6. Свет
– Роскошно выглядите! – восхитилась Марго, заметив его в дверях приёмной.
Корнелий приветливо улыбнулся. Он выглядел и впрямь великолепно для утра понедельника: безупречный серый костюм, аккуратной волной зачёсанные волосы и даже блестящие запонки на манжетах голубой рубашки. Никто из встречающих его по пути к кабинету подчинённых даже не догадался, что два часа назад он собирал себя по кускам, стиснув зубы, двадцать минут лил ледяным душем себе в отёкшее лицо, чтобы вернуться в реальность, и мечтал вскрыть вены ржавым ножом.
– Взаимно, дорогая.
– И вы в прекрасном расположении духа, как я погляжу! Это не может не радовать, потому что когда вы в плохом настроении, вы стремитесь испортить его всем остальным.
– Марго...
– Я-то ладно, а вот коллег жалко. А у вас, между тем, сегодня два совещания и... – она провела пальцем с аккуратным маникюром по табличке под стеклом стола, – селектор.
Корнелий жестом остановил её болтовню.
– Чёрт с ним. Как выходные?
Марго закинула ногу на ногу, и её лакированная лодочка игриво закачалась в тон голосу:
– Восхитительно! Нет, правда, просто великолепно! Думала встретиться с подружками, но стало так лень, что я двое суток лежала на диване, так что теперь прекрасно себя чувствую. А как у вас?
Корнелий натянул на лицо ухмылку.
– Лучше всех, – бросил он через плечо, уже направляясь к кабинету.
– И парфюм у вас новый, – донеслось вслед. – Боже мой, Корнелий Вольфович, это что, Fucking Fabulous?
Корнелий не ответил, но про себя усмехнулся: чертовка была права. Что-то случилось, и любимое некогда сочетание кожи и жасмина он больше носить не мог.
Вчерашний день прошёл, как в тумане: телефон разрывался от звонков подчинённых, настойчиво пытался достучаться до него Костя. Вообще говоря, Корнелий думал, что как только переступит порог квартиры и кинет ключи на тумбочку в прихожей, сразу скатится по двери и взвоет, что есть мочи. Не взвыл. Вместо этого аккуратно повесил на плечики измятое в долгом пути пальто, тщательно вымыл руки и даже поставил чайник. А потом – вот удивительно! – почему-то стало очень смешно. Это ведь правда очень весело: разрушил свой мир, уничтожил несчастного Вадика, а теперь пришёл домой под утро и как ни в чём не бывало кипятит чайник! Смех получился дурацкий, какой-то пустой, будто сам собой вырывающийся из груди. Корнелий сжал кулаки, пытаясь сдержать это уродливое эхо, но оно становилось лишь громче, накатывая оглушающей волной, и он продолжал смеяться, просто потому что ничего не мог с собой поделать.
А потом коснулся пальцами щеки и понял, что плачет. Нет, не плачет, рыдает, как если бы зубами рвал на части собственную душу. Слёзы хлынули сами собой, как из пробитой дамбы, заливая лицо и заканчивая путь в полотне рубашки. Корнелий рыдал не оттого что было больно, а оттого, что вдруг остался без сил, что всё то, что он так крепко держал когда-то в своих руках, так внезапно рассыпалось, разрушилось... Это сиюминутная истерика была криком о помощи, и каждый раз, когда его лицо искажалось новым приливом слёз, он чувствовал, как рвётся нутро. Тем не менее с каждым новым вдохом становилось легче.
А потом несколько часов в беспамятстве сидел на полу кухни, прижавшись спиной к ледяной батарее. А потом...
Он сам не понял, как всё случилось, но воспоминания были отрывистыми, как если бы перед глазами перелистывали диафильм. Корнелий смутно помнил, как поднимается с пола, берёт заваленный звонками и сообщениями телефон и после долгих поисков в списке контактов набирает номер. Абонент поднимает трубку почти сразу, и Корнелий без особых церемоний спрашивает: «Хочешь, я приеду?».
Следующий кадр – он в какой-то унылой хрущёвке с зелёными стенами, звонит в квартиру, и ему открывает человек, чьего имени он даже не потрудился запомнить.
– Я думал, мы больше не встретимся, – смущенно смеялся потом юрист, наливая в бокал очередную южноамериканскую бурду. Корнелий к вину даже не притрагивался, уж больно свежи были воспоминания последних часов. – Так хотелось ворваться в твой кабинет с криками: «Так тебе нужен был от меня только контракт?!».
Корнелию не была нужна эта бессмысленная прелюдия, но безупречное воспитание требовало соблюсти приличия. Он кивал дурацким историям про арбитражные суды, изображая чрезвычайный интерес, позволял снова гладить себя по коленям, подсаживаясь всё ближе, небрежно касался кончиками пальцев своих губ и ключиц.
В последние полгода в его жизни полностью отсутствовал секс ради удовольствия. Теперь это был лишь способ самоутверждения – доказать ему, Вадиму, что жил в его голове: «Смотри, я нравлюсь другим мужчинам! Меня хотят!». Корнелий любил это чувство – когда им восхищались, когда он ловил на себе чужие взгляды. Он коллекционировал их, как иные коллекционируют марки, открытки, бабочек... Но чем больше их, других, появлялось в его жизни, тем несчастнее он становился: всё это – не то, все они – не те. Не так смотрят, не так вздыхают, не так произносят его имя. А вот он, тот, кто навсегда останется в сердце, – он-то да...
– Ты невыносимо красив, – шептал юрист куда-то в область шеи, ведомый винной страстью.
Корнелий прикрыл глаза – не от наслаждения, а чтобы хоть на секунду представить, что этот жаркий шепот принадлежит другому, что это его пальцы впиваются в нежную, бледную кожу запястий и его губы колышутся от мантры «Как же ты прекрасен».
Юрист тем временем уже расстегнул его рубашку, и бесцеремонные ладони вовсю уже изучали незнакомое тело, ловили медленные удары сердца. Его учащенное дыхание обжигало шею Корнелия запахом горького шоколада и вина.
— Ты дрожишь, — прошептал он, едва касаясь губами ключицы. — Это так... трогательно...
Юрист потянулся за поцелуем, и Корнелию стали явственно видны его глаза с расширенными, будто засосавшими всю тьму гостиной, зрачками. Он смотрел на Корнелия с густой, сладко-удушающей томностью, пальцы обхватывали его тонкие запястья, но всё это было не то, не так... Не было в этом жесте столь любимой им жадности, страсти, что заставляла кожу гореть. Рука юриста уже тянулась к пряжке ремня, но Корнелий вдруг встрепенулся, будто сбросив с себя гипнотические чары:
– Стой.
Юрист замер, не отстраняясь. Его пальцы все еще лежали на металле пряжки, но давление ослабло.
– Что-то не так? – спросил он, и Корнелий почувствовал, как от этого бархатного взгляда ему физически плохеет. Он откинулся на подушки, подбирая слова:
– Не сегодня. Не так. Не... — он резко провел рукой по лицу, смахивая невидимые следы наваждения. — Просто нет.
Юрист поднялся, швырнул ему на грудь рубашку.
— Как скажешь, — произнес он, и в этих двух словах звучало столько презрительного снисхождения, что Корнелий почувствовал себя подростком, который не смог довести до конца то, что сам же начал.
Но он уехал и был абсолютно уверен, что прав.
Закрыть дыру в сердце промискуитетом – история стара как мир. Кому-то, наверное, помогает. Но не ему.
Он ведь уже пытался однажды – в тот самый день, когда узнал о свадьбе Вадима. Решил, что раз этому бессердечному уроду позволено делить с кем-то ложе, то и он ничем не хуже. Кандидата на роль фаворита нашёл в ту же ночь, случайно наткнулся в злачном местечке на какого-то знакомого знакомого, с кем однажды пересекались не то на чьем-то дне рождения, не то на чьей-то свадьбе... Слово за слово, разговоры об общих знакомых и жизни после того события, что свело их, и вот они уже в беспамятстве целуются в туалете.
Мальчик был весьма красив, будто сошёл с рекламы швейцарских часов, и чем-то напоминал молодого Алена Делона: пожалуй, грацией, улыбкой и глазами цвета байкальского льда. На нём не хотелось экономить, а потому – такси бизнес-класса на Каменноостровский, 73, и лучшее вино из тех, что хранились в домашнем баре, подаренные кем-то из поставщиков за выигранный тендер.
Корнелий раздевал его медленно, не как страстный любовник, а как реставратор – нежно, бережно и с огромным уважением к совершенству. Каждая клеточка его тела заслуживала поклонения, от точёных ключиц до аристократически узких бёдер. Он чувствовал, как нетерпеливая дрожь пробегает по юному телу, и, скользя губами от груди до паха, был собой чрезвычайно доволен.
Он отработал свою лучшую программу, и юноша в исступлении хватался за шёлковые простыни, запрокидывал голову, обнажая лебединую шею, надрывно кричал... А после – обмяк, улыбаясь пьяной, блаженной улыбкой, розовый не то от вина, не то от смущения:
— Чёрт, — смеялся он, проводя рукой по груди Корнелия, — ты какой-то... нереальный.
А Корнелий смотрел на него и не чувствовал ничего – ни удовлетворения, ни знакомого спазма в сердце, ни лихорадочного жара, одну лишь усталость, как актёр после блестяще сыгранного спектакля.
Он завернулся в простынь, одним глотком опустошил стоящий на тумбочке у кровати бокал.
– Ванная по коридору слева.
– Я хочу ещё! – юноша потянулся, улыбаясь, как сытый кот.
Корнелий хмыкнул.
– Не сегодня.
Парень нахмурился:
— Ты... не хочешь, чтобы я остался?
Корнелий взглянул на него — красивого, разгорячённого, готового на всё — и почувствовал...
Всё то же трижды проклятое ничего.
— Нет.
Он вышел на балкон, закурил любимый «Чапман» и смотрел, как такси забирает эту живую картину Боттичелли. Да, тот мальчик был чертовски красив, и всё же... Всё же не Вадим. Никто из них, этих случайных, не Вадим.
Корнелий похлопал себя по щекам, возвращаясь в серую реальность служебного кабинета. Нет, нет, промискуитет – не выход. По крайней мере, не для него. Лучший способ забыться – завалить себя тонной работы, коей в этом поганом учреждении, благо, всегда хватало.
Он рывком распахнул окно, впуская в кабинет майский воздух. Утренний ветер вынес из головы дурные мысли, загоняя туда только цифры идиотского ежемесячного отчёта по остаткам, которые необходимо было прямо сейчас стрясти с плановиков. Раз вчера его весь день искали начальники всех подчинённых ему отделов, значит, сегодня следует ожидать вереницу посетителей.
Утро растворилось в бесконечных звонках и электронных письмах, а от экселевских таблиц уже рябило в глазах. За первую половину рабочего дня – ни одного перекура, и Корнелий небезосновательно собой гордился. Красная пачка «Чапмана» в прозрачной слюде угрюмо косилась на него каждый раз, когда он выдвигал верхний ящик, чтобы достать печать. Откровенно говоря, курить даже не тянуло, да и времени сегодня на это не было.
Снабженцам сегодня перепали редкие, как дождь в пустыне, бюджетные деньги, а потому они, чрезвычайно довольные, весь день мучали его вопросами, чего б такого крутого и классного прикупить для нужд учреждения. Корнелий предпочёл бы, чтобы их восторг выражался более тихо и сдержанно, а не в виде бесконечных звонков и сообщений, полных энтузиазма, но его мнение мало кого беспокоило.
— Просто купите уже что-нибудь, — резюмировал он. — Лишь бы хватило на всех и поставили в сроки. Остальное меня не волнует.
Плановиков сегодня тоже будто прорвало, но это было хотя бы объяснимо: конец месяца, составление планов-графиков на следующее полугодие... Планово-экономический отдел вообще ходил у Корнелия в любимчиках, и во многом потому, что взрастил его как специалиста. Хотя фаворитизм не помешал ему в непарламентских выражениях и без сантиментов отчитать начальника отдела за кривой и не бьющийся со здравым смыслом отчёт.
И всё же мыслями он был не здесь, не в этих жёлтых стенах богом забытого учреждения, а в чёртовом Кудрово, в ипотечной студии. Как он там? Работает сегодня или взял отгул, чтобы привести в порядок разум?
«А он? – жгла сердце мысль. – Он в этот проклятый душный понедельник думает о тебе?».
***
Шеф был чиновником с огромным стажем и никогда не стучался, прежде чем распахнуть дверь. Его визиты, всегда спонтанные и стабильно переваливающие за сотню децибел, доводили до истерик самых стойких. В вокабуляре шефа не было слов «спасибо» и «пожалуйста», только «срочно» и «сейчас», и Корнелий страшно боялся однажды стать им. Каждый раз, когда на совещаниях у него проскальзывала фраза «Ещё вчера должно быть сделано», он злился на самого себя и старался подсластить бюрократическую пилюлю каким-нибудь комплиментом.
Когда вечером в дверь кабинета деликатно постучали, Корнелий, измученный дневными визитёрами, почти сорвался, готовый сообщить, по какому адресу незваному гостю следует пойти со своими вопросами. Однако когда после отрывистого «Да войдите уже, блядь!» в кабинет вполз бледнеющий шеф, он невольно прикрыл рот ладонью. Картина была как минимум необычная.
– Наталья – идиотка, – сообщил шеф вместо приветствия. – И юристы её – имбецилы.
Корнелий, каждый раз радующийся, что юротдел подчинён не ему, еле сдержался, чтобы не ляпнуть «Я знаю», но вместо этого сочувственно покивал.
– Надо было тебя первым замом ставить...
– Да ладно вам, – он намеренно смягчил тон: признание и отчаяние в голосе начальника очень польстили. – Что случилось?
Он уже знал ответ. Последние пятнадцать минут он слушал, как за стенкой шеф разносил начальника юридического отдела за то, что тот не может дать ответ на простой вопрос: «А какого, собственно, хера копчёного ни один долбоклюй из вашего ссаного отдела не сумел найти в своём феерически забитом графике пятнадцать минут, чтобы направить прокуратуре ответ на их нахер никому не нужное письмо?».
И точно: шеф швырнул ему гербовый бланк.
– На, читай.
Корнелий подхватил листок, не дав ему соскользнуть со стола. Бумага на ощупь оказалась глянцевой и какой-то обидно плотной. Вот ведь негодяи, не поскупились! С левого угла на него с казённым высокомерием смотрел двуглавый орёл, сжимающий в лапах щит со столпом. Ясно, прокуратура.
– Ты ж, надеюсь, понимаешь, что пропуск сроков – это только повод? Они на нас давно зуб точат.
– Интересно, почему? – хмыкнул Корнелий. В поганом учреждении не было ни одной сделки, проведённой в соответствии с буквой закона, и все об этом прекрасно знали.
– Ты в прошлый раз блестяще справился, – заискивающе начал шеф. – Надо что-нибудь придумать и в этот.
Корнелий задумчиво коснулся мочки уха.
– Ситуация была другая. Тогда менты возбудились, да и не по нам вообще, а по подрядчику, а тут – тяжелая артиллерия.
– Да брось, какая разница? Ты ж специалист по нестандартным решениям.
– Посмотрим, что можно сделать, – он пожал плечами.
Теперь всё встало на свои места. Вот о чём говорил отец Кости, когда предлагал свою помощь с переводом. Прокуратура вцепится в их бедную богадельню мёртвой хваткой, и нужно было отсюда срочно бежать.
Корнелий откинулся на спинку кресла. Как славно, что он для себя всё уже решил.
***
Учреждение гудело разбуженным ульем. Новость о прокурорской проверке гидрой расползалась по кабинетам, и сотрудники всех отделов носились по коридорам, сбиваясь с ног. Телефонные разговоры велись на повышенных тонах, принтеры синхронно гудели, выплёвывая недостающую в номенклатуре документацию.
И только в бухгалтерии царила стерильная тишина, как в морге, и выложенные на столах ровными стопками белые листы только усиливали эффект.
Корнелий заглянул к ним после шести, не расчитывая кого-нибудь застать, и, в общем-то, не ошибся. Из живых душ остался только новенький – сгорбленный над столом Стас, который бил по клавиатуре с видом приговорённого к казни, – да главбух, дородная возрастная женщина, что стояла над ним в куртке и раздавала с царственными нотками в голосе последние указания. Появление начальства не произвело на неё никакого впечатления, а вот Стас заметно сжался.
– Пришёл узнать, как вы справляетесь со всеобщим безумием. Как дела? – поинтересовался Корнелий, лениво подперев плечом дверной проём.
– Интересуетесь как замдиректора или как друг? – отозвалась главбух, даже не повернув головы.
– Как друг, конечно. Как замдиректора я ненавижу всё вокруг последние восемь часов, и мне на ваши дела наплевать.
Она рассмеялась.
– Тогда отвечу, как другу: поскольку мы лучший отдел, без проволочек и прочей мерзости, у нас всё замечательно. Да, Стас?
Тот неуверенно кивнул.
– Хочу вам сообщить, Корнелий Вольфович, что Станислав – отличный специалист.
Новичок покраснел, как варёный рак, и попытался сделать вид, что заполняет какую-то невероятно сложную таблицу, но дрожащая в ладони мышка выдавала его с потрохами. Корнелий подошёл ближе, чуть склонился над его плечом.
– Работы много?
– Да... но интересная, мне очень нравится, – быстро, как на экзамене, пробормотал Стас. – Я стараюсь, честно. Просто всё новое... 1С, и вот это всё... Иногда сложно, но я...
– Старается. Не путает дебет с кредитом, знает, где находится кнопка «сохранить», и слава Богу, – добавила главбух, уже накидывая шарф.
– Уже большая радость, – согласился Корнелий.
Стас поднял на него глаза. Взгляд, который Корнелий ловил в приёмной в первый день этого мальчишки в стенах учреждения, почти не изменился – всё тот же чистый, ясный, не созданный для их бюрократического ада. И всё же было в нём что-то новое.
Янтарные глаза смотрели на него с пронзительной теплотой, от которой хотелось то ли броситься наутёк, то ли коснуться лба губами — чтобы не испортить, не спугнуть, не сломать... Глаза ясные, чуть влажные от усталости и долгого пребывания за компьютером, ресницы длинные, подростковые. Корнелий ожидал в них увидеть привычный страх перед начальством, выученное подчинение или хотя бы вежливое равнодушие. Но нет, было в этом взгляде что-то совершенно иное. Там был... интерес, мягкий, деликатный. И, может быть, даже — желание понравиться. Не как мужчине, конечно, нет, но как человеку.
И Корнелий, простреленный этой молнией, точно знал, что сейчас вернётся в свой кабинет и снимет слюду с проклятого «Чапмана». Возможно, не закурит, но будет долго сидеть, вдыхая из пачки вишнёвый табак. Может быть, не закурит, но уж точно коснётся губами сладкого фильтра. А может, всё-таки закурит. Потому что он узнал этот взгляд – до боли, до судороги в диафрагме. И этот взгляд пошатнул его уверенность в принятом ранее решении.
Он потом ещё долго вспоминал, как смотрел на этого нелепого мальчишку с мышкой в руке, с тонкой шеей, едва видимой под высоким воротом бадлона, с глазами, полными света, и ощущал, как в нём что-то тихо, без истерик, проворачивается. И как будто на месте оплавленного сердца медленно расправляются новые контуры, хрупкие, прозрачные, как крылья бабочки, и внутри них – не боль, не ярость, а... покой, странное, невозможное тепло.
Корнелий в панике вылетел в коридор, сделал шаг, второй. Потом резко прижал ладонь к груди — сердце колотилось так, словно пробивалось наружу через рёбра.
«Это просто стресс, – думал он. – Нервничаю из-за прокурорской проверки».
Но нет, конечно же нет. Он отлично знал это почти забытое чувство и ни с чем не мог его перепутать – проклятое, предательски разрывающее душу на части.
Корнелий откинул голову назад, ударившись затылком о холодную жёлтую стену.
— Ёб твою мать... — прошипел он сквозь зубы, закрыв глаза.
Как же он ненавидел май.