцарапанному временем и наклейками с названиями городов. Поднял крышку и вытянул изнутри пёстрое покрывало.

— Сюда я иногда прячусь. Там темно и немного страшно, но весело.

— А что, если нас выгонят?

— Не выгонят.

Он всё говорил с таким азартом, что она невольно улыбалась. Её взгляд всё время прыгал: туда, где репетируют акробаты, сюда, где парень с выкрашенными губами шутит перед человеком. Всё было не по-настоящему, всё — всерьёз.

— Сегодня папа выступает. Он покажет фокус с исчезновением целой девушки. Но я тебе потом расскажу, как всё устроено. Только по секрету, ладно?

Эми кивнула, будто заключила договор с волшебником.

— Ты ведь тоже будешь фокусником?

— Конечно! — Он немного смутился, но тут же добавил: — Только круче. Я буду придумывать новые трюки. Таких, каких ещё не было.

И вдруг, как будто вспомнив что-то, Адам метнулся к маленькой коробке рядом с ними. Открыл её, достал тонкую деревянную палочку и дунул на неё. С кончика сорвался крошечный огонёк, будто звёздочка. Он сжал палочку в ладони, открыл снова и в руке осталась только лента. Красная. Он молча протянул её Эми.

— Это тебе. Только никому не говори. Она — счастливая.

Эми приняла её как дар. Очень серьёзно. И долго потом вертела в пальцах, пока они сидели за сценой, прячась от всех, слушая, как репетирует оркестр и дрожит купол от шагов гиганта на ходулях. Мир оказался гораздо ближе к её книгам, чем она думала.

— Нашёлся, — раздался голос. — Я уж думал ты снова где-то прячешься.

Адам обернулся. Отец стоял у ширмы, чуть наклонившись, в руках сигарета, потушенная, но ещё пахнущая табаком.

— Привет, пап, — сказал Адам. — Я просто показывал Эми, как тут всё устроено.

— Я вижу, — кивнул Джереми. Он бросил взгляд на девочку. — Привет, Эми. Рад тебя снова видеть. Надеюсь, сын тебя не утомил?

— Нет, — Эми улыбнулась. — Наоборот, интересно.

— Вот и хорошо, — кивнул Джереми и взъерошил Адаму волосы. — Но помни, парень: зрители — зрителями, а к началу ты должен быть на своём месте. Слышал, что я сказал?

— Да, — буркнул Адам. — А что за костюм в третьем ряду? Вы же говорили, что в нём никто не будет.

— Вот об этом мы с тобой потом поговорим, — внезапно вставил появившийся рядом мужчина, скрестив руки. — И вообще, не болтай слишком много. В прошлый раз ты успел рассказать о живом зеркале, теперь оно во сне снится половине реквизиторов.

— Оно и правда двигается! — возмутился Адам.

— Тс-с, — Джереми поднял руку, усмехаясь. — Сегодня не про зеркала. Сегодня у нас тема между реальностью и чудом. Запомни это. Всё остальное потом.

Он снова посмотрел на Эми:

— Если станет страшно — просто закрой глаза. Главное — не переставай смотреть.

Адам молча стоял пару секунд, глядя им вслед, потом обернулся к Эми и чуть наклонился:

— Готова?

— Готова.

Музыка уже зазвучала — глухая, гремящая, как раскат грома перед фейерверком. И Адам снова взял её за руку.

— Тогда пошли. Сейчас начнётся.

шатёр снова притих, прожекторы сошлись в одну тонкую линию, освещая проход между занавесами. Появился Джереми. В его тени — другой мужчина, чуть выше ростом, с холодным, почти мраморным лицом. Они шагали в унисон, как будто были отражениями друг друга. Один — в светлом, с блестящей тростью. Другой — в чёрном, как ночь без звёзд, в руках у него был раскрытый веер, будто сделанный из дыма.

— Это дядя, — прошептал Адам. — Они всегда вместе выступают.

Эми не ответила. Не могла, язык будто прилип к нёбу. Джереми поднял руку, лёгкий взмах, и занавес, стоящий на противоположной стороне арены, превратился в водную гладь. Из зеркальных шелков, натянутого на воздух. Его партнёр шагнул первым, в самую середину. И исчез. Шёпот в зале. А потом шаг Джереми. Он тоже вошёл в ткань воды, и её поверхность вспыхнула огнём. Раздался хлопок. Обоих не стало. Внезапно купол шатра осветился. Прямо под крышей, в самом центре, они зависли в воздухе. Один держал трость, другой — веер. Между ними маленькая искра, как сердце. Они вращались медленно, словно время остановилось только для них. И вот снова хлопок. Сцена. Они стоят спиной к спине. Джереми бросает трость в небо и та исчезает. Мужчина в чёрном расправляет веер и всё вокруг погружается в мглу. Дым стелется по арене, свет вспыхивает точками, как звёзды. Они двигаются, будто танцуют. Порознь, но в абсолютной синхронности. Каждый жест вызывает бурю, то фонтаны искр, то дождь лепестков, то вихрь бумаги, из которой вдруг выныривает птица. Всё происходит без единого слова. Только музыка. И магия. Эми смотрит, не моргая. В её глазах отражаются огни. На арене исчезают декорации. Джереми стоит в центре, его трость снова у него в руке. Мужчина в чёрном будто тает, становится тенью, уходит за кулисы, не оглянувшись. Джереми кланяется. И только тогда под куполом раздаётся взрыв аплодисментов. Толпа ещё ревела, но Адам уже тянул Эми за руку, лавируя между ящиками, сверкающими костюмами и спешащими артистами. Они проскользнули за тяжёлый портьер, затем вниз по скрипучей лестнице в узкий коридор, залитый тёплым светом. Здесь было тише. Только звук капающей воды где-то в глубине и лёгкий шум тканей.

— Сюда, — шепнул Адам. — Папа иногда прячет конфеты в гримёрке.

— А если нас поймают?

— Тогда скажем, что потерялись. Ну, или я скажу.

Но прежде, чем они успели дойти до двери с золотым вензелем, она вдруг отворилась. Из неё вышел мужчина, тот самый, которого Эми видела на сцене рядом с отцом Адама. Только сейчас, без грима и софитов, он выглядел немного иначе: спокойный, с расслабленным выражением лица. Он остановился, заметив их.

— Что вы тут делаете? — спросил он, немного удивлённо.

Адам, заметив мужчину, испуганно сразу произнёс:

— Дядя Джерри!

Мужчина посмотрел на него, немного удивлённо приподняв бровь, но затем кивнул, понимая ситуацию.

— Я так и понял, — сказал он, кидая взгляд на Эми. — Эми, да? Всё в порядке, не переживайте. Мальчик тут Вам экскурсию устраивает?

— Да, — поспешил ответить Адам, — Я просто хотел показать ей закулисье.

Джерри, не сказав больше ни слова, распахнул дверь в гримёрку.

— Ну, заходите, — сказал он, пропуская их внутрь. — Только долго не задерживайтесь, в гримёрке не место для гостей.

Когда дверь закрылась за ними, они оказались в просторной гримёрке, наполненной запахом макияжа и пудры. Здесь было не так громко, как на сцене, но всё равно слышались голоса и смех, отголоски предстоящего представления. Эми оглядывалась с восторгом, стараясь не пропустить ни одной детали. Вдруг из-за угла выскочила девушка в ярком костюме, с кудрями и большим бантом на голове.

— Адам! — воскликнула она, с улыбкой подходя к ним. — Ты что, опять без шуток пришёл? Все уже ждут, когда ты снова что-то устроишь!

Адам улыбнулся в ответ, будто, ничуть не смущаясь от её восторга.

— Привет! Это Эми, она сегодня в гостях.

Артистка скривила улыбку, подмигнув Эми.

— Здравствуй!

Эми, увидев, как к Адаму подходят ещё несколько знакомых, почувствовала себя немного сторонним наблюдателем. Тут же подошёл ещё один мужчина, высокий и крепкий, с серьёзным выражением лица, но как только он заметил Адама, его лицо расплылось в улыбке.

— Мальчишка! Ты опять тут, да? — произнёс он, хлопая Адама по спине.

— Ну да, — ответил Адам, весело кивая.

Эми удивлённо заметила, как легко и непринуждённо Адам общается с людьми, как будто он был частью этого мира, а цирк был для него таким же домом, как и школа. Все его знали и с удовольствием приветствовали.

— Да ты, парень, как настоящая звезда! — добавил ещё один человек с грубым голосом, разглядывая Эми. — Он у нас тут не просто сын нашего фокусника. Он и сам — цирковой артист!

Эми засмеялась, но внутренне почувствовала лёгкое удивление. Она знала, что Адам был сыном известного циркового фокусника, но теперь, когда видела, как все с таким восхищением и уважением относились к нему, она поняла, что Адам был не просто обычным мальчиком, а настоящим центром этого маленького мира.

— Это потому что я всегда привожу сюрпризы, — с усмешкой пояснил Адам, не давая себе возгордиться. Он показывал свои трюки не ради славы, а просто чтобы веселиться.

— Ну, а теперь тебе, наверное, не обойтись без очередной шутки, — подмигнул Джерри, который подошёл к ним, разглядывая происходящее с улыбкой.

Адам только пожал плечами и тихо сказал Эми:

— Здесь все как большая семья.

Эми удивлённо кивнула, оглядываясь на них. Она почувствовала, что этот мир был для Адама родным, а он был в нём как рыба в воде. Когда они пошли дальше, в сторону сцены, Эми поняла, что её друг не просто мальчик, которому нравится веселиться. Он был частью чего-то большего — этого циркового мира, в котором он чувствовал себя настоящим хозяином. Когда последний аккорд музыки исчез в ночи, а цирк постепенно погас, дети направились к выходу. Эми с Адамом шли вместе, обсуждая только что увиденное, пока Джереми не подошёл к ним с кратким прощанием. Его глаза были немного уставшими, но всё равно тёплыми.

— Ты идёшь домой? — спросил Адам, немного грустно.

— Увы, нет, — ответил Джереми. — Завтра выдвигаемся. Скажи маме ждать меня только в следующем месяце.

Адам подбежал к нему и крепко обнял.

— Удачи, папа. Люблю!

Джереми с улыбкой посмотрел на сына, а затем и на Эми. Он обнял Адама в ответ, затем отпустил. Его тело тут же повернулось в сторону шатра, тело постепенно растворяется в шуме.

— Чего расселись? Сейчас не время отдыхать! — Строго, командным голосом сказал он, быстро направляясь обратно к костюмированным актёрам.

Эми и Адам оставались стоять, наблюдая, как Джереми исчезает в здании цирка, делая порядок.

— Ну что, — сказал Адам, — Пойдём погуляем немного? Я покажу тебе ещё несколько интересных мест, пока у нас есть время.

Эми согласилась с радостью, и они, уже немного уставшие, но полные впечатлений, шагали по ночному городу. Вечер только начинался, и за тем, что они уже увидели, стояло ещё много открытий. Эми было интересно узнать больше о жизни Адама, его семье, и о том, что ему предстоит. Но сейчас, под яркими огнями города, они наслаждались тем моментом, который стал ещё одним небольшим, но важным шагом в их дружбе.

1956 год. Апрель.

Наступала ночь, и вокруг всё начинало погружаться в вечернюю тишину. Эми и Адам шли по тротуару, разговаривая, как и прежде, обо всём подряд. О чём-то забавном, о странных событиях дня, о том, что происходит в школе и у кого какие проблемы. Эми смеялась, и Адам, улыбаясь, отвечал на её шуточки.

— Представляешь, учитель снова забыл про домашнее задание, а потом ещё кричал на нас за то, что мы все так громко смеёмся, — говорила Эми с улыбкой, чуть запыхавшись от смеха.

— Это уже не первый раз! Мне кажется, ему нравится устраивать шумные сцены, — ответил Адам, подмигнув ей.

Они продолжали двигаться, и всё было, как обычно — легко и непринуждённо. Эми снова заговорила о чём-то смешном, и Адам, не говоря ничего, слушал её, но вдруг что-то внутри него изменилось. Он замедлил шаг, невольно подглядывая на её лицо. Она, не заметив, продолжала говорить, её голос был лёгким и живым, но Адам как-то уже не совсем слышал её слова. Его взгляд стал задумчивым. Он был рядом с ней, он чувствовал тепло её присутствия, но вдруг ощутил нечто новое — странное, немножко тревожное и сладкое. Это чувство заставило его замолчать. Эми что-то заметила, остановилась и посмотрела на него.

— Что-то не так? — спросила она, слегка приподняв брови.

Адам всё ещё не знал, что именно он чувствует. Он просто стоял и смотрел на неё, не в силах объяснить себе, что это было. Раньше ему было так легко с ней. Но сейчас иное ощущение, оно было в первый раз.

— Нет, всё в порядке, — ответил он, слабо улыбнувшись. — Просто задумался.

Она поджала губы, как будто что-то подозревая.

— О чём?

— Да так, неважно.

Эми немного склонила голову, но не настаивала, её улыбка осталась прежней — искренней и тёплой. Она снова начала что-то рассказывать, а Адам всё ещё был поглощён своими мыслями. Это чувство не давало ему покоя, но он ещё не знал, что с ним делать. Они продолжили идти, и вечерний воздух становился всё более прохладным, но Адам всё равно чувствовал лёгкое тепло рядом с ней, как если бы что-то важное только начиналось. Лето, полное шума, солнца и запаха арены, закончилось. Цирк уехал, оставив после себя выжженную траву и обрывки плакатов. Адам вернулся к школьным будням, чуть выше ростом, с руками, покрытыми мелкими ожогами от фокусных трюков. Эми тоже изменилась: перестала заплетать косы, носила строгие свитера и чаще молчала. Но когда они встречались в школьном коридоре — всё было по-прежнему. Почти. В один из сентябрьских дней они вместе возвращались домой по опавшей листве, под хрустящим небом.

— Ты все ещё хочешь стать фокусником? — вдруг спросила Эми, глядя вперёд.

— Конечно. А кем бы ты хотела быть?

Она задумалась.

— Может писателем. Или библиотекарем. Или кем-то, кто работает рядом с книгами. Я не люблю, когда шумно.

Адам усмехнулся:

— Ну, я как раз устрою тебе постоянную какофонию.

Она тоже усмехнулась, но на секунду стала серьёзной.

— Адам, ты не боишься, что не получится? Стать, как отец.

Он пожал плечами. Не знал. Иногда боялся. Иногда мечтал настолько сильно, что не замечал страха.

— Боюсь. Но не пробовать страшнее.

Они остановились у старого дуба — места, где когда-то он рухнул с дерева, пытаясь привлечь её внимание. Листья падали, цепляясь за волосы Эми.

— Ты совсем другой, знаешь? — тихо сказала она. — Я не знаю никого похожего.

— Это хорошо или плохо?

Она посмотрела на него.

— Это по-разному.

Он хотел что-то ответить, но вдруг замолчал. И снова почувствовал то странное тепло, которое не имело имени. Пока. С осенью пришли перемены. Поначалу незаметные: кто-то из знакомых начал встречаться, кто-то — внезапно менялся внешне или становился раздражительным. Адам всё чаще задерживался после уроков, тренировался в пустом классе химии, отрабатывая трюки с огнём. Эми наблюдала за этим с тревогой, она видела, как он сжимает челюсти, если не получается, как пальцы дрожат, когда он снова терпит неудачу. Он смеялся, но смеялся иначе. Резче. Первые ссоры пришли неожиданно. Не настоящие, ещё не те, в которых разрывают дружбу или злятся по-настоящему. А мелкие — будто испытание.

— Ты всё время здесь, — сказала Эми однажды. — Даже в выходные.

— Я не просто так, я помогаю. Я нужен. Папе в последнее время не здоровиться, — отозвался Адам, и в голосе его прозвучало раздражение.

— А я не нужна? — тихо спросила она.

Он замолчал. Ему не нравилось, когда она говорила так. Ему не нравилось, что она вообще умеет так говорить — в самую сердцевину, без лишних слов.

— Прости. Я просто не всегда понимаю, как быть сразу в двух местах. Сейчас всё сложно.

Она кивнула.

— Я понимаю. Просто иногда скучаю.

Он хотел сказать "я тоже", но сдержался. Почему — сам не знал. В школе к Эми подошёл мальчик. Высокий, дерзкий, с гитарой и ухмылкой. Он что-то ей сказал, оставив улыбку на лице. Адам видел это издалека и ничего не понял. Просто сжал кулаки.

— Он с тобой заигрывает? — спросил он вечером, когда они шли домой.

— Что? Кто? — Эми выглядела удивлённой, но не растерянной. — Никто не заигрывает.

— Не ври.

Она остановилась, посмотрела ему в лицо.

— А тебе какое дело?

И он снова не знал, что сказать. Потому что сам не понимал, какое. Только знал, что что-то в груди стало пустым, холодным, как будто кто-то утащил часть его себя. Он ушёл, не попрощавшись. На следующий день он не пришёл в школу. Через два дня — тоже. На третий день Эми пришла к цирку. Стояла у ворот, ждала. Джерри её заметил первым.

— Он в репетиционном зале. Один. Ни с кем не хочет говорить.

Она кивнула. Дверь скрипнула. Свет падал на пол ломаными полосами. Адам стоял у зеркала и кидал карты в воздух. Они падали, не превращаясь ни во что.

— Уходи, — сказал он, не оборачиваясь.

— Я не уйду, — просто ответила она.

Он опустил руки. Повернулся. Глаза были красные, усталые.

— Я не знаю, что со мной. Мне плохо, когда тебя нет. И плохо, когда ты не со мной. Но я ничего не говорю, потому что сам не понимаю.

Эми подошла ближе.

— Я тоже не понимаю.

Он кивнул.

— И страшно.

— Очень.

Они стояли молча. И в этом молчании было всё: первый страх потерять, первый толчок к любви, ещё не названной, ещё не признанной — но уже живущей между ними.

— Ты не отдыхаешь совсем, — как-то сказала она ему.

— А зачем? — пожал он плечами. — У меня нет времени на отдых. Папа в моём возрасте уже был уличным артистом.

— Ты ведь не он, — резко бросила девушка.

Он посмотрел на неё.

— А кто я тогда?

Она не ответила. Только опустила взгляд. В другой день — поздно вечером, уже после уроков она нашла его за школой, на пустом бетонном дворе. Он стоял в пальто, держал в руках маленький металлический кубик и, кажется, разговаривал сам с собой.

— Опять тренируешься?

Он обернулся. Улыбнулся, с каким-то тихим отчаянием.

— Не могу спать, если не выходит.

Эми подошла ближе.

— А ты не боишься сгореть?

Он пожал плечами.

— Иногда.

Они молчали. Долго. Лишь ветер раскачивал фонарь, под которым они стояли. Потом Адам тихо сказал:

— Знаешь, ты и Мартин единственные, кто со мной не из цирка. Вы единственные, с кем мне не надо быть кем-то особенным.

Эми чуть вздрогнула. А потом взяла его за ладонь, аккуратно, как берут птицу. Ладонь была тёплая, обожжённая, в царапинах.

— Тогда не будь. Просто побудь Адамом.

Дни текли, и всё чаще в их разговорах появлялось молчание. Но не тяжёлое, не неловкое, напротив, тёплое, будто уже не нужно было говорить вслух. Они сидели после школы под деревом, делали уроки в библиотеке, ели печенье на скамеечке у остановки и всё это стало частью чего-то нового. Не детства. Не дружбы. Чего-то хрупкого, неопределённого. Адам однажды снова задумался, глядя на Эми. Та листала книгу, кусала край карандаша. Он не понял, как произошло, но вдруг подумал, что никогда не хотел бы её потерять. В последнее время он стал чаще бывать в цирке. Не только потому, что любил это место, но и потому, что с отцом что-то было не так. Джереми Холл всегда казался неутомимым — лёгким, уверенным, шумным. Но в последнее время он стал уставать быстрее, подолгу оставался за кулисами, дольше молчал после номеров. Иногда, когда никто не видел, садился за ширмой и прижимал руку к груди, дышал медленно, будто считал удары сердца. Адам однажды заметил и сжал рот в тонкую линию. Он не спросил.

— Всё нормально, — отмахивался он, хрипло, — Просто перетрудился. Старею, вот и всё.

Но Адам уже подменял его в номерах. Всё чаще. И Джерри доверял, смотрел со сцены и молча кивал, как будто уже готовился уступить место. Эми об этом не знала. Пока. Ему не хотелось её пугать. Да и о многом в последнее время стало трудно говорить. Всё чаще Адам ловил себя на том, что просто хочет молчать с ней. Сидеть рядом. Слушать. Смотреть, как она чертит что-то в тетради, как сдувает чёлку со лба. Он не знал, как назвать это чувство. Оно появилось как лёгкий озноб в груди — не боль, не тревога, но что-то очень живое. Они шли по аллее в тот вечер. Под ногами — серый песок, последний снег таял в лужах.

— Ты летом уедешь? — спросила Эми.

— Да, — сказал он тихо. — Папе надо, чтобы я был рядом.

— А как он? — Она впервые спросила напрямую.

Он замолчал. Потом посмотрел на неё.

— Он говорит, что всё в порядке. А я ему не верю.

Эми кивнула, не говоря ни слова. Просто подошла ближе, едва заметно коснулась плеча. И Адаму вдруг стало легче. Как будто кто-то убрал тяжёлый камень из кармана.

1957 год. Ноябрь.

Холод пробирался сквозь стены школы, и даже в тёплом классе Адаму не удавалось согреться. За окнами клубился ранний сумрак, небо будто выцвело, и снег ещё не шёл, но в воздухе уже пахло зимой. Урок физики шёл своим чередом: скучные формулы, мерцающая лампа, бормотание учителя, будто из-под земли. Адам глядел в окно, мысленно пересчитывая дни до каникул. С тех пор как отец уехал, якобы в командировку с труппой, всё стало тише. В дверь постучали.

— Адам Холл. К директору, — сказал учитель. И посмотрел на него странно, с чем-то похожим на жалость.

Адам встал. Медленно. Ощущение, будто шаги его гулко отдаются в груди. Коридор был пуст. Только эхо собственных шагов. За дверью в кабинете директора горел тусклый свет. Он вошёл. И сразу остановился. Мать сидела на краю стула. Сгорбленная. Глаза опухшие. Тонкие пальцы мяли в руках серый платок. Она не смотрела на него.

— Сынок... — прошептала.

— Адам, — вмешался директор, встал, подошёл ближе. — Садись, пожалуйста.

Он не сел.

— Сегодня утром твой отец скончался в больнице. — резко прозвучали слова. — Собери вещи. Мама пришла за тобой.

Мир стал глухим. Тихим. Мутным, как вода, в которую бросили чернильное пятно. Адам не пошевелился. Только глядел в лицо матери, в глаза директора, в пол. Но не плакал. Ни звука. Только дышал часто, будто только что бежал. Он вышел из кабинета, как во сне. Дорога домой показалась бесконечной. Мать всю дорогу молчала. Только один раз положила ладонь ему на плечо, сжала крепко, будто боялась, что он рассыплется. Но Адам не плакал. Он даже не думал. Он просто шёл, глядя на собственные ботинки, будто шаг за шагом пытался проснуться из этого странного сна. Когда они вошли в квартиру, было темно. Мать не зажгла свет. Сбросила пальто, прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Адам остался один в прихожей. Тишина, будто весь дом замер, чувствуя, что чего-то не хватает. Чьего-то громкого голоса. Смеха. Запаха кофе. Песен, что отец пел себе под нос по утрам, когда брился. Пусто. Он снял ботинки, сел прямо на пол и обнял колени. Так и сидел. Долго. А потом стук. Несмелый. Почти шорох. Кто-то у двери. Он не сразу понял, кто. Но когда открыл — сердце ёкнуло. Эми. Стояла в пальто, с капюшоном, в руках что-то завёрнутое в бумагу.

— Я... — она замялась. — Я знаю.

Она замолчала. А потом протянула свёрток:

— Это неважно. Просто хотела, чтобы ты знал — я рядом.

Адам взял. Не глядя. Поставил рядом с собой.

— Спасибо, — сказал он хрипло.

— Если что — я во дворе. Или у окна. Или постучу.

Он кивнул. Она постояла ещё чуть-чуть, и ушла. Когда он развернул бумагу, там оказался рисунок. Простой. Тёплый. Он и Эми сидят на заборе, ногами болтают, солнце низко, а в небе — бумажная бабочка. Он сжал лист. Но не разорвал. И вдруг, впервые за день, вздохнул. Глубоко. Потому что понял: мир не исчез. Он просто стал другим. Ноябрь выдался промозглым и сырым. Моросил дождь, но не решался перейти в снег. Земля была рыхлой, воздух влажным, и всё вокруг будто сдерживало дыхание. Даже деревья у кладбища стояли тише обычного. Чёрный костюм Адама оказался ему велик, рукава сползали, воротник царапал. Он стоял чуть в стороне, сжав кулаки в карманах. Мать рядом, укутанная в шарф, губы сжаты в тонкую линию. Она почти не плакала. Только пальцы дрожали. Рядом немного людей. Соседи, знакомые, несколько коллег. И Джерри. Дядя стоял напротив, на другом краю ямы. Его лицо — как высеченное из камня. Сильное, загорелое, без единой гримасы. Но глаза — красные. Он снял шляпу, и дождь сразу прилип к его волосам, будто природа не дала даже минуты покоя. Когда гроб опускали, Адам отвернулся. Только краем глаза увидел, как Джерри бросил внутрь маленькую серебряную бабочку. Улыбнулся криво, глухо сказал:

— Прощай, брат.

И снова замолчал. Потом было чтение слов. Слова были правильные, добрые, но не касались Адама. Всё звучало глухо, как из-под воды. Он стоял и чувствовал: не понимает, как теперь жить. Не знает, кто он теперь. Когда все начали расходиться, Джерри подошёл. Осторожно, медленно. Не как взрослый, а как человек, который сам не до конца знает, что сказать.

— Ты держался хорошо, — тихо сказал он.

Адам не ответил. Только посмотрел в сторону, туда, где исчез его отец.

— Он всегда тобой гордился, — добавил Джерри. — Всегда.

— Почему он не сказал? Почему ничего не сделал? — выдохнул Адам почти неслышно.

Джерри кивнул, будто знал этот вопрос. Будто сам когда-то задавал его.

— Потому что идиот.

И на этом всё. Они постояли ещё немного под моросящим дождём. Потом Джерри протянул ему руку. Адам колебался и всё-таки взял. Его ладонь была тёплой и крепкой. Прошло несколько дней после похорон. В доме было тихо. Тихо так, что Адам слышал, как капли дождя стучат по окну, а затем обвисшие шторы шевелятся от сквозняков. Мать не говорила почти ничего, только сидела в кресле, часто поглядывая в окно. А Адам всё ждал, что будет дальше. Он долго сидел в своей комнате, но потом, не в силах остаться в тишине, решил зайти в кабинет отца. Дверь была слегка приоткрыта. Он замедлил шаги, как будто боялся нарушить что-то невидимое, что всё ещё висело в воздухе. Комната оставалась почти такой же, какой она была до смерти Джереми. Отец всегда держал здесь порядок: полки с книгами, аккуратно разложенные реквизиты, маленькие фокусы, которые он не успевал показать в цирке. Но теперь всё было не так. Как-то пусто, и в то же время странно наполнено. Адам подошёл к столу, на котором лежала старенькая шляпа, похожая на ту, что он всегда видел на отце. Он потрогал её пальцами. Шерсть была немного потёрта, но и в этом ощущении было что-то знакомое. Почти родное. На полке рядом стояла коробка с фокусами. Адам открыл её, и взгляд сразу упал на старый карманный нож, который отец когда-то всегда носил с собой. Он достал его. Нож был тяжёлым, чуть запачканным, но лезвие всё ещё блестело. Адам представил, как его отец когда-то показывал этот нож зрителям, заставляя их замирать от удивления. Мальчик медленно положил нож обратно, но не мог уйти. Он знал, что что-то ещё ждёт его. И вот, в углу стола, за стопкой бумаги, он заметил старую коробку. Забытая, давно не тронутая. Адам открыл её и нашёл несколько фото, на которых был его отец. Он был молодым, совсем другим, с улыбкой на лице, не такой серьёзный и строгий, как сейчас. Он был с Джерри, с труппой. Все были счастливы, на этих фотографиях казалось, что ничего не может разлучить их. В руках Адам сжал одно из фото. На нём его отец держал фокусы, а рядом стоял он — маленький, совсем ещё мальчик, но уже в костюме клоуна. Отец был с ним, обнимая его за плечи.

— Ты не сказал мне, — выдохнул Адам, снова чувствуя этот комок в горле. — Почему ты не сказал мне...

Он опустил фото на стол, словно не знал, что с ним делать. Вокруг было тихо, и ему казалось, что теперь, когда его отец ушёл, всё, что осталось — это память, которую нельзя потрогать, которую нельзя вернуть. В комнату вошла его мать. Она подошла, остановилась рядом с ним и молча присела. Она взяла его за руку.

— Ты не виноват, — сказала она тихо. — Ты был рядом, когда нужно.

Адам снова взглянул на фотографию, на старую коробку, на все эти вещи, которые теперь казались такими чужими. И вдруг почувствовал, как на душе становится тяжело.

— Я не знаю, как жить без него, — сказал он почти шёпотом.

Мать не ответила. Вместо этого она обняла его. Это было всё, что он мог почувствовать в тот момент пустоту, которая постепенно заполнялась только одним: отсутствием. Адам не знал, сколько времени прошло. Часы, часы, а ему всё казалось, что вот-вот что-то изменится. Он не знал, как быть без отца, как воспринимать этот мир, в котором его больше нет. Казалось, будто время остановилось, но он всё равно продолжал двигаться, как заворожённый, шаг за шагом, будто на автопилоте. Через несколько дней, когда она уже почти привыкла к этому странному молчанию в доме, мать сказала, что они должны поехать в город. Это было нужно, чтобы уладить дела с похоронами и решить, что будет дальше с имуществом Джереми. Адам ничего не возразил, у него было слишком много мыслей в голове, чтобы возразить. Когда они вернулись, дом казался ещё более пустым. Мать занималась хозяйством, пытаясь сделать что-то привычное, но даже её работа казалась какой-то механической, не настоящей. А Адам, как всегда, оставался с собой. В одну из таких затянувшихся недель, когда всё вокруг казалось мёртвым и тусклым, он снова зашёл в кабинет. В этот раз ему не нужно было ничего искать. Он знал, что надо делать. Взяв старую шляпу отца и несколько фокусов, он вернулся в своё воспоминание о цирке. Это было почти то же самое, как он чувствовал себя, когда был рядом с ним, когда всё ещё казалось нормальным и живым. Не было так страшно. Адам снова начал делать трюки. И, как всегда, шляпа не падала, а перчатки никак не могли встать в нужное положение. Но Адам знал — это нужно, чтобы хотя бы почувствовать связь с тем, что было. Прошло время, и он всё больше стал чувствовать, что хочет снова попасть в цирк. Возвращение туда казалось, как вторая жизнь, как последний шанс уцелеть в этом мире, который продолжал двигаться без его отца. Когда пришло время возвращаться на сцену с труппой, Адам наконец решился на это. Он знал, что теперь, как бы ни было сложно, он должен вернуться. В тот вечер, когда он вышел на арену, держась за реквизит, который отец оставил ему, он почувствовал, как его сердце начинает биться быстрее. Он не мог сказать, что это было за чувство, но он знал одно: он был там, где должен был быть. Всё было в его руках. И когда цирк снова раскрыл свои ворота, а зрители затаили дыхание, Адам почувствовал, что его место именно здесь, под этим куполом, с его друзьями, с их смехом, с этим непередаваемым ощущением жизни. Стоя за кулисами, сжимая в руках старую трость, переделанную для трюков. Её гладкая поверхность оставляла на его ладонях следы старого масла, как память о былых днях. Он давно не держал её в руках, но сейчас, когда цирк был готов встретить зрителей, а на арене всё было готово, как в старые времена, ему показалось, что ничего не изменилось. Просто он стал старше. У него не было больше отца, но был этот старый мир, окружённый яркими огнями, звуками музыки и шумом зрителей. Когда кулисы слегка открылись, и он увидел улыбающихся артистов, которые выходили в свет, его сердце наполнилось тихой радостью. Вот оно, место, где он всегда чувствовал себя живым. Именно здесь, среди всех этих людей, он мог чувствовать себя на своём месте. Именно тут цирк был его домом. Трюки давались не так легко, как раньше. Адам понимал, что многие из них всё ещё не получались так, как он хотел. Но даже если руки дрожали, он не давал себе сдаться. На сцене, среди шума и света, он был только Адамом — сыном великого фокусника, который сам не раз учил его преодолевать неудачи. Когда наступил момент, и его трюк был готов к исполнению, Адам вдохнул, почувствовав запах старого реквизита. Он вспомнил, как отец всегда говорил: «Не бойся ошибиться. Главное — продолжать». И Адам пошёл вперёд. Он вытянул свою трость, закрыл глаза и сделал всё, как научил его Джереми. Этот момент был только для него, для того, чтобы доказать себе, что он ещё может быть в цирке и не просто как мальчик, но как часть чего-то большего. В зале было тихо, все взгляды были прикованы к сцене. И когда он закончил трюк, и трость совершила идеальный круг, его руки застыли в воздухе. Он почувствовал это. Он снова был частью цирка. Зрители не увидели, как его сердце начало биться быстрее, но он знал: этот момент был его. Позже, когда представление завершилось, Адам вернулся за кулисы. Джерри стоял, поджидая его у выхода.

— Молодец, — сказал он с усталой улыбкой. — Ты справился.

Адам ответил только взглядом, тяжело дыша. Это был не просто трюк. Это был его способ вернуться. Вернуться туда, где ему было легче, где его не ждали ошибки и не было места для сомнений. Тут, в этом мире, под этим куполом, всё было возможно. На следующее утро, когда цирк покидал город, Адам в последний раз оглянулся на сцены, которые когда-то были его домом, и знал, что теперь ему предстоит найти что-то своё. Возможно, это было где-то в будущем, но сейчас, как никогда, он чувствовал, что цирк останется с ним.

1962 год. Февраль.

Холодный, но яркий день. Ветер пронизывал улицы, сшибая снежинки с крыш и превращая их в невидимые струи. Адам стоял на ступенях старой церкви, в руках коробочка с кольцом. Он чувствовал, как сердце стучит в груди, а дыхание всё равно тяжело, хотя он уже давно привык к переживаниям. Порой, в моменты, когда ему казалось, что жизнь становилась слишком тихой, он снова вспоминал её — ту девочку, которая когда-то приняла его безо всяких условий, без вопросов, без упрёков. Он помнил, как она когда-то встретила его с нелепыми трюками, как в тот день, когда он испортил ей книгу, она не рассердилась, а просто тихо протянула её обратно. Эми была такой же частью его жизни, как цирк. И с каждым годом он осознавал, что не может представить себе мира без неё. Он часто вспоминал тот момент, когда он впервые почувствовал это. Он стоял с ней у окна, в тени деревьев, когда, застыв в своей робости, не знал, что сказать, но всё равно чувствовал её рядом, её поддержку. В ту минуту, с полусмехом, с робким взглядом, они стали частью друг друга. Эми знала, что за всё время, что они были знакомы, Адам всегда искал что-то, что могло бы его удержать, что могло бы стать смыслом. Он потерял папу, потерял моментом смысл жизни, но она осталась. И теперь, когда он стоял здесь, с кольцом, он понимал: всё, что ему нужно было, — это быть рядом с ней. Нервно поправив галстук, Адам поднялся по ступенькам и вошёл внутрь церкви. Эми уже ждала его. Она была такая же, как и всегда — искренняя, спокойная, с мягкой улыбкой, готовая поддержать. Но сегодня она была немного другой. Она, наверное, уже чувствовала, что что-то важное должно произойти. Он подошёл к ней, встал рядом и молча протянул коробочку.

— Эми... — его голос звучал слабо, неуверенно. Но всё-таки он продолжал: — Ты для меня значишь всё. Я хочу, чтобы ты стала частью моей жизни навсегда. Я знаю, что прошёл через многое, но ты всегда была рядом. Будешь ли ты моей женой?

Она замолчала, её глаза стали немного влажными. Несколько секунд, которые показались вечностью, она смотрела на него, словно пытаясь понять, насколько искренни его слова. Наконец, она кивнула, едва слышно произнеся:

— Да, Адам. Я буду!

В этот момент время как будто остановилось. Мир за пределами церкви исчез, и остались только они двое. Это было их обещание. Не просто обещание любви, а обещание верности в любой буре. Они оба пережили слишком много потерь, слишком много боли, чтобы не оценить это тихое, но такое важное счастье. Адам тихо вздохнул, его плечи расслабились. Всё, что он мог чувствовать в этот момент спокойствие. Всё, что он хотел, было здесь, рядом с ней. Прошло два года. Адам стоял перед старым зданием цирка, вдыхая знакомый запах разогретого дерева, свежего покрытия для манежа и пыли из кулис. Теперь он уже не тот мальчик, который когда-то пытался запутать зрителей своими неуклюжими фокусами. Он не был тем, кто просто повторял движения отца, стремясь быть похожим на него. Адам стал артистом, человеком, который наконец-то нашёл своё место в том, что, казалось бы, когда-то просто игрой, забавой. Он закончил актёрское, получив не только знания, но и уверенность в себе, в своих силах. Учёба была непростой, но он смог преодолеть все сложности, ведь в его душе уже давно горела искра желания вернуть цирку его прежнюю славу, добавить ему новую жизнь. Эми поддерживала его на этом пути, и её вера в него была для Адама одной из самых сильных опор. Когда настал момент, он подошёл к своему дяде Джерри и попросил принять его на работу. Это было не просто желание, а необходимость, он чувствовал, что не может больше быть сторонним наблюдателем, что он должен встать в этот круг, занять место, которое когда-то было отца. Джерри, который был ему почти как второй отец, сразу понял — это тот момент, когда его племянник готов встать на место Джереми, а может быть, и превзойти его. Джерри, несмотря на внутреннюю грусть, с которой он видел уход старого времени, не сомневался.

— Ты готов, Адам. Я знаю, — сказал он, поставив ладонь на плечо племянника.

Цирк снова наполнился жизнью. Адам, стоя за кулисами, ощущал, как время снова стало его союзником. Зрители не знали, что этот номер новый, что все трюки были выстроены по-настоящему, с душой и новыми силами. Адам занял место отца, но стал не копией, а кем-то новым, кем-то, кто подарил цирку новую эпоху. Эми пришла на первое выступление. Она всегда поддерживала его, но в этот раз её глаза были полны гордости. Она знала, что Адам не просто пришёл в цирк как продолжатель линии, он стал настоящим артистом, который может задать тон всем выступлениям, почувствовать магию того, что происходит на арене. Когда вечер подошёл к концу, Адам встретил её у кулис.

— Ты был великолепен, — сказала она, её голос дрожал от эмоций.

Адам улыбнулся, но в его глазах был тот самый взгляд, который впервые он испытал, стоя с ней в тени деревьев, когда ему было шестнадцать. В этом взгляде было всё — гордость, благодарность и чувство полной гармонии. Он не знал, что будет дальше, но точно знал, что теперь его место здесь. Он был частью этого мира — мира цирка, который он по-настоящему полюбил, и в который он теперь привнёс свою душу. Снова шли годы, Адам полностью уже адаптировался в цирковой труппе, старых актёров заменяли на новые, от предыдущего состава практически осталось ничего, кроме Джерри, что руководит всем цирком на протяжении всей жизни. Семейная идиллия Эми и Адама начала обрастать более серьёзными намерениями. Мечта Эми стать матерью была такой же сильной, как и её любовь к Адаму, но годы проходили, и эта мечта всё никак не становилась реальностью. Она пыталась не терять надежды, хотя иногда чувствовала, как её сердце сжимается от обиды и беспокойства. Адам поддерживал её во всем, и это было не просто словами. Он был рядом, несмотря на слёзы и сомнения, он утешал её, когда она чувствовала, что уже не может больше ждать. Они вместе ходили к врачам, искали возможные причины и решения. Адам каждую ночь успокаивал её, говорил, что всё будет хорошо. Эми говорила, что будет продолжать, но иногда она смотрела на него, и в её глазах читалась усталость. Устала ждать, устала надеяться. Она чувствовала, что в её жизни не хватает чего-то важного, того самого маленького существа, которое сделает их семейное счастье полным. Адам понимал, что её боль не сходит с её лица, и сам мучился, не зная, как ей помочь. Он не мог дать ей то, о чём она мечтала больше всего, и, хотя сам был готов на всё ради неё, на этот раз ни его любовь, ни поддержка не могли решить проблему. Однажды поздним вечером, когда Эми сидела у окна и смотрела на ночное небо, он тихо подошёл к ней, сел рядом и просто взял её руку.

— Я знаю, что тебе тяжело, — сказал Адам, его голос был мягким, как никогда.

Эми посмотрела на него и тихо вздохнула.

— Иногда мне кажется, что я слишком много прошу, — её голос дрогнул.

Адам крепко сжал её руку.

— Ты заслуживаешь всего. Ты заслуживаешь счастья, и я хочу быть с тобой в этом. Если будет нужно, я буду рядом, когда бы ты ни захотела снова попробовать.

Но несмотря на всю решимость и любовь, месяц за месяцем они продолжали сталкиваться с неудачами. Ощущение безнадёжности, которое с каждым разом все больше захватывало их, не исчезало. Это было что-то большее, чем просто отсутствие ребёнка — это было ощущение пустоты, которую невозможно было заполнить ничем. Эми иногда просыпалась посреди ночи, ощущая этот пустой холод в груди, когда, кажется, на мгновение вся надежда ускользала.

1970 год. Декабрь.

Это случилось неожиданно. Почти внезапно. После всех лет слёз, обследований, разочарований и бесконечных попыток однажды Эми просто почувствовала: что-то изменилось. В последнее время её тошнило от практически любой еды, отсутствовали критические дни. Подтвердилось. Она беременна. Слёзы, но это были другие слёзы. Не те, что от боли. А от чистой, сверкающей, совершенно невозможной радости.

— Адам... — она не могла выговорить больше, только смотрела на него сквозь слёзы, прижимая руки к животу, будто это было хрупкое сокровище.

Он стоял молча, ошарашенный. Потом просто притянул её к себе и крепко обнял. Его голос едва слышно дрогнул:

— Это правда?

Эми кивала, не отпуская его, пока внутри неё бурлил ураган эмоций. Радость, страх, волнение, всё перемешалось. Но впервые за долгое время внутри неё было что-то новое — уверенность. Уверенность, что всё будет хорошо. В тот день они долго сидели на полу в обнимку, забыв обо всём, кроме этого чуда. И не было ни крика, ни лишних слов, только дыхание, слёзы и светлая тишина. Новая жизнь. Новый смысл. Адам по вечерам всё чаще прижимал ухо к её животу и шутил:

— Тут мой сын или дочка. Кто твой папа, скажи?

Эми смеялась и гладила его волосы:

— Адам, прекрати, малыш наверняка спит.

Их дом наполнился новым дыханием — ожиданием, надеждой, предвкушением. Чудо пришло не тогда, когда они его ждали, но оно пришло. Весна того года выдалась ранней, но в доме Эми весны не чувствовалось. Тёплый воздух проникал лишь сквозь приоткрытые на несколько минут окна, и тут же исчезал, вытесненный запахом лекарств, влажных полотенец и настойчивого беспокойства. Беременность оказалась тяжёлой. Эми с первых недель почти не вставала с постели. Слабость была постоянной, тошнота — изматывающей. Головокружения, отеки, резкие скачки давления. Её лицо побледнело, взгляд потускнел. Даже короткие разговоры утомляли. Любые запахи раздражали, шум доводил до слёз, и даже шорох страниц в книге порой казался ей слишком громким. Врачи уверяли: состояние непростое, но не критичное, и рекомендовали покой. Адам отстранился от цирка, насколько мог. С утра он поднимал её на подушках, помогал одеться, готовил лёгкие супы, следил за приёмом лекарств, менял бельё, проветривал комнаты. Он жил по её ритму. Он был терпелив и молчалив, когда она отворачивалась к стене. И бережен, когда она дрожала от усталости. Каждое движение стало внимательным, как будто он боялся задеть невидимую грань между тем, что есть, и тем, что может быть потеряно. Он рассказывал ей, что происходит в цирке — о дяде Джерри, о новых фокусах, о репетициях. Иногда — о погоде. Иногда — просто читал вслух. Не для того, чтобы развлечь, а, чтобы наполнить тишину. Она слушала, не всегда реагируя, но он продолжал, как будто слова его создавали вокруг неё хрупкую защиту от страха. Иногда она плакала без причины. Иногда засыпала посреди дня. Иногда просто лежала, глядя в потолок, как будто считала трещины между обоями. И каждый её взгляд, каждый её вдох он ловил как знак остаться рядом, держать крепче, быть тише. Так проходили дни. Весна медленно сменилась летом. Часы тянулись вязко, как мёд. Беременность длилась, как целая жизнь. И в этой жизни всё подчинялось одному — выжить. Сохранить. Дождаться. Их дом стал ожиданием. И всё в нём — безмолвной верой.

15 сентября. 1971 год.

Утро началось слишком рано. За окном едва серел рассвет, но в спальне уже всё было пробуждено — тревогой, спешкой, резким звуком. Эми согнулась пополам на постели, сжав покрывало в кулаках. Лицо побелело, губы дрожали, дыхание сбилось. Волна боли обрушилась так внезапно, что на миг она потеряла ориентацию в пространстве. Всё тело сжалось в судороге, и сознание на мгновение потемнело. Адам оказался рядом почти сразу, как будто почувствовал это во сне. Его руки дрожали, но голос оставался удивительно спокойным. Телефон, короткие, напряжённые слова, хлопки дверей. Скорая приехала быстро, сирена разрывала утро, словно нетерпеливый крик. Фельдшеры действовали слаженно, чётко, но в глазах Эми всё сливалось в одно: лица, вспышки света, ремни носилок, глухие удары каблуков по ступеням. Её накрыла ещё одна волна боли, она закусила губу до крови, и на короткий миг провалилась в темноту. В машине пульсировала тишина, разорванная лишь хриплым дыханием и отрывистыми командами. Адам сидел, вцепившись в её руку, прижав лоб к её плечу, вслушиваясь в каждый её стон. Он ничего не говорил, просто был рядом, весь собранный в этом моменте, в этой боли, в этом страхе. Больница встретила их холодом, белизной коридоров и запахом антисептика. Эми уносили прочь на каталке, а он всё ещё держал её руку, пока врачи не прервали этот контакт. Он отпустил, но сердце его осталось там, в глубине родильного отделения, за закрытыми дверями, за которыми началась настоящая борьба. Врачи уложили её на каталку, ремни защёлкнулись, двери захлопнулись. Адам остался снаружи, за стеклом, холодным и немым. В родильной палате пахло железом и хлоркой. Свет ламп бил в глаза, размывал очертания людей в белых халатах. Эми не различала лиц, только голоса, приказы, скрежет металла. Всё происходило быстро, как в кошмаре, где тело больше не принадлежит себе. Схватки слились в одно сплошное мучение. Боль заполняла всё: грудную клетку, живот, голову. Вены вздулись, дыхание стало рваным. Кожа посерела, губы растрескались. Из-под тела уже просачивалась кровь. Простыня мокла и темнела, распространяя густой, приторный запах. Органы отказывались подчиняться. Роды затягивались. Кровь не останавливалась. Каждое движение врачей стало отчаянной попыткой вытащить её обратно. Её глаза стекленели, тело било в ознобе, а сознание скатывалось в темноту. Всё внутри — рвалось. Кровь лилась без остановки. Лицо побелело до серого. Пульс стал едва уловимым. Простыня под ней стала почти чёрной от крови. В какой-то момент всё стихло. Ни боли, ни света, ни мыслей. Только холод и пустота. Всё оборвалось — резко и без звука. В коридоре больницы царила неподвижность. Стены вокруг сжимались, становясь слишком близкими. Врач вышел, держа на руках младенца. Свёрток был крошечным, безмятежным. Она плакала. Это девочка. Адам не сразу понял, что произошло. Он стоял посреди больничного коридора, глядя в пространство, будто его глаза видели, но не воспринимали. Мир внезапно стал глухим: звук сирен, шаги медиков, шорох халатов, стук каблуков — всё исчезло. Осталась только тишина: плотная, вязкая, как затопленная комната. Его пальцы судорожно сжимались в кулаки, ногти впивались в ладони, но он не чувствовал боли. Пульсирующий гул внутри — глухой, тупой. Ни слёз, ни крика, только безмолвие, как если бы кто-то вырвал язык у самой души. Сердце не билось, оно скручивалось в спазмах, но продолжало работать по инерции, как часы, которым забыли завести пружину. Он подошёл к окну. Двигался, как слепой, руки дрожали, ноги будто налились свинцом. Снаружи всё продолжалось — машины, люди, ветер. Но в нём всё остановилось. Эми больше не было. Ни её запаха, ни лёгкого касания пальцев, ни взгляда, который знал его лучше, чем он сам. Он попытался дышать глубже, но воздух резал лёгкие. Он не плакал. Слёзы были где-то глубже, заперты, как в застывшем леднике. Его лицо оставалось неподвижным, почти каменным, но внутри всё рушилось — слой за слоем, без возможности восстановить. Он провёл рукой по стене, как будто ища опору, но всё было скользким, чужим, ненастоящим. Всё стало другим — больница, свет, стены, даже собственное тело. Он почувствовал, как слабеют колени, но удержался. Упал бы и не встал. Адам не мог смотреть на кроватку. Её белые бортики, аккуратно заправленные простыни, мягкая игрушка — всё это казалось чужим, как сцена из спектакля, в котором он не играл. В доме всё напоминало об Эми. Он знал: остаться там — значит сломаться окончательно. Поэтому он принял решение. Девочка. Анжела. Его дочь, стала смыслом. Он не мог быть рядом сразу, слишком глубока была рана, слишком остро резал каждый вдох. Он отвёз малышку к своей матери, женщине, в глазах которой была такая же боль, но и несгибаемая сила. Он знал, что с ней Анжела будет в безопасности, в заботе, в тепле. Бабушка обняла девочку с дрожащими руками и, не сказав ни слова, поняла всё. Адам уехал. Не навсегда, на время, на восстановление, на спасение. Он вернулся в цирк, туда, где когда-то всё начиналось. Там, где когда-то был отец. Там, где его дядя Джерри всё ещё хранил старую магию. Он работал без устали, с утра до поздней ночи. Репетиции, выступления, организация гастролей, построение новых трюков. Он не жалел себя. День за днём он стирался до кости, как будто хотел заглушить боль тяжестью усталости. Каждый вечер он писал письма. Не для себя — для неё. Для Анжелы. Маленькие записки, в которых рассказывал, как прошёл день, какие звёзды были в небе, как сильно он её любит. Он знал — однажды она прочтёт. Однажды поймёт, почему он исчез, и почему никогда её не оставлял. Имя для девочки он выбрал ещё в роддоме. Эми однажды сказала, что если у них будет дочь, то имя должно быть лёгким, как утренний свет. Тогда он и вспомнил: Анжела. Ангел, пришедший после трагедии. Он любил её с первой минуты.

Адам держал в руках кусок ткани, когда-то принадлежащий Эми, и его взгляд был пустым. Мия и Эд стояли рядом, каждый в своём молчаливом мире. Слёзы катились по щекам Адама, не давая ему сил сдерживаться. Он не знал, сколько времени так стоял, не осознавая, что происходит вокруг. Он просто держал её вещь, ощущая её присутствие, как прикосновение, которое уже никогда не вернётся. Эд, стоя рядом, вздохнул и попытался найти слова, но не мог. Вместо этого он положил руку на плечо Адама, тихо, без лишних жестов. Мия стояла с другой стороны и молча схватила его за руку. Она не пыталась утешить словами, она просто была рядом, давая понять, что не одна. Это было всё, что им было нужно — присутствие. Молча, вместе, каждый из них в своём собственном переживании, но разделяя этот момент, этот тихий, тяжёлый момент. Время шло, но никто не двигался. Тишина оставалась, как подушка, под которой пряталась вся боль и все утраты. Адам вытер слезы обрывком ткани, стиснув её в руке, как будто эта маленькая деталь могла скрыть все переживания, накопившиеся за годы. Он резко вздохнул, обернувшись к детям. В его глазах уже не было той растерянности, лишь усталость и боль, но он заставил себя успокоиться.

— Пора идти дальше, — сказал он тихо, но твёрдо, и положил ткань обратно в карман, скрывая её. Его взгляд на мгновение стал немного более уверенным, будто он снова нашёл опору, хоть и ненадолго.

Эд и Мия молча кивнули и пошли за ним, несмотря на всю тишину, что висела между ними. Вся эта сцена была прощанием, не словами, а поступками, через которые они все продолжали двигаться вперёд, с тем, что осталось за спиной.