Под куполом цирка

После того как лабиринт зеркал сомкнулся за их спинами, оставив странный гул в ушах, Эд не мог отделаться от чувства, что кто-то, или что-то всё ещё следит за ними. Его пальцы сжимали руку сестры, но в груди уже кипело другое — тревога, злость и нарастающее подозрение.

— Мистер Адам... — выдохнул он, не двигаясь с места. — Что это за место? Что здесь происходит?

Фокусник, казалось, не услышал. Он продолжал идти, не оглядываясь, будто вопрос Эда был пустым звуком.

— Эй! — жёстче сказал Эд. — Я серьёзно. Мы не сделаем ни шага, пока Вы не скажете, что вообще здесь творится.

Мия тревожно посмотрела на брата, затем на фокусника. Эд крепче сжал её ладонь, словно сам себе придавая уверенности. Он остановился. И Мия — вместе с ним. Адам замер. Его лицо оставалось спокойным, почти безучастным, как у актёра, повторяющего уже сто раз сыгранную роль. Он просто пошёл вперёд, молча, без оглядки, будто дети были чем-то само собой разумеющимся. Будто они шли за ним не потому, что доверяли, а потому, что так надо. Эд застыл на месте. Сердце било в груди, как пульс света в стеклянных стенах. Он вцепился в руку Мии и смотрел, как фокусник с каждым шагом всё дальше уходит в пустоту зеркальной залы.

— Он...оставляет нас? — Мия испуганно дёрнула брата за рукав.

Эд не ответил. Перед глазами резкая вспышка: ярмарка, ночь, кромешная тьма, туман, извивающиеся тени, острые зубы, вонзающиеся в плоть. Они тогда бежали наугад, слепо, почти с криком. Он вспомнил, как держал Мию на руках, как воздух становился вязким, как что-то пыталось утащить. Это чувство вернулось сейчас. Он знал, что, если останется здесь один, если фокусник уйдёт по-настоящему, тьма снова оживёт. И тогда всё повторится. Он сглотнул. Рука сжалась вокруг пальцев сестры. Мальчик сделал шаг — один, тяжёлый, будто переступил через себя. Потом ещё один. И ещё. Мия послушно пошла за ним, всё ещё оглядываясь назад на зеркала, в которых ничего не отражалось. Эд догнал фокусника и встал перед ним.

— Могу я получить ответ на свой вопрос? — голос Эда дрожал, но звучал твёрдо. — Мы не можем просто вот так вслепую лезть в каждую следующую тьму.

Адам остановился. Повернулся медленно, его лицо оставалось непроницаемым. Ни раздражения, ни сочувствия — только усталое равнодушие.

— Вы так и будете молчать?! — Эд шагнул вперёд. — Мы вам не слепые котята. Мы не игрушки!

Мия сделала шаг к брату, осторожно взялась за его локоть. Эд обернулся к ней, быстро, будто забыл на секунду, что она рядом. И в этот миг в её взгляде он увидел знакомое, ту же тревогу, что жила в нём самом. Она просто держалась за него, потому что если и рушится, то не в одиночку. Адам выждал паузу, потом спокойно ответил:

— Ещё рано, паренёк. А сейчас — просто доверьтесь.

Эд стиснул зубы. Его кулаки дрогнули, но он не сорвался. Он только повторил, почти себе под нос:

— "Просто доверьтесь"? — Он посмотрел на фокусника, будто пытался пробить взглядом насквозь. — Легко сказать, когда всё знаешь. А если мы опять окажемся в ловушке? Одни. Без выхода. Тогда тоже скажете — «ещё рано»?

Мия отвела взгляд, но только на секунду. Это бесстрастное спокойствие в голосе Адама тоже начинало её раздражать.

— Вы всегда так отвечаете? — тихо, но неожиданно чётко спросила она. — Когда кто-то боится, когда кто-то хочет понять? Просто говорите: «Доверьтесь»?

Фокусник посмотрел на неё. Медленно. Как будто удивился. Мия продолжила, уже чуть громче:

— Это не ответ. Это как будто Вы от нас отстраняетесь. А мы ведь не просто багаж, который Вы тащите за собой. Мы тоже чувствуем.

В её голосе всё ещё звучала детская мягкость, но под ней зародыш твёрдости. Той самой, что вырастает, когда ребёнка слишком долго держат в неведении. Эд снова посмотрел на сестру. В его взгляде мелькнуло что-то новое — гордость. Или просто удивление, что она сказала то, что он сам не смог сформулировать. Адам ничего не ответил. Только слегка опустил глаза и направился к дверному проёму. А за ним тьма, снова зовущая и снова без объяснений. Мия вжалась в плечо брата. Он чувствовал, как она дрожит. И сам тоже. Но теперь выбора не было. Если бы он снова остался, снова начал спорить, Адам просто ушёл бы. А остаться в этом месте без него, без хоть какой-то опоры было страшнее, чем идти в темноту. Фокусник обернулся, указывая вглубь зала. В дальнем углу зиял дверной проём. За ним ничего. Лишь глухая, живая тьма. Плотная, как воск, и такая же липкая. Она дышала. Она звала. Адам подошёл и протянул руку, строгий взгляд будто приказывал — шагайте. Эд, сжав сестру в объятиях, колебался. Потом протянул руку в ответ. Мия заглянула в проём и тут же отпрянула. Она остановилась перед дверным проёмом, будто упёрлась в невидимую стену. За гранью только тьма. Никаких очертаний, ни звука, ни тени. Только вязкая, живая пустота. Её дыхание сбилось, грудь сжалась, как от холода, но холод был внутри. Руки задрожали, губы приоткрылись, но она не могла вымолвить ни слова. Тело знало этот страх лучше, чем разум. Узнавало его. Признавало. Она покачала головой, слёзы выступили на глазах. Эд обернулся к ней:

— Всё хорошо, мы вместе...

Но она уже была в другом месте, в своём страхе, в воспоминании, где темнота была настоящим врагом. И теперь она отказывалась идти. Адам нахмурился, посмотрел на девочку, потом в проём, потом снова на Мию. Слёзы уже блестели на её щеках. Эд обнял крепко её, как тогда.

— Что с ней? — удивлённо спросил фокусник.

— А Вы можете... включить свет? — глухо спросил Эд.

Адам покачал головой. Там не было света. Его не предусматривалось.

— Она боится темноты? — мягко спросил Адам.

— Да... Простите. Она не пойдёт.

Адам медленно подошёл к дверному проёму, за которым начиналась тьма. Он не переступал порог, стоял на грани, как и дети. Словно чувствовал: любое неосторожное движение и они снова отдалятся. Он видел, как Мия дрожит, как Эд смотрит на него настороженно, будто в любой момент готов заслонить сестру. Он знал, что слова не помогут. Обещания в этих стенах звучали пусто. Их можно было сломать так же легко, как зеркала позади. Тогда он достал из цилиндра маленький мешочек, потёр его в пальцах и высыпал на ладонь крошечные стеклянные шарики. Те засияли мягким, пульсирующим светом, не ярким, скорее тёплым, будто дышащим. На короткое мгновение в воздухе повисло слабое, почти забытое чувство, как у костра, за которым рассказывают сказки. Он не стал объяснять, не стал уговаривать. Просто присел на корточки, ближе к земле, к ним, и медленно рассыпал шарики по полу перед входом в коридор. Свет от них был слабым и не прогонял мрак, но расчерчивал его тонкими линиями, как тропу. Он провёл по ней пальцем, будто предлагал маршрут. Это была не ловушка. И не уловка. Он не требовал идти. Только показал, что путь может быть чуть менее тёмным. Мия наблюдала молча. В её лице боролись остатки страха и что-то ещё: сомнение, медленно поднимающееся с глубины. Она не верила. Но она видела: он не пытался заставить. И в этом было что-то новое. Эд шагнул чуть вперёд, встал рядом с сестрой. Его тело было напряжено, взгляд колючий. Он не отпускал её руку. Мия сжала его пальцы, но уже не так судорожно, как раньше. Свет от стеклянных шариков дрожал, как её дыхание. Адам всё ещё стоял на месте. Он ничего не сказал. Просто кивнул, чуть-чуть, будто признавая их страх. Они стояли перед тьмой, в тишине, где даже собственные мысли звучали слишком громко. Свет стеклянных шариков мерцал, будто дразнил: вот путь, но только вы решаете, идти ли по нему. Эд медленно сделал ещё один шаг. Один. Как будто наступал не на пол, а на лёд над чёрной водой. Он не выпустил руку Мии, только сильнее сжал её. Мия шевельнулась, колеблясь, и шагнула вслед за ним. Словно только вместе они могли оторваться от пола. Внутри всё было натянуто, как струна. Ни один из них не верил до конца. В каждом из них всё ещё сидел страх, не от темноты, а от непонятного взрослого, который говорит правильные вещи, но чей взгляд слишком часто уходит в сторону. Сомнение не ушло. Оно шептало: а что, если всё это ещё один фокус? Ещё одна ловушка? Но ещё страшнее было остаться. Позади зеркала, где отражения жили своей жизнью. Позади события, от которых хотелось бежать. Впереди хоть и мрак, но новый. Возможно, другой. Мия прошла немного и оглянулась. Адам стоял на прежнем месте. Он не торопил их, не подталкивал. В его лице было что-то уставшее, тихое. Почти человеческое. Но доверие — это не свет, который можно включить щелчком. Оно рождалось медленно. Сквозь тревогу, шаг за шагом, на зыбкой тропе из сомнений. И всё же они шли. Он не хотел идти. Но знал: ждать — хуже. Он не выпустил руку Мии, наоборот, будто спрятал в своей ладони всё, что у него оставалось живого, настоящего. Её маленькая рука была тёплой, дрожащей, но без тени сомнения, она шла не за светом, не за фокусником, а за ним. И эта вера прожигала сильнее любой ответственности. Он сдерживал дыхание. Не хотел, чтобы она слышала, как у него дрожит грудь. Его шаг был медленным, но решительным и каждый следующий давался с усилием, будто приходилось прокладывать дорогу сквозь собственную тень. Свет от шариков отражался в его глазах, но не отражался в душе, там было по-прежнему темно. Он не чувствовал себя храбрым. Не чувствовал себя готовым. Но он знал, что Мия с ним, она ступала почти вплотную, не отставая ни на полшага. В её движениях было напряжение, но не колебание. Она верила в него и Эд ощущал это в каждом её касании, в каждом шаге, которым она доверяла ему свою уязвимость. Его спина стала чуть ровнее. Неуверенность внутри не исчезла, она просто отступила, притихла на мгновение, уступая место чему-то другому. Чему-то, что не требовало быть сильным. Только быть рядом. Мия шагала медленно, не отрывая взгляда от стены, её глаза замечали пятна, пятна превратились в яркие каракули, каракули превратились в рисунки. Они продолжали появляться, словно оживали под дрожащим светом, едва касающимся стен. Некоторые были наивными и радостными, другие — тревожными, с перекошенными лицами и тёмными пятнами, будто кто-то рисовал их, когда очень боялся. И вдруг она остановилась. Один рисунок выделялся. Простая сцена: девочка с тёмными волосами стояла на пустом фоне, в маленькой руке она держала ярко-красный шарик. Рядом с ней расплывчатая, стёртая фигура. Не то шатёр, не то нечто большее, полосы, обрывки линий, флажки, будто когда-то они были частью чего-то живого и важного, но теперь растворились, оставив лишь призрак. Мия застыла, не могла оторвать взгляда. Что-то в этой картинке трогало изнутри, она пригляделась — глаза у девочки были просто двумя точками, губы — одной тонкой линией. Но в её позе, в том, как она держала шарик, было что-то одинокое. Странно тихое. Мия почувствовала, как внутри у неё шевельнулся вопрос — кто она? Кто её нарисовал? И почему она стоит здесь, одна, перед тем, что похоже на исчезающий шатёр? Медленно, почти неслышно, подошёл Эд. Он ничего не говорил, просто встал рядом. Мия не обернулась. Она чувствовала его присутствие. Рисунок не давал покоя. Он как будто смотрел на неё. Не глазами девочки, а всем своим странным, стёртым миром, этим полем забытых штрихов. Он не звал, не пугал, не говорил, в нём звучала какая-то просьба. Мия провела пальцами по краю рисунка. Сухая шероховатость стены. Чуть ниже кто-то неровно написал что-то мелом. Слово было почти стёрто, лишь несколько букв цеплялись за поверхность. Она не смогла его прочитать. Они стояли вдвоём, не шевелясь, и рисунок перед ними будто дышал вместе с ними неслышно, едва ощутимо. Эд чуть склонился вперёд, разглядывая размазанные линии за её спиной, пытаясь понять — что это? Шатёр? Дом? Или просто воображение, сбившееся с линии? Шаг. Едва различимый звук подошвы по пыльному полу. Потом ещё один. Кто-то приближался сзади — неспешно, без суеты. Дети обернулись почти одновременно, Адам подошёл к ним. Он не произнёс ни слова. Просто остановился позади них, сложив руки за спиной. Его лицо, обычно сосредоточенное, строгое, с напряжённой челюстью и сухим прищуром, вдруг стало другим. Неуловимо, но заметно. Взгляд, устремлённый на рисунок, смягчился, словно он узнал в нём что-то знакомое, или позволил себе узнать. Тишина повисла между ними, но она не была пугающей. В ней чувствовалось что-то бережное. Как будто никто не хотел разрушить этот момент словами. Адам сделал полшага вперёд. Его глаза задержались на шарике, потом на размытом фоне, потом снова на девочке. Он даже слегка склонил голову, будто прислушивался к чему-то внутри себя, его пальцы провели по рисунку. Ни Эд, ни Мия не проронили ни звука. Но присутствие взрослого, впервые не давящего, не уводящего, а просто рядом вызвало в них удивление. Мия вдруг почувствовала, что в этом молчании есть больше смысла, чем в любых объяснениях. И хотя тревога никуда не ушла, в этой тишине жило нечто живое, человеческое. Адам опустил взгляд, встретился глазами с Эдом. В нём не было команды, не было напора, только мимолётная, почти неуловимая мягкость. И Эд на секунду растерялся: впервые фокусник не казался чужим. Мия обернулась к рисунку ещё раз. Девочка на стене стояла всё так же с шариком в руке, в одиночестве. Но теперь, в тени трёх молчаливых фигур, что собрались перед ней, она казалась чуть менее одинокой. Пальцы Мии медленно потянулись к размытому пятну, где, возможно, когда-то было что-то, сейчас там оставались лишь расплывчатые линии, как смазанные временем воспоминания. Она бы хотела дорисовать это. Сделать так, чтобы у нарисованной девочки снова был её мир. Но у неё не было ни красок, ни мела, ни фломастеров, ничего. Мия с грустью отступила назад. Адам кажется понял мысли девочки, он молча снял цилиндр и достал небольшой старый пенал. Не детский, деревянный, резной, тёплый на вид, аккуратно раскрыл его, как будто открывал что-то очень личное. Внутри лежали разноцветные мелки и обломки пастели, неровные, местами затёртые, но всё ещё яркие. Он протянул его Мии, не говоря ни слова. Мия удивлённо посмотрела на него, потом на мелки. Взгляд её немного затрепетал, а губы дрогнули, она взяла один, красный, и подошла к стене. Осторожно начала выводить мягкие линии, стараясь восстановить то, чего, возможно, никогда и не было. Шатёр? Фонарь? Или просто домик, который этой девочке хотелось бы иметь. Рядом подошёл Эд. Он колебался, потом потянулся к пеналу и выбрал тёмно-синий мел. Не спрашивая, встал рядом с сестрой и добавил к её линиям тонкую дорожку, как будто под ногами девочки. Дорогу, ведущую куда-то вперёд, вглубь рисунка. И вдруг в этом простом жесте, в скрипе мелка по стене, в лёгком наклоне голов, в сосредоточенных взглядах, что-то изменилось. Между ними троими повисла тишина, не такая, как раньше. Она не глушила, не тянула вниз, она просто была. Как короткая пауза в песне. Адам не вмешивался. Он только стоял чуть в стороне, наблюдая, как дети рисуют. И впервые в его взгляде не было тайны. Только усталость и, если присмотреться, едва уловимая благодарность за то, что они приняли мелки из его рук. Когда рисунок был закончен, Мия отошла назад, разглядывая добавленное. Шатёр получился немного кривым, дорога извилистой, но теперь девочка на рисунке уже не стояла одна, а казалось, ждала чего-то. Или кого-то. Эд смотрел на работу сестры и вдруг коснулся её плеча. Мия улыбнулась краешком губ. Она не знала, кто была эта девочка, но теперь она уже не выглядела потерянной. И коридор, пусть по-прежнему тусклый и тревожный, стал на одно прикосновение светлее, они двинулись дальше. Свет, исходящий от мелких лампочек дрожал, будто уставал гореть. Тени скользили по стенам, и детские рисунки постепенно исчезали, сменяясь облупившейся штукатуркой. Мия шла рядом с братом, не отпуская его руки. Но время от времени бросала взгляд вперёд на Адама. Он шёл чуть впереди, и его силуэт в тусклом свете казался длиннее, чем был на самом деле. Фрак, цилиндр, движения — всё, как обычно. И всё же он был другим. После того, как они остановились у стены с рисунками, в нём что-то изменилось. Мия заметила, как на его лице появилась слабая улыбка, но не весёлая, не театральная, а какая-то настоящая и тихая. Как будто он ненадолго позволил себе вспомнить что-то дорогое. А сразу за этой улыбкой, едва уловимой, скользнула грусть, глубокая, сдержанная, спрятанная за привычной строгостью. Мия чувствовала это так отчётливо, будто сама прошла сквозь этот его взгляд. Она шагнула чуть ближе. Адам заметил это движение боковым зрением, но ничего не сказал. Мия нерешительно всмотрелась в его лицо, а потом, с привычной мягкостью, тихо, почти шёпотом, чтобы никто, кроме него, не услышал:

— Вы узнали ту девочку?

Он замер на долю секунды, не оборачиваясь. Только плечи его слегка напряглись. Ответа не последовало. Она ждала, не отводя глаз. Адам сделал ещё шаг вперёд. Потом второй, просто шёл дальше. Мия опустила глаза. Не потому что обиделась, а потому что почувствовала — вопрос был преждевременным. И всё же, внутри неё осталась лёгкая дрожь. Любопытство, замешанное с сочувствием. Рядом с ней Эд чуть крепче сжал её ладонь, не задавая вопросов. А коридор всё длился. Свет чуть сильнее затрепетал и снова ослаб. Как дыхание в сне. И только тишина говорила громче слов. В конце коридора стояла дверь — яркая, словно вырезанная из детского сна. Её поверхность была покрыта всплесками всех цветов радуги, а золотая ручка сверкала, как маленькое солнце. Дети подошли ближе, не спеша. Их маленькие огоньки крутились вокруг, будто прощались, танцуя в последний раз. Мия шептала каждому спасибо, а Эд склонил голову в знак благодарности. Было тепло. Даже немного весело, как будто эти огоньки были настоящими друзьями, хоть и совсем крошечными. Словно услышав их прощание, огоньки сделали синхронный, чуть озорной пируэт и погасли. На мгновение всё погрузилось в темноту. Только дыхание и тишина. Но в эту паузу раздался щелчок, фокусник открыл дверь. За ней оказалась комната. Не просто комната, ещё одна гримёрка, будто из другого мира. В отличие от всего остального шатра, ветхого, шепчущего старыми скрипами и потрёпанным бархатом, это место казалось почти новым. Здесь не было ни пыли, ни забвения. Пространство дышало тёплой, уютной тишиной. Комната была почти как гостиная — просторная, светлая. В самом её конце стоял столик с большим зеркалом в изящной раме. На поверхности лежала старая, уже израсходованная косметика: тени, пудра, помада, будто ждущие чьей-то руки. Рядом возвышались три стеклянных флакона духов, все пустые, но всё ещё благоухающие. Ни на одном — ни крупицы пыли. В этом было что-то трогательное. Как будто кто-то очень заботился, чтобы они остались красивыми. Справа потрёпанный диван, весь в пятнах. Его мягкость угадывалась в неровных подушках, хоть обивка была порвана в нескольких местах, а в углах торчали уставшие пружины. Рядом ширма с рисунком весеннего леса: зелёные кроны деревьев, тропинка, ручеёк. За ней висела целая коллекция сценических костюмов: рваных, осыпанных блёстками, но сияющих так, словно в каждом из них всё ещё живёт миг аплодисментов. А вот слева, слева было чудо. Из-за лёгкой дымки пара исходил запах чего-то цветочного, тёплого. И прямо в гримёрке, как в капризной фантазии, располагалось озеро. Настоящее, большое, с гладкой поверхностью воды и мягким светом, отражающим лепестки лотосов, покачивающихся на волнах. Пар медленно поднимался вверх, прикасаясь к потолку. Казалось, вода была горячей, почти зовущей, и в то же время чужой, не совсем предназначенной для купания. Это было больше чем вода. Больше чем пруд. Почти как сон. Комната была живой. В ней чувствовалось дыхание прошлого, не покинутого, а сохранённого. Бережного. И от этого в груди становилось странно. Тихо. Почти свято. Мия вошла первой, отпуская руку брата. Она на цыпочках ступала по полу, словно боялась потревожить это место своим шагом. Её взгляд метался, от блестящих костюмов к старому дивану, от зеркала к воде. Она замерла у озера, подалась чуть вперёд, ловя на лицо мягкий тёплый пар. Щёки слегка порозовели, глаза округлились, в них мелькнуло то редкое выражение, когда страх отступает перед чудом. Эд, напротив, держался ближе к центру комнаты. Он внимательно осматривал всё вокруг, прислушиваясь к себе. Не было ни скрипа, ни сквозняка. Здесь, как ни странно, чувствовалась безопасность. Почти как в детстве, когда прячешься под одеялом и притворяешься, что мир не может тебя найти. Его взгляд задержался на флаконах духов — три, все пустые, как будто кто-то до последней капли выдыхал воспоминания. Он подошёл к дивану, осторожно надавил рукой, тот слегка пружинил, но не скрипел. Присел. Прислушался к звукам за пределами комнаты. Тишина. Странная, хрупкая тишина. Фокусник всё это время молчал, стоял у двери, прислонившись к косяку, будто тоже не спешил что-либо нарушить. Его взгляд спокойный, но не безучастный. Он наблюдал, как дети впитывают атмосферу. И в этом взгляде была не просто забота. Там была настороженность, словно он сам не до конца верил в возможность покоя. Мия подошла к ширме. Пальцы скользнули по блёсткам старого костюма. На мгновение она задержала дыхание. Блеск отразился в её зрачках. Брат был рядом. Это давало силы. Они не могли подобрать слов.

— Тут красиво, — прошептала Мия, больше себе, чем кому-то.

Эд кивнул, фокусник позволил себе просто смотреть. Без указаний, без тайн. Просто был рядом. Но тишина этой комнаты была не вечной. Что-то в глубине, под этой гладью, в зеркале, в воде, в запахе духов, подсказывало, что они ещё не дошли до главного. Просто пока им дали передышку. Диван не только выглядел неудобным, он таким и был. Старая обивка кололась, а торчащие пружины неприятно впивались в бока. Эд поморщился, поёрзал и наконец встал, слегка потирая поясницу. Он сделал шаг в сторону, и взгляд его случайно зацепился за стену, напротив, там, будто случайно забытые, висели плакаты: яркие, но выцветшие, исписанные витиеватыми лозунгами — «Великое шоу!», «Ночь чудес!», «Только один вечер!». Среди них затерялась маленькая, почти незаметная чёрно-белая фотография. Пожелтевшая от времени, с потрёпанными краями, она словно пряталась от глаз, но в то же время манила чем-то настоящим. На фото — восемь человек. Они стояли в ряд, облачённые в красивые костюмы, кто-то держал в руке шляпу, кто-то — палочку. Все улыбались, смотрели прямо в объектив, лучились теплом и уверенностью. За ними — шатёр, всё ещё новый, свежий, как будто дышащий. Но особое внимание привлекал девятый человек. Он стоял чуть в стороне. Худой, пожилой, он не смотрел в камеру. Его голова была повёрнута к улыбающимся, не с завистью, не с тоской, скорее, с тихим принятием. Он будто знал, что его роль — остаться за кадром, даже стоя внутри него. Эд медленно подошёл, встал на носочки, стараясь разглядеть лица. Но часть фото была испорчена, в одном углу кусок был вырван, в другом изображение стёрлось от времени, оставив лишь размытые силуэты, некие слова, вопросы хотели вырваться у него, но в этот момент он почувствовал чьё-то присутствие за спиной. Он вздрогнул, обернулся, позади стоял Адам. Без привычной сдержанности. Лицо его, обычно строгое и невозмутимое, сейчас хранило печаль, старую, неострую, как затянувшийся шрам. Он не смотрел на мальчика, он смотрел на фотографию. Глаза его были усталыми, но в них теплилось нечто другое, возможно лёгкое примирение.

— Кто на этой фотографии, Мистер Адам? — тихо, почти шёпотом выдохнул Эд, словно боясь потревожить чужую память.

Фокусник не сразу ответил. Долгую секунду он просто смотрел, как будто вновь возвращался в тот миг. Потом отстранился, словно закрыв внутреннюю дверь.

— Тебе это знать необязательно. Меньше знаешь — крепче спишь.

И вдруг что-то изменилось. Из глубины комнаты донёсся плеск. Сначала лёгкий, как будто кто-то прошёл по воде. Затем бульканье. Плотное, влажное, с эхом чего-то чужого. Из озера, недавно спокойного, начал подниматься пар. Запах, сладковатый и пряный, сменился резким, болотным, как от прелых вод в чаще, где не ступала нога человека. Эд и Адам повернулись. Поверхность воды вздрогнула, забурлила. Цвет стал мутно-зелёным, будто её кто-то перемешал с тиной. И вот из глубины появилась голова. Девичья. Вода стекала по её волосам, похожим на водоросли. Кожа с голубоватым отливом, с переливающимися чешуйками на шее и плечах. Она поднималась медленно, как будто не спешила. Казалось, она просто вышла из ванны, наслаждаясь теплом. Её глаза были закрыты. До поры. Когда веки приподнялись, она замерла. Перед ней стояли гости. И один из них знакомый. Узнанный. Мгновение и между ними натянулась тишина. Взгляды встретились. Адам снял шляпу. Медленно, с уважением, он наклонил голову в лёгком поклоне. Она не ответила. Но в её лице промелькнуло удивление, почти забытое.

— Миледи, приветствую, — спокойно произнёс Адам, чуть склонив голову.

— Адам, ты серьёзно? Что за формальности? — усмехнулась женщина, подняв бровь.

— Да просто. Хотел показаться вежливым. Если тебе не нравится, могу быть менее учтивым.

— Кто это с тобой? — взгляд её скользнул к детям. — Какие милые. Как вас зовут?

Дети молчали. Стояли, не шевелясь, настороженные, будто перед диким зверем. После недавнего ужаса в зеркальном лабиринте доверять взрослым было трудно. Но несмотря на страх, в глазах Мии вспыхнуло восхищение. Женщина казалась ей сказочной, как русалка из тех маминых историй, где голоса у них как птичье пение, а волосы пахнут морской солью и солнцем. Но эта русалка была другой. От неё веяло не светлой магией, а чем-то затхлым и морским. Рыбий запах тянулся из глубины гримёрки, водоросли в её волосах лениво шевелились, словно в воде, — живые, скользкие. И всё же для Мии это было чудо. Она впервые встретила сказочного героя. Девушка осторожно приблизилась. Мия, зачарованная, медленно шагнула вперёд, не сводя глаз с таинственной женщины. Адам остался спокойным, не проявляя ни тени беспокойства — он, похоже, полностью доверял незнакомке. Та мягко положила ладонь на голову Мии, погладила её, искренне улыбаясь.

— Вы такая красивая, — прошептала Мия с детским восторгом.

— Благодарю тебя, милая. Не бойся. Я не причиню вам зла. Как тебя зовут?

— Мия.

— Очень приятно, Мия. Я Диана, ты можешь звать меня Ди. А какое у тебя прелестное платье. Ты сама его сшила?

— Нет, мама подарила.

— У твоей мамы отличный вкус. — Она взглянула на мальчика. — А твой друг не хочет со мной познакомиться?

Эд выглянул из-за плеча Адама. Его лицо было хмурым, взгляд — напряжённым. Голос дрогнул, когда он наконец пробормотал:

— Здравствуйте.

— Это мой брат, — неловко подметила Мия.

Ди кивнула, не обиделась, наоборот, даже улыбнулась шире. В глазах её мелькнуло что-то мягкое, почти нежное. Но дети всё равно держались настороженно. Вдруг выражение лица Ди изменилось. Она внимательно посмотрела Эда. Над его губами все ещё была засохшая кровь.

— О боже...ты поранился! — Ди нахмурилась. — Пойдём, я помогу.

Эд подошёл медленно, будто преодолевая невидимую преграду. Он встал рядом, настороженный, но уже не такой испуганный, как прежде. Ди тепло улыбнулась, её глаза вспыхнули радостью. Она снова направилась к озеру, набрала воды в ладони, принесла — и протянула мальчику.

— Пей, — сказала просто.

Эд колебался, потом сделал глоток. Вода была удивительно тёплой, словно хранила в себе лето. В теле разлилось спокойствие, как будто кто-то вымыл страх изнутри, оставив только лёгкость. Он моргнул, удивлённый и впервые за это время немного расслабился. Ди взяла Мию за руку и мягко усадила её перед старинным туалетным столиком. В руках у неё появился старинный гребень с жемчужинами, потемневшими от времени, но всё ещё красивыми. Она медленно начала расчёсывать волосы девочки, распутывая тонкие пряди.

— Совсем запутались, — прошептала. — Сейчас мы это исправим. Ты должна быть опрятной, принцесса.

Из-за их спины послышалось тихое:

— Кхм... Ди, прости...

Она не обернулась.

— Почему ребёнок ранен, Адам?

— Я...

— У тебя нет ответа, да?

— Не думаю, что ты хотела бы его знать. Нам нужно идти дальше. Понимаешь?

— Нет, — отрезала она.

— Что значит "нет"?

— Это и значит "нет". Вы не пойдёте дальше. Дети останутся здесь. Со мной. Они отдохнут, наберутся сил, а потом, может быть, я решу, что с вами делать.

— Но...

— Никаких "но", — сказала она и медленно обернулась. — Сядь за стол.

Адам не стал даже спорить. Он просто недовольно опустился на стул, жестом подозвав Эда. Мальчик неуверенно сел рядом, всё ещё украдкой поглядывая на Ди. Как только прядь волос Мии легла на плечо — расчёсанная, блестящая, Ди отложила гребень и плавно пересела за стол. Там уже стоял чайный сервиз, словно появился из воздуха. Тонкие чашки с трещинами, покрытые тёмными пятнами, как будто их не мыли с прошлого века. Белый фарфор потускнел, но в этом был свой странный, потусторонний шарм. Ди медленно разливала чай, её движения были безупречно плавными, почти церемониальными. Она отпила, не сводя глаз с Адама. В комнате повисло неловкое молчание. Мия, слегка улыбаясь, держала чашку в обеих руках, Эд настороженно косился на хозяйку, но молчал. Адам не смотрел ни на кого. Его пальцы монотонно постукивали по столу. Иногда он бросал мимолётный взгляд на стены — где тускло виднелись старые цирковые плакаты и выцветшая фотография.

— Ты всё ещё их хранишь? — тихо спросил он.

— Храню. Для памяти.

Глаза Ди поднялись вверх, к тусклым лицам на выцветших плакатах. Пыль осела на глянце, но лица всё так же смотрели в пустоту, и в каждом из них был, застыв крик, смех или слёзы. Некоторые из этих воспоминаний были тёплыми, словно луч солнца в пыльном окне. Но большинство, как осколки стекла под кожей. Ди допила последний глоток чая и с лёгким звоном поставила чашку на блюдце. В её лице не дрогнуло ни единой мышцы — только решимость.

— Я иду с вами, — сказала она.

— Что? Нет! — Адам вскинул брови, удивлён и сбит с толку.

— Это не обсуждается, — твёрдо отрезала Ди. — Я иду с вами. И точка.

— С какой стати вообще?

— С той, что ты привёл ко мне детей, израненных и испуганных. Где гарантия, что ты не заведёшь их в гибель? Я помогу вам пройти озеро. А дальше — посмотрим.

Адам хотел что-то возразить, но слова увязли в горле. Он знал: спорить с ней бесполезно. Ди уже встала. Подошла к краю воды и озеро отозвалось: бурля, будто живое, его поверхность начала вздрагивать, как кожа.

— Идём, — сказала она, не оборачиваясь.

Дети и фокусник нехотя поднялись из-за стола. Когда подошли ближе к воде, Эд замер. Его лицо побледнело. Он судорожно вцепился в руку сестры. Мия посмотрела на него, в её глазах был страх, но и решимость.

— Я не отпущу тебя, — прошептала она. — Обещаю.

Эд кивнул, но пальцы его дрожали. Он не умел плавать. Даже когда отец пытался учить — ничего не вышло. Он чуть не утонул тогда. С тех пор озеро для него было бездной. Ди шагнула первой. Её тело почти беззвучно исчезло под гладью, как будто её звала сама вода. Адам взял Мию за руку и повёл за собой, озеро поглотило их медленно, как тень, затягивая под толщу, где начинался иной мир. Внизу, под поверхностью, всё было иным: зеленовато-мутный свет, мерцающие водоросли, словно шевелящиеся пальцы, и тишина. Где-то в глубине, полузасыпанная песком и торфом, лежала старая ржавая машина. Одинокая. Нереальная. Будто она упала сюда из другого времени или сна. Эд плыл с трудом, перебирая ногами, будто во сне. Он тянулся к сестре, к Адаму, но вода была вязкой, тянущей, холодной. Адам попытался помочь, поднырнул сзади и тут это случилось. Что-то резко схватило его за лодыжку. Он дёрнулся, но водоросли обвили и вторую ногу. Затем — грудь. Он не мог вырваться. Ловушка. Мия по ошибке отпустила брата, бросаясь к фокуснику. Эд, оставшись один, забил ногами, но тут же почувствовал, как водоросли схватили его. Сначала щиколотки. Потом бёдра. Потом темнота. Он закричал в пузырях. Его тело потянуло вниз. Песок открыл пасть и засосал мальчика, будто его никогда и не было. Ди попыталась поднырнуть к Адаму, но не успела. Водоросли вырвали фокусника из её поля зрения, утянули и его без шанса. Мия отчаянно работая руками, пытаясь плыть, отбиваться, сопротивляться. Но растения были живыми. Они обвивали, тянули, хватали. Ди пыталась прорваться к девочке, но вскоре почувствовала, как и её обвивают гибкие стебли. Озеро не прощало чужаков.

***

— Мальчик? Эй, мальчик, ты в порядке?

Женский голос пробивался сквозь туман, отрывистый и дрожащий.

— Может, вызвать скорую?

Эд с трудом открыл глаза. Он лежал на влажной траве, прохладной и колкой, будто земля сама пыталась его удержать. Над ним силуэт женщины, размытый, как старое фото в дождливый день. Всё вокруг было неясным, будто затянутым дымкой сна. Он медленно поднялся, шатаясь, прижав руку к виску, голова звенела, но боли почти не было. Не было и воспоминаний. Место казалось чужим, ненастоящим. Парк. Обычный городской парк, с мокрой землёй, скамейками, с людьми. Кто-то гулял с собакой. Двое целовались под деревом. Ребёнок в коляске плакал. Но всё это будто происходило за стеклом — движения замедленные, звуки приглушённые, лица пустые. Женщина присела рядом, глядя на него с тревогой. Протянула пластиковую бутылку с водой, но он лишь покачал головой.

— Где твои родители? Хочешь, я позвоню в полицию?

— Спасибо, не нужно...

Она слегка нахмурилась.

— Ты помнишь, где живёшь?

Он кивнул, хотя не был уверен. Всё внутри было смутным, зыбким.

— Мой дом... он где-то рядом. Я сам дойду. Спасибо Вам.

— Смотри по сторонам, хорошо?

— Обязательно...

Он встал и пошёл прочь, словно ведомый кем-то или чем-то. Ноги шагали сами. Справа в коляске истерично кричал младенец, мать качала его слишком быстро, словно в панике. Впереди играли дети. Один из них на мгновение поднял глаза и Эд вздрогнул: лицо было пустым, как у куклы. А потом он увидел его — свой дом. Окна светились, из приоткрытой двери доносилась музыка, весёлая, тёплая. Эд побежал, сердце забилось быстрее — вот оно, спасение, знакомое, настоящее. Он не заметил, как ступил на дорогу. Не услышал гудка. Только свет — ослепительный, белый, как вспышка молнии. Темнота.

***

Глухой щелчок. Над головой вспыхнул мертвенно-белый свет. Лампа моргнула, как будто не до конца решилась, стоит ли ей освещать происходящее, и всё же загорелась, заливая помещение дрожащим, стерильным сиянием. Стены облупленные, серые, дышали больничным холодом. Пахло железом, хлоркой и чем-то затхлым, тревожным, как будто сама комната давно устала от скорби, которой была пропитана. Посередине сидел мужчина. Он был почти неподвижен. Пальцы его были сцеплены в замок, ногти врезались в кожу ладоней. Взгляд расфокусирован, уставлен в одну точку, где-то между настоящим и чем-то за гранью. В этой позе он находился уже долго, не замечая, как время растворяется в гулах вентиляции. Наконец дверь открылась. На пороге появился врач. Мужчина с усталым лицом, глубоко запавшими глазами, будто каждый приговор, который он произнёс за свою жизнь, оставлял на его коже незаживающий след. Он шагнул внутрь и остановился.

— Вы Адам Холл? — голос его был тусклым, как бумажная пыль.

Адам медленно поднял голову.

— Я... да.

Пауза. Доктор сглотнул. Он пытался подобрать слова, но они, казалось, застревали у него в горле, как рыбьи кости.

— Мы сожалеем. Роды прошли тяжело. У неё началось массивное кровотечение. Мы сделали всё возможное. Ребёнка удалось спасти. Но мать... — он опустил глаза. — Нам очень жаль.

В комнате будто сгустился воздух. Стены стали ближе. Время остановилось.

— Что? — Адам выдохнул еле слышно. Его губы дрожали, как будто пытались выговорить что-то ещё, но голос предал его.

— Я понимаю... — врач кивнул. — Вам нужно время. Я оставлю Вас.

Он вышел, и дверь за ним медленно, гулко закрылась, как крышка гроба. Свет начал мигать. Один... два... три... и снова загорелся, теперь тусклее, будто неохотно. Адам всё ещё сидел. Он не плакал. Он даже не дышал, точнее, дышал так поверхностно, будто не хотел лишний раз потревожить воздух в комнате. Вдруг всё погасло. Свет исчез. Осталась лишь одна лампа, далеко в конце узкого больничного коридора, который, казалось, раньше не существовал. Из её янтарного, зыбкого свечения выступала женская фигура. Она стояла тихо, почти безжизненно, как будто была вырезана из тумана. Белая больничная рубашка на ней была окровавлена снизу кровь: тёмная, густая, расползалась пятном, как капля чернил на бумаге. Она медленно подняла голову. Волосы прилипли к лицу, глаза блестели пустотой. Губы шевельнулись.

— Милый... отпусти нас. Отпусти... отпусти... отпусти...

Сначала это звучало как просьба. Потом как мольба. Затем как приговор. Голос становился всё более чужим. Он будто рассыпался на десятки голосов: женских, мужских, детских, все говорили одно и то же. Повторяли это, как заклинание. Как проклятие. Словно каждое "отпусти" тянуло что-то изнутри. Свет снова мигнул и фигура исчезла. На её месте старая табуретка. Над ней петля. Она раскачивалась из стороны в сторону, будто кто-то только что покинул её. Голоса продолжали шептать. Теперь они были повсюду: в стенах, под потолком, в груди. Они звали его. Заставляли встать. Подойти. Просунуть голову в петлю. Адам встал. Медленно, словно управляемый не собой. Шаг за шагом он приближался. На лице не было выражения, только пустота. Он ступил на табурет. Верёвка коснулась шеи. Всё было словно в замедленной съёмке. Он не сопротивлялся. Не думал. Он просто подчинился. Табуретка с глухим звуком опрокинулась. Тело повисло. Голоса стихли. Темнота.

***

— Мия! Мия, вставай, хватит спать!

Голос будто прорезал пространство. Девочка вскрикнула и подскочила на кровати. Грудь ходила ходуном, дыхание сбилось. Она огляделась, комната казалась чужой и одновременно до боли знакомой. Белые шторы, мягкий ковёр, игрушечный шкаф в углу. Всё на месте. Солнечные лучи заливали пол, как золотая пыль, прогоняя ночные страхи. У кровати стояла мать. Лицо напряжённое, губы сжаты, в руке — черпак. Запятнанный фартук говорил о том, что она уже давно на ногах.

— У твоего брата День Рождения, а ты дрыхнешь, как убитая! Поднимайся. Поможешь мне с готовкой, дел по горло.

Мать исчезла так же быстро, как и появилась, оставив за собой только запах жареного масла и давящее чувство, что что-то не так. Мия не сразу осознала, что лежит, сжав простыню в кулаке. Пот лизнул лоб.

— Так... это был сон? — пробормотала она, закрывая лицо руками.

Только вот страх не уходил. Он сидел где-то глубоко внутри, будто заноза. Что-то в этом утре казалось неправильным. Она соскользнула с кровати и сунула ноги в свои любимые тапочки с мягкими розовыми ушками кролика. На секунду стало теплее. Она пошла в ванную, машинально умываясь, глядя в зеркало. Лицо её было обычным. На кухне скворчало. В воздухе висел запах масла, корицы и чего-то подгоревшего. Мать металась от плиты к столу с непреклонным лицом, словно штурман перед бурей.

— Мия, сбегай в магазин. Яйца закончились.

— А можно Эд пойдёт со мной? — спросила девочка, надеясь на положительный ответ.

— Эд ещё спит. Не донимай его. Деньги на тумбе.

Тон был холодный, отрезающий. Ни капли мягкости. Мия молча кивнула и накинула рюкзак. С улицы в лицо пахнуло летним утром: свежесть, ветер, жужжание машин. Всё будто в порядке. Она даже попыталась посчитать машины, как раньше, чтобы успокоиться. Одна... две... три... Но на седьмой не заметила, как врезалась в прохожего. Мужчина в сером костюме и кепке — почтальон.

— Глаза разуй, малявка! — рявкнул он, хватая сумку.

— Простите... — прошептала Мия, опуская взгляд.

Он ушёл, не оборачиваясь, оставив на тротуаре смятую газету. Девочка машинально подняла её. Бумага была влажная, липкая, как от росы или чего-то другого. Она развернула её, и сердце замерло. Первая полоса.

«МАССОВАЯ СМЕРТЬ ЦИРКОВОЙ ТРУППЫ»

Фотография шатра была чёрно-белой, словно сделанной десятки лет назад. Он выглядел заброшенным, изуродованным. Буквы заголовка будто шептали ей в ухо, с каждым прочтением становясь всё более угрожающими. Газета выпала из рук. Мия отшатнулась, прикрыв рот ладонью, и побежала. Слёзы резали глаза. Она не знала, куда бежит, просто хотела уйти. Подальше. Назад. Домой. Но улица изменилась. Это не её улица. Она стояла в парке. И там, впереди, как зловещая декорация из сна — шатёр. Раздувшийся, почерневший, искривлённый, как из искажённого зеркала. Его ткань трепетала, будто дышала. От него пахло плесенью и сыростью, будто он сгнил изнутри. Ни огней. Ни звуков. Только тишина. Мёртвая. Мия закричала и побежала обратно, сердце колотилось, как барабан. Она выскочила на дорогу, не глядя, мимо машин, мимо людей. Мир начал искажаться. Дома изгибались. Деревья гнулись, словно склоняясь к ней. Птицы замерли в воздухе. И тут свет. Яркий, как раскалённое железо. Фары. Машина. Громкий визг тормозов. Она замерла, как загипнотизированная. Всё замедлилось. Тени потянулись к ней, словно руки. Кто-то звал её, но голос тонула в шуме. Удар. Темнота.

***

Журчание воды было слышно ещё задолго до того, как показался сам ручей. Лето стояло жаркое, воздух дрожал над тропинкой, одежда липла к телу. Компания подростков, весёлых, разгорячённых, в купальниках и с полотенцами, бегом мчалась по тропе, срываясь в смех и обгоняя друг друга. Всё вокруг будто пело — солнце, небо, деревья. День казался бесконечно ярким, как плёнка, засвеченная солнечным светом. Они бросили вещи на выгоревшую траву и почти сразу ринулись в воду, с громким всплеском исчезая в прохладной, мутноватой глубине. Летали брызги, звучал смех, кто-то кричал от неожиданного облива, кто-то визжал, отплывая в сторону.

— Ну хватит! — донёсся женский голос, сбившийся на нервный смешок. — У меня уже все волосы мокрые!

— Да ладно тебе, Диана, — ответил парень, усмехаясь, — Расслабься. Скоро снова школа, считай, прощай лето. Надо кайфануть напоследок.

— Ты прав, — кивнула она, — извини.

Он подплыл ближе, глаза его блестели от солнца и чего-то ещё. Играя, он с силой плеснул ей в лицо. Потом ещё. Смеялся. Она морщилась, отмахивалась, но он не останавливался. И вдруг, одним движением, схватил её и потянул вниз. Она захлебнулась в первый же момент, но даже не успела испугаться по-настоящему — подумала: "Играет... опять". Только вот он не отпускал. Руки его крепко держали её плечи, а лицо исказила странная улыбка напряжённая, пугающая. Она начала вырываться. В лёгких не осталось воздуха. Боль. Паника. А потом тишина. Тело её мягко опустилось ко дну, не сопротивляясь. Волосы, как водоросли, расплылись вокруг. Кожа стремительно тускнела, гнила, покрывалась пятнами. Рядом что-то проплыло — рыбка, мусор, обрывок водоросли. Никто не кричал, не звал. О Диане забыли. Навсегда.

Она резко вынырнула, с диким вдохом, будто вернулась из ада. Перед ней снова было знакомое озеро: глухое, тёмное, гнилое. Вода почти чёрная, в ней тонул свет. Из-под мутного дна торчали части тел: чужие, знакомые. Детские. Песок срывался с краёв. Рука — Эда. Нога — Мии. Край шляпы — Адама. Все трое, как выброшенные куклы, наполовину погребённые, забытые. Диана, дрожа всем телом, по очереди вытащила их, волоча по скользкому дну. Волна зловония поднималась из-под песка, будто само озеро противилось этому. С трудом, захлёбываясь страхом, она дотащила их до огромной, чёрной трубы — выхода. Миг, и они падают с грохотом на каменный пол. Сверху хлестнула вода, обрушившись на них, как удар. Тела тяжело лежали, будто безжизненные. Диана согнулась над каждым, действуя машинально, надавливала, переворачивала, молилась про себя. Первым закашлялся Эд. Его дыхание вырвалось с силой, клубком воды и паники. Он открыл глаза и увидел, как Диана отчаянно борется за остальных. Потом ожил Адам. Потом тише, почти бесшумно — Мия. Но она не говорила. Не смотрела. Села, свернувшись, как сломанная игрушка, с пустым взглядом и влажными от страха глазами. Ди подошла к ней, осторожно протянула руку, но Мия резко отдёрнулась, встала и сделала несколько шагов назад. Она смотрела на Диану так, будто больше не верила ни ей, ни себе, ни реальности.

— Что с тобой? — голос Ди дрожал, но она всё же сделала шаг вперёд.

— Не трогайте меня! — взвизгнула Мия, отпрянув, словно от ожога. Её голос разрезал воздух, как лезвие.

Ди резко остановилась. В её глазах отразилось недоумение, которое быстро сменилось беспокойством. Девочка стояла, как статуя, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас, не детский испуг, а нечто глубже, словно она увидела то, что не поддаётся объяснению.

— Где гарантии? — вдруг прорезал тишину голос Адама. Он повернулся к Ди, и в его взгляде теперь горел гнев, смешанный с бессилием. — Где гарантии, что мы все не сляжем здесь? Посмотри на неё!

— Я не понимаю... — пробормотала Ди, беспомощно оглядываясь. — Этого... этого никогда раньше не происходило.

— И ты всё ещё не передумала? — голос фокусника стал холодным, как сталь.

— Нет, — твёрдо ответила она, хотя в голосе прозвучала нотка тревоги, будто и сама сомневалась в своих словах.

Адам злостно сжал руки на груди. Его губы дрогнули, но он не сказал ни слова. Вместо этого его взгляд вновь упал на детей. Эд, дрожа, обнимал сестру за талию, прижимаясь к ней всем телом, словно пытаясь удержать её здесь, в этом мире. Мия оставалась неподвижной, как мраморная фигура, не моргая, не двигаясь. Лишь её губы едва заметно шевелились, беззвучно повторяя что-то про себя. Фокусник потянулся было к ней, но замер, отдёрнув руку, как будто в последний момент передумал. Он отвёл взгляд.

— Эд... присматривай за ней, ладно? — его голос стал мягче.

— Но... что с ней? Почему она такая? — Эд всхлипнул, пряча лицо в её боку.

— Я... — Адам опустил глаза, — Я не знаю, малыш. Но нам нельзя останавливаться. В любом случае.

Молчание повисло между ними, тревожное и глухое, как затаившийся зверь. В нескольких шагах от них стояла ещё одна дверь — третья. Старая, деревянная, потрескавшаяся, с петлями, покрытыми ржавчиной. Казалось, она держится из последних сил и при одном прикосновении рассыплется в пыль. Из-под щелей полз тёплый, затхлый воздух. Третья дверь открылась.