Под куполом цирка

Всегда было любопытно: что же скрывается за кулисами? В городском цирке всё предельно ясно: гримёрки, реквизитные, костюмерные — это места, где артисты сбрасывают маски, чтобы потом вновь их надеть. Но здесь, под шатром, не должно было быть ничего. Просто пол, натянутые канаты и ткань, за которой трава, возможно, гравий. Однако мужчина открыл дверь и дети сразу поняли: это не то, что им знакомо. За порогом не было улицы. Не было и света. Только густая, плотная тьма, словно затянутая тканью ночи. Воздух был неподвижен, и казалось он дрожал от напряжения, как струна перед ударом. Адам стоял спокойно, будто знал, что именно ждёт его по ту сторону. Он смотрел в темноту с таким вниманием, словно пытался услышать её дыхание. Один шаг и звук подошвы глухо ударил по полу, будто разбудив пространство. Тьма дрогнула, как зеркало, покрытое пылью, и отступила, обнажив странное помещение. Комната. Или отражение комнаты. Зеркала, десятки, сотни, уходящие в бесконечность отражений. Свет здесь был мягким, зыбким, будто исходил не от ламп, а от самих стеклянных поверхностей. Стены не ощущались, только зеркала, которые, казалось, наблюдали за каждым движением. Фокусник шагнул внутрь, медленно вытянув руки вперёд, словно пробовал плотность воздуха. Его пальцы скользнули по пустоте, не встречая ни стекла, ни ткани — лишь невидимое сопротивление. Он не смотрел в отражения, он отворачивался. А дети стояли у двери, чувствуя, как за их спинами будто бы сдвинулись декорации реальности. Шатёр, земля, тишина начало звучать иначе, как сон, который вдруг перестаёт быть просто сном.

— Свободно, заходите, — прошептал он.

Мия шагнула первой. Её тянуло вперёд в странную, почти волшебную тьму. Комната дышала прохладой, манила блеском, зеркальный лабиринт: загадочный, опасный, будто нарисованный в чьём-то сне. Здесь нужно было искать выход и остерегаться отражений, чтобы не врезаться лбом в чью-то копию, свою или чужую. Эд замер у входа. Он не любил такие места. С детства всегда тошнота, головокружение, паника, когда отражения вспыхивают внезапно, будто кто-то другой смотрит из-за стекла. Он шагнул внутрь с неуверенностью. Дверь за его спиной захлопнулась резко, как ловушка.

— Подождите меня! — закричал он, голос дрогнул, будто от удара током.

— Копуша, чего так медленно? — весело откликнулась Мия. Её голос был лёгким, искристым, он звенел — и звенел, — отражаясь от зеркал, будто смеялось сто разных Мий сразу.

Эд бросился вперёд. Лоб резко встретился со стеклом. Он вскрикнул. Перед ним отражение: сестра и фокусник, но будто заторможённые, далёкие, в каком-то чужом измерении. Он закричал снова, ответа не было. Только смех. Он звучал со всех сторон, заполняя уши, голову, грудь. Мигающий свет, всё вокруг одинаковое. Шаг, ещё один и ничего не меняется. Нельзя стоять, нельзя останавливаться. Он вытянул руку вперёд, как делал Адам, и пошёл вслепую, медленно, осторожно. Шаг и снова шаг. Тени скользили в стекле. Отражения шептали без слов. Иногда он оказывался в той же точке. Минуты тянулись вязко. Словно всё происходило под водой. Смех исчез. Осталась только тишина и мерцающие лампы над головой. Голос мальчика звал помощь. Никто не ответил. Отчаяние накрыло, как тёплое одеяло. Он медленно опустился на пол. Поджал ноги, прижался лбом к коленям. Слёзы горячие, настоящие хлынули сами. Вдруг тьма. Свет мигнул. Погас. Сердце ударило раз, другой и на третьем ударе он увидел: на другом конце — фигура: высокая, тёмная, невозможная.

— Мистер Адам? Это Вы? — прошептал он.

Фигура стояла. Смотрела. Молчала. А потом... скользнула в сторону и исчезла.

— Подождите! — голос сорвался. — Не убегайте!

Он вскочил. Побежал. Слёзы и страх застилали глаза. Всё внутри сжалось в комок. Он забыл про зеркала. Удар. Прямо в стекло. Мир распался. Всё потемнело. Он упал. Кровь тонкой, горячей струйкой потекла из носа. Тело было обездвижено. И тут, будто из глубины воды, в зеркале белый чешуйчатый хвост извивался в отражении, за стеклом — змея. Её голова с красными глазами кружила вокруг тела, тыкаясь носом в стекло. Язык скользил по поверхности, оставляя след. Она не могла выбраться. Где-то вдали, голос. Едва слышный. Знакомый.

— Эд? Эд, вставай!

Он вздрогнул. Приподнялся. Голова раскалывалась. Всё плыло. Перед ним — трава. Настоящая. Мия — взаправду. Живая, настоящая. Она обняла его, испуганная до слёз. Люди столпились рядом. Лица — реальные. Руки. Голоса.

— Дайте салфетку... Лёд... Воду... — кто-то в толпе кричал.

Он взял только салфетку. Шёпот. Вопросы. Кто-то спрашивал номер родителей. Кто-то уже набирал скорую.

— Отойдите, отойдите. У тебя всё хорошо? — голос прорезал воздух сквозь шёпот толпы, будто струна натянулась слишком резко.

Над Эдом склонилась девушка. Красивая до неестественности. Будто не человек, а картинка из старинного циркового плаката: сверкающий костюм, точно сшитый для волшебного номера, волосы золотые, блестящие, уложены в безупречный пучок, открывающий лицо. Лицо без пятнышка, без следов времени. Кожа белоснежная, почти прозрачная. А глаза, глаза кристаллы., голубые, как замёрзшие озёра. И холод в них тоже был. Красота, от которой хотелось отвести взгляд, но не получалось. Она наклонилась ближе и её пальцы коснулись его руки — мягко, как будто она боялась сломать или, как будто касалась чего-то чужого. Эд попытался встать, тело слушалось плохо. Пространство вокруг шаталось, расплывалось, как отражение в воде. Всё было неясным — шум, лица, небо. Только кровь, медленно стекающая из носа, казалась настоящей.

— О, Боже...бедненький, — прошептала она. — Пойдём со мной. Я отведу тебя к доктору.

Голос звучал ласково, но в нём было что-то, что цепляло. Как сладость, от которой вдруг сводит зубы.

— Спасибо...не надо...со мной всё хорошо, — сказал он тихо, глядя ей в глаза.

— Не бойся, я всего лишь остановлю кровь, — сказала она, чуть наклонив голову. Голос у неё был по-прежнему ласковым, почти материнским, но в нём что-то дрогнуло. Какая-то фальшь, будто отрепетированная интонация актрисы, повторяющей знакомую реплику сотый раз. Эд отказывается, кивает коротко, уверяя, что с ним всё в порядке. Его голос звучит чуть тише обычного, сестра берёт его за руку, маленькую, прохладную, всё ещё чуть дрожащую. Они вместе возвращаются в шатёр. Девушка, что только что была рядом, исчезает, словно никогда и не существовала. Толпа рассаживается по местам, антракт заканчивается, шум рассеивается. Эд сидит, слегка ссутулившись. В его глазах немой вопрос. Он не помнит, как оказался на полу, почему вокруг были встревоженные лица. Мия, не поворачивая головы, говорит едва слышно: он потерял сознание, внезапно, без причины, и долго не приходил в себя. Он не отвечает. Только глядит вперёд, будто в туман. Свет гаснет. На мгновение повисает кромешная темнота, в ней шорох, движение, гул замирания. На арену выходит Шпрехшталмейстер и его голос пронзает тишину. Он объявляет следующий номер: загадочный танец со змеёй, где главная роль принадлежит артистке по имени Мэри. Прожекторы выстреливают в темноту, выхватывая из мрака фигуру — грациозную, будто неосязаемую. Воздух наполняется ожиданием. Что-то меняется, в зал проникает неуловимая тревога.

Из клубов дымки, как из тумана далёкого сна, выходит она — Мэри. Её тело обёрнуто в струящееся золото и изумруд, ткань почти сливается с кожей, мерцая при каждом шаге, как чешуя. На плечах извивается змея: длинная, гибкая, цвета тёмного мёда и бронзы, рептилия плавно скользит по её рукам, будто часть её самой.

Музыка начинается не сразу. Сначала лишь биение сердца, слышимое в тишине, потом низкий, почти звериный гудок, будто кто-то провёл смычком по струне. И вот, под этот странный звук, Мэри начинает двигаться. Каждое её движение, словно вода, текущая по невидимому руслу. То медленное, как тень, то резкое, как вспышка молнии. Её руки то крылья, то щупальца, то гибкие лозы, вьющиеся в воздухе. Змея повторяет изгибы её тела, обвивает шею, скользит по бёдрам, переплетается, не причиняя боли, не боясь падения. Язык животины выстреливают в воздух, улавливая вибрации толпы. Глаза Мэри закрыты. Лицо спокойно, почти безмятежно, как у спящей. Но каждый мускул говорит о контроле, о безмолвной власти. Она не танцует со змеёй, она становится ей. А может, это она ведёт её, двигая телом, диктуя ритм, уводя в ритуал, понятный только им. Свет меняется от золотого к зелёному, от зелёного к алому. На полу вспыхивают узоры, как древние символы, рисуемые огнём. Мэри кружится в вихре, волосы распущены, змея словно вспархивает, вздымаясь вверх, образуя над её головой живой венец. В этот момент весь шатёр замирает. Кто-то забывает дышать. Кто-то чувствует, как по коже бегут мурашки. Танец больше не кажется номером, он становится заклятием, древним и неразгаданным. И вот финальный аккорд. Свет резко гаснет. Шёпот пронзает темноту. И лишь лёгкое шипение остаётся в воздухе, как эхо увиденного, как след яда, не причинившего боли, но изменившего тебя навсегда. Танец достигает своего пика, движения Мэри становятся всё быстрее, резче, будто внутри неё что-то вырывается наружу. Змея, будто ощущая приближение развязки, извивается всё стремительнее. И вдруг остановка. Полная, гробовая тишина. Мэри замирает в нелепо изогнутой позе, как фарфоровая кукла, которую забыли опустить. Глаза широко распахнуты, в них вспыхивает нечто нечеловеческое. Она подносит руку к лицу змеи. Та медленно приподнимает голову, красные глаза сверкают. А потом резкий, хищный рывок. Мэри кусает змея. Прямо в шею, точно и быстро. Тонкие клыки — крохотные, но явственные, вонзаются в плоть. Жидкость, похожая на густое молоко, капает с её кожи. Змея вонзает в неё яд. И в тот же миг, словно подкошенная, Мэри валится назад. Без звука. Падает, будто отброшенная невидимой рукой. Змея соскальзывает с её тела и уползает в темноту, исчезая под ареной. Артистка лежит неподвижно. Мёртвая. Шквал аплодисментов. Публика в восторге. Люди смеются, хлопают, кто-то свистит, кто-то вскакивает на ноги. Никто не кричит, никто не зовёт помощи. Словно всё это — часть сценария. Как будто укус и смерть были идеальной финальной нотой танца. Свет начинает медленно возвращаться. Пелена сползает на арену, и тело Мэри исчезает. Только сладковатый запах чего-то цветочного и приторного остаётся в воздухе. Аплодисменты всё ещё не стихают. Публика аплодирует стоя: кто-то смеётся, кто-то кричит «браво!», глаза сверкают, лица озарены восторгом. Мия, смеясь, хлопает в ладоши. Её глаза горят. Она будто очарована, заворожена, увлечена в игру, в ритуал, в этот странный, гипнотический танец, который закончился смертью и это почему-то прекрасно. Её ладони бьют всё быстрее, громче, как у всех вокруг. Она даже привстаёт, чтобы лучше видеть сцену. Эд сидит рядом, и его руки остаются на коленях. Он не может пошевелиться. Сердце стучит слишком громко. Ему кажется, что только он понимает произошедшее. Только что он видел, как зрачки её глаз погасли не театрально, не в шутку — по-настоящему. Он видел, как змея скользнула прочь. Он смотрит на сцену, где уже почти не видно тела, скрытого мраком и дымом. Смотрит на сестру, захваченной чужим восторгом и чувствует: всё не так. Это неправда. Это обман. Или, наоборот, страшная правда, которую все добровольно приняли как игру. Он хочет что-то сказать, окликнуть Мию, но слова застревают в горле. Как будто у него отобрали голос. Ему вдруг становится холодно. Всё представление, шум, аплодисменты отдаляются, будто он сидит под водой, а мир над поверхностью продолжает веселиться. А рядом Мия всё хлопает, смеётся, сияет. Как будто всё прекрасно, как будто смерть — это просто часть фокуса.

— Эд! — Мия нахмурилась, хлопая его по плечу. — Ты чего, заснул, что ли?

Её голос прозвучал слишком громко, как будто кто-то резко включил звук. Всё вокруг снова ожило — гул, аплодисменты, детские голоса. Сцена заливалась мягким золотым светом, а кто-то из артистов выносил на арену следующий реквизит, сверкающий блёстками. Эд моргнул, сглотнул.

— Ну ты чудной, — усмехнулась Мия и снова зааплодировала, потому что новый номер начинался. — А вот это точно будет круто! Гляди!

Но он не смотрел, закрыл глаза. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок. Чувствовал, как сердце ещё стучит не в такт музыке. На арену выкатывают сверкающий, кружевной помост, словно часть огромной музыкальной шкатулки. Его грани усыпаны зеркальными осколками, отражающими свет в самых причудливых узорах. Над помостом тонкая дуга из золота и стекла, а под ней уже устанавливают лиловые шелковые занавесы, похожие на лепестки ночного цветка. Всё залито мягким, чуть сиреневым светом. Толпа возбуждённо переговаривается. Она выходит. С той же плавной грацией. В том же полупрозрачном платье, развевающемся, как туман. Бубенчики на запястьях звенят, как колокольчики на зимнем ветру. Волосы теперь собраны в высокую причудливую причёску, змея снова ползет по её плечам, как послушная лента. Эд каменеет, он не может дышать, это невозможно. Он только что видел, как она упала. Бездыханная. Он помнит, как её тело ударилось об пол. Помнит странную тишину, предшествующую буре аплодисментов. Это не был трюк. Это было настоящее. Но вот она — танцует, как ни в чём не бывало. В глазах огонь и холод. Ни следа раны. Ни малейшего намёка на смерть. Он резко поворачивается к Мие.

— Ты...ты видела? Она... — голос хриплый, едва вырывается из горла.

— Ага! — Мия сияет. — И вот опять! Они, наверное, её клонировали. Ну или, типа, магия! Всё же это цирк!

И хлопает, хлопает, хлопает. Как и все. А Эд смотрит на Мэри. На её плавные, почти нечеловеческие движения. На змею, повисшую на её шее. На пальцы, словно перетянутые нитями. Он ищет хоть что-то — доказательство, ошибку, тень, след. Но ничего. Только свет. Танец. Очарование. И нарастающий ужас внутри. Мальчик хватает свою сестру, не в силах больше здесь оставаться. Они почти добрались до выхода. Осталось несколько шагов — и за тонкой пёстрой тканью должно быть спасение, свежий воздух, обычный мир. Но когда Эд потянул за край занавеса, ткань отозвалась звоном, как стекло. Он отдёрнул руку. Перед ними больше не было выхода. Только гладкая, зеркальная стена, повторяющая их движения, чуть искажённо, будто отражение отставало на долю секунды, как человек, играющий в подражание, но забывший, как быть живым. Эд медленно обернулся, зрители не аплодировали. Они сидели, как будто их заморозили. Все до одного. Спины прямые, головы повернуты в сторону сцены. Лица застыли в улыбках, как маски. Ни один не дышал. Свет в шатре дрогнул. Потух. Вспыхнул заново, но уже холодным, синеватым светом, как в витрине. Ткань, из которой были сделаны стены, начала мерцать, словно под ней оживали невидимые молнии. Цвета цирка алые, золотые, изумрудные вытекали, как краска из разбитого витража, растекаясь по полу, стекая в трещины, они ползли по полу, по скамейкам, по куполу шатра: хрупкие, леденящие, будто сам цирк был всего лишь оболочкой, зеркальной скорлупой, и сейчас она раскалывается. Мальчик потянул Мию в сторону, туда, где зеркальные панели шатра еще не треснули, но уже начинали пульсировать, искажаться, терять форму. Мир качался, как дом, плывущий по волнам. Каждый шаг отдавался гулом, будто он бежал по стеклу, которое вот-вот сорвётся в пустоту. Они бежали или, по крайней мере, Эд бежал, волоча за собой Мию, пробираясь через ряды, что начинали расползаться, как нарисованные в спешке линии. Стулья изгибались, сворачивались в кольца, превращались в лестницы, ведущие в никуда. Купол шатра то раздувался, то сжимался, словно хотел проглотить их. Он оглянулся — Мия всё ещё с ним, он чувствовал её руку, она дышала тяжело, но не говорила ни слова.

— Мы почти вышли, — прошептал он, — Ещё чуть-чуть...

Перед ними — стена зеркал. Нет, не просто зеркал. Это было что-то живое, пульсирующее, как кожа. Поверхность, в которой отражения вспыхивали и исчезали: лица зрителей, сцена, Мэри, змеи, его собственное лицо, лицо Мии. И снова, и снова, и снова, как будто мир застрял между кадрами снов. И тут он понял, он не чувствует тепла от её ладони, он сжал её руку крепче, посмотрел на неё.

— Мия?

Она не ответила. Её глаза были открыты, но в них не было ничего. Они отражали свет, как два чистых стекла. Она стояла рядом, но не дышала. Не дрожала. Не двигалась. Только смотрела.

— Мия...? — голос сорвался.

Он отпустил её руку и она тут же растворилась, рассыпалась светом, как треснувшее стекло. Без звука. Без следа. Остался только её контур на зеркальной стене, будто она всегда была отражением. Ложью. Частью этого мира. Эд застыл, с широко распахнутыми глазами. Он стоял один. И шатёр больше не был шатром. Он оказался внутри огромной, бесконечной комнатой из стекла. Один посреди зеркальной пустоты, где всё отражало не его, а нечто похожее, искажённое, улыбчивое. С потолка свисали ленты из стеклянного дыма, по полу проплывали тени, которых не отбрасывал ни он, ни какой-либо предмет. Только эхо шагов, чужих, не его. И вдруг зеркало перед ним запульсировало. Свет дрогнул, как дыхание, и за гладью, за тончайшей гранью шевельнулось что-то живое. Из глубины медленно выступила фигура. Сначала силуэт, затем — лицо. Слишком знакомое, слишком неживое. Мэри, та же и не та. Её кожа теперь была гладкой, как фарфор. Волосы колыхались, будто под водой. Глаза светились тусклым золотом, как у змей. Она двигалась, не касаясь ногами земли, будто зеркала сами несли её.

— Наш мальчик всё понял, — сказала она, и голос её звучал сразу из всех направлений. — Браво, Эд. Ты даже сбежал. Почти.

Он не двинулся. Только сжал кулаки. Его сердце билось в горле.

— Где Мия? — выдохнул он.

Улыбка на её лице стала шире. Она прикасалась к невидимым граням зеркала, будто гладила его изнутри.

— О, она была такой прелестной частью спектакля. Такой послушной. Такая легкая на язык.

Мэри сделала шаг — и вышла из зеркала, будто перешла из одной комнаты в другую. Пространство не сопротивлялось. Оно словно ждало её.

— Тебе понравилось мое выступление? — Она прошлась по кругу, каблуки не касались пола, а всё равно раздавался звон.

Он попятился. Но сзади снова зеркало. Он видел своё лицо. Оно дрожало.

— Что Вам нужно? — спросил он хрипло.

Мэри наклонила голову. Грациозно. Почти по-матерински.

— Только одно, милый. Останься.

Её глаза вспыхнули. Она тянулась к нему, но не как человек, как нечто, забывшее, что значит быть телом. Пальцы её вытягивались, ломаясь в локтях, изгибаясь назад, будто шли не от костей, а от воли. Движения театральные, но в этом было что-то звериное. Красота, доведённая до уродства. Эд не шевелился. Его разум боролся с телом: одно кричало бежать, другое не верило, что это по-настоящему. А она говорила. Шепотом. Мягко. Словно утешая.

— Я чувствую, как ты дрожишь. Даже когда храбро так стоишь. Знаешь, что это значит?

Её тень уже касалась его ног. И от неё шёл холод: глубокий, мёртвый, как ото льда внутри пещеры, куда не проникает свет. Пол под ним начал медленно трескаться, покрываясь узорами, напоминающими сеть капилляров или корней и всё тянулось к его стопам, медленно, неотвратимо.

— Это значит, что ты живой. А живое всегда вкуснее.

Улыбка. Её зрачки вытянулись, как у кошки в темноте. Губы слегка приоткрылись, и оттуда выглянули игольчатые, влажные зубы, они дрожали в нетерпении, поскрипывали, будто сами были голодны. Мэри подняла руку. Тонкую, светящуюся, искажённую. Внутри неё словно билось что-то живое, шевелилось, жаждало вырваться. Она тянулась к его лицу, и Эд почувствовал, как кожа на щеке начинает по-настоящему жечь, как будто он прикасается к оголённому проводу. Её глаза больше не были человеческими — в них крутились спирали, как в водовороте, затягивающем в пустоту.

— Эд! — послышался голос.

— Эд, ты слышишь нас?!

Словно молния ударила в стекло. Два голоса. Один высокий, дрожащий, девичий, другой хриплый, резкий, знакомый. Мэри застыла. Её улыбка мгновенно исчезла. Рука дёрнулась, как у марионетки с перерезанными нитями. Она резко выпрямилась, глаза потемнели, зрачки расширились.

— Нет, нет, только не он... — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Голос Адама звучал всё громче, будто приближался, и вместе с ним странный дрожащий звон, как будто кто-то бил по бокалам в бесконечном зале. Зеркала на мгновение поблекли, как запотевшие. Эд обернулся. Где-то там, в глубине одной из отражающих стен, мелькнули два силуэта — бегущие к нему. Один — девочка с развевающимися волосами, глаза её были полны ужаса и решимости. Второй — мужчина, держащий в руке что-то тяжелое.

— Эд, назад! Не слушай её! — закричал Адам.

Мэри зашипела. Её лицо исказилось.

— Ты не уйдёшь, — прохрипела она.

Но зеркала начали вибрировать. Трескаться. В отражениях плясали вспышки света. И впервые она испугалась. Мир обрушился с оглушительным гулом, словно треснул купол из хрусталя. Ослепляющий свет растёкся по полу, по стенам, по лицам. А потом всё исчезло — и они стояли среди зеркал. Снова в лабиринте. Эд рухнул на колени, тяжело дыша. Адам рядом, будто держался из последних сил. Но времени на облегчение не было. Сначала — дрожь, лёгкая, будто что-то ползло под лабиринтом. Потом — скрежет, низкий, глухой. И, наконец — вопль, не человеческий, а древний, почти звериный, не просто звук, а волна ярости. Мэри издала глухой, низкий звук, не крик и не стон, а раскалывающееся рычание. Её глаза расплылись, зрачки исчезли, белки вспухли, налились кровавой волной. Кожа начала пузыриться, словно изнутри под ней кто-то ворочался, проталкиваясь наружу. Треск. Шея вытянулась, медленно, мучительно, будто позвоночник ломался и выстраивался заново, сантиметр за сантиметром. Плечи щёлкнули, руки вывернулись, суставы хрустнули, как сухие ветки. Руки удлинились. Пальцы начали срастаться. Кожа слезала с них клочьями, обнажая белую, гладкую, блестящую чешую. Она откинулась назад, рот открылся, сначала просто широко, потом чрезмерно. Челюсти не остановились. Они треснули с обеих сторон, расползаясь, как рвущийся тканевый каркас. Изнутри полезли зубы: мелкие, кривые, как осколки стекла, десятками, в несколько рядов, один над другим. Она плюнула сгустком чего-то чёрного, вязкого — и это шевельнулось на полу. Из её спины вырвались острые костяные наросты, которые затем втянулись, поглотились самой кожей, как если бы тело перешивалось само. Вдоль позвоночника полезли бугры, потом ритмичные судороги, и вдруг из-под кожи хлынула змея. Это была больше не Мэри. Там, где ещё секунду назад была фигура женщины, теперь вздымалась гигантская белая змея. Её чешуя сияла, как фарфор, отливавший перламутром. Глаза два раскалённых угля, налитые кровью. Из раскрытой пасти свисал раздвоенный язык, мерцающий, как стеклянный клинок. Она больше не пряталась. Змея изогнулась кольцами, и одним стремительным броском взмыла над их головами, разбивая зеркала, оставляя за собой кровавые трещины. Её хвост шлёпнулся о пол с такой силой, что тот вздрогнул, затрещал. Дети вскочили. Мальчик не успел даже подумать, лишь схватил Мию за руку, бегом, куда глаза глядят. Змея бросилась вперёд, в зеркалах началось безумие: отражения змеиной головы, их бегущих фигур, разрывов пространства — всё мельтешило, как в калейдоскопе кошмара. Бежали. Между высоких зеркальных стен, по скользким извилистым проходам, освещённым только зыбким светом. Эд и Мия держались за руки, сердце стучало в ушах. Адам чуть позади, вдруг стеклянный звон, мгновенный, как трещина по нервам. Мия резко обернулась.

— Эд, ты видел?

Он уже знал, о чём она. В одном из зеркал блеск глаз, красных, бесчеловечных. На миг исчезли. Словно змеиный лик проплыл по стеклу, не задерживаясь ни на секунду.

— Зеркала! — прокричал Адам. — Она движется по ним.

Всё пространство начало искажаться. Зеркала вздрагивали, отражения сливались и рассыпались, будто змея сама становилась их частью. Где-то рядом лёгкий шорох, почти ласковый. Где-то впереди треск, как от удара хвоста. Змея не просто преследовала их. Она играла.

— Назад! — крикнула Мия и потянула Эда в сторону и вовремя. В зеркале, рядом с которым они только что пробежали, раздалась трещина, и оттуда вырвался язычок красного пламени, как всплеск яда, но уже не иллюзорного.

— Она может атаковать изнутри зеркал! — снова крикнул Адам.

Зеркала дрожали. В отражениях бесконечные их двойники, бегающие, падающие, кричащие, а за каждым скользящая змея. Много змей. Но только одна настоящая. Остальные лишь её отражения.

— Нам нужно укрытие. Где нет зеркал! — Эд с трудом перебрасывался через собственное плечо, оглядываясь.

И в тот момент, когда казалось, что выхода нет, Мия увидела: в одном из поворотов — старая деревянная дверь.

— Там! — закричала она, и все трое рванули к ней.

Позади глухой взрыв. Одно из зеркал лопнуло, и сквозь осколки выползла чешуйчатая пасть. Она щёлкнула зубами в воздухе, почти задев Адама. И снова исчезла, растворившись в стекле. Дверь захлопнулась изнутри. Темнота. Запах пыли и старой древесины. Впервые за долгое время тишина.

— Она не может пройти сюда? — нервно спросила Мия, прислонившись к стене.

— Временно, — сказал Адам. — Она найдёт способ. Но мы выиграли немного времени.

Эд присел на колени, всё ещё дрожа. Он знал: это не конец. Это начало охоты. И Мэри больше не улыбается. Теперь она голодна. Гул в ушах утих. Темнота наполнилась пылью и запахом старого грима, прогорклых духов, чуть сладковатым, как у засушенных цветов. Здесь было прохладно и тихо, как в музее забытых лиц. Гримёрка. Занавески из тяжёлой парчи, потемневшее зеркало, не отражающее уже ничего, исписанное выцветшими надписями помадой. Пёстрые перья, растрёпанные парики, порванные перчатки, бутылочки без этикеток. Всё было в беспорядке, как будто хозяйка покинула это место навсегда. Пыль в гримёрке оседала медленно, словно даже она боялась тревожить тишину. Мия шарила взглядом по стенам, по прилавку, по вещам, будто искавшим прежнюю жизнь. Что-то в этой комнате отзывалось неприятным холодом внутри, словно здесь не раз кто-то плакал. Или исчезал. Эд наклонился над рассыпавшейся стопкой фотографий. Из-под одной, полуприкрытой уголком засаленного письма, выглядывало лицо. Женское. Светлые волосы, уверенная улыбка. Мэри. Живая. Неживая. Сложно понять. Рядом с ней — мужчина. Мия заметила фотографию на секунду позже. И почти сразу, как Адам шагнул вперёд. Резко, непривычно. Его рука накрыла снимок, словно пряча не просто изображение — воспоминание, слишком тяжёлое, чтобы делить его с кем-то ещё. Без слова он выпрямился, аккуратно сложил фотографию пополам, спрятал во внутренний карман. Спина его оставалась прямой, но плечи дрогнули. Лишь на миг. Он даже не посмотрел на детей. Сделал вид, что они этого не видели. Что ничего не случилось. Мия не произнесла ни слова. Только посмотрела. Внимательно. Долго. Слишком долго. А потом опустила взгляд, будто ничего не произошло. Но внутри, в её тихой, зоркой памяти, сцена зафиксировалась. Мия ничего не сказала, но теперь она слушала его иначе. Тишина в гримёрке была зыбкой, как дыхание сквозняка. Но вдруг она сжалась в точку. Где-то глубоко в коридорах зеркального лабиринта снова донёсся шорох. Он не был громким, скорее, шелестящим, как если бы кто-то провёл ногтями по стеклянной поверхности изнутри. Едва слышно, но достаточно, чтобы кожа на затылке покрылась мурашками. Адам застыл. Его лицо изменилось, не страх, а сосредоточенность, напряжение, словно он почувствовал чьё-то присутствие, прежде чем услышал его.

— Она возвращается, — прошептал он.

Не для детей. Для себя. Как диагноз. Как неизбежность. Он направился к двери, на ходу проверяя внутренние карманы: ключ, зажигалка, кусок тёмной материи. Что-то блеснуло в руке — металлическое, будто часть старого циркового реквизита, преобразованного в оружие.

— Останьтесь здесь, — сказал он быстро, твёрдо, не оборачиваясь. — Не выходите, что бы ни случилось. И не смотрите в зеркала.

Он не дал времени на возражения. Дверь захлопнулась. Они остались вдвоём. И за тонкой стеной снова зашипело. Коридоры лабиринта дрожали от звуков: глухие удары, стон стекла, резкое шипение, как будто воздух резали лезвием. Свет мерцал, сине-белые вспышки плясали по зеркальным стенам, отбрасывая тысячи искажённых отражений. Адам шёл вперёд, быстрыми шагами, но без суеты. Его тень дробилась в отражениях, растягивалась, повторялась сотни раз. И тогда она появилась: белая, как выскобленное полотно. Громадная, скользкая, извивающаяся, с клыками, как кинжалы, и глазами красными, бездонными. Она вынырнула из зеркала, словно из воды, вывернулась в реальность, треща стеклом. Адам не дрогнул. Он снял свой цилиндр и вытащил оттуда первую карту. Карта вспыхнула в его руке. Превратилась в тонкий, изогнутый кинжал, блестящий, как зеркальная сталь. Он метнул его, удар пришёлся точно между чешуёй. Змея зашипела. Стены задрожали от её гнева. Она метнулась вперёд, огромной волной, но Адам уже выдернул следующую карту. Цепь. Она вылетела из его руки, обвивая шею твари, пытаясь сдержать натиск. Он прыгнул в сторону, в последний момент избежав удара хвостом, который врезался в стену, разлетевшуюся осколками. Один осколок рассёк его щёку. Кровь стекала по подбородку. Но Адам даже не поморщился. Из цилиндра — новая карта. Сфера из красного стекла, пульсирующая жаром. Он швырнул её, взрыв света, жара, резкий вопль твари. Её плоть дымится, отражения на стенах замирают на миг, как кадры испорченного фильма. Змея взвыла. Швырнула тело на него. Он рухнул, цилиндр выкатился из рук. Челюсти приблизились к голове. Но он успел, схватил последнюю карту. Карта загорелась в его ладони, разрастаясь в форму из огня, во всплеск розового пламени, который он вбил прямо в пасть твари. Змея закричала. Широко. Безмолвно. Стекло треснуло. Лабиринт застонал. Она исчезла, отпрянула в отражения, унося с собой боль, шипение, искажённый образ самой себя. Адам остался на полу, в крови, среди осколков, со сбившимся дыханием. Цилиндр дрожал у его ноги. Он вытер лицо. Медленно поднялся.

— Прости, Мэри, — сказал он глухо.

Он встал, тяжело дыша. Кровь из рассечённой щеки стекала на ворот рубашки, тело ныло от ушибов. Цилиндр валялся рядом, обугленный, исписанный чернотой на внутренней подкладке. Но змея исчезла. Стекло затихло. Трещины сомкнулись, отражения снова потекли ровными потоками по стенам лабиринта. Всё выглядело спокойным, как будто ничего и не было, ни змеиной пасти, ни крови на полу, ни взрыва карт. Но Адам знал: покой — это маска. Из глубины зеркал проступила тень. Сначала размытая, будто пятно света на воде. Потом черты, тонкие, бледные. Мэри. Её взгляд не был злобным. Он был усталым. Почти человеческим. Она стояла по ту сторону, как пленница, коснувшаяся стеклянных прутьев.

— Отпусти, — шептала она. — Отпусти меня, Адам.

Тишина между ними висела, как паутина. Он молчал. Пальцы сжимались в кулак. Его отражение рядом с ней казалось старше, темнее, чем он сам. Будто там, в зеркале, жил совсем другой человек. И всё же он не отпустил. Адам не ответил сразу. Его пальцы дрожали. Он опустил руку.

— Нет.

— Почему? — её голос стал почти детским.

— Ты мне ещё понадобишься, — произнёс он наконец. Тихо. Без злобы. Почти нежно, но эта нежность была холодной, как стеклянный край ножа. Мэри вздрогнула. Он ушёл. Мэри осталась в зеркале, будто в клетке, и только проревела, словно именно детям:

— Он не ваш спаситель. Он режиссёр. А вы — новое шоу.

Её никто не слышал и вряд ли когда-нибудь услышат. Когда фокусник вошёл в гримёрку, дети сидели молча. Мия в старом кресле, сжалась в клубок, будто пыталась стать меньше. Эд у стены, настороженно следил за дверью, не сводя с неё взгляда. Они оба сразу повернулись к нему. Адам выглядел уставшим. Рубашка была порвана, на лице засохшая кровь. Но он держался ровно. В его жестах не было ни страха, ни паники, только молчаливая решимость. Всё, как всегда.

— Всё в порядке, — произнёс он тихо. — Она ушла.

Ни оправданий, ни объяснений. Просто факт. Как будто всё происходящее — обычное дело. Он быстро оглядел гримёрку, провёл пальцами по раме зеркала, будто проверяя, не осталось ли за ним угрозы. Потом взял со стола чёрный платок, вытер щёку и, небрежно смяв его, оставил там же. Мия не сказала ни слова. Но запомнила. Как он вошёл. Как посмотрел. Как не сказал ничего лишнего. Эд молча кивнул, хотя внутри у него всё сжималось от тревоги.

— Нам нужно идти, — коротко сказал Адам.

Он первым открыл дверь. А в зеркале, оставшемся за спиной, мерцали пустые отражения. Вторая дверь открылась.