5. Возьми себя в руки, дочь самурая
Скажи, нормальная получилась пятая глава романа?
Резко хлопнула дверь с английским замком, и в коридоре наступила тишина. Звук отозвался эхом в пустом подъезде, пробежал волной по жёлтым стенам, и на секунду Корнелий застыл, ожидая, что за этим что-то последует. Шорох шагов? Голос? Или, может, хотя бы его телефон вдруг разразится громом звонка? Но нет, ничего. Звук закрывающейся двери – какая смешная, банальная точка. Как там у классика? «Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться»? Так вот он ошибся. Иногда самая великолепная история кончается самым бесславным образом, и лишь потому, что главный герой – пьяный мудак.
Рука Корнелия нащупала в кармане пальто ключи от собственной квартиры. Холодный металл отрезвляюще кусал кожу, врезался острыми углами в горячую ладонь. Он медленно выдохнул. Тишина раздражала. Тишина напоминала о том, что творилось этой ночью. Хотелось швырнуть связку ключей в стену, чтобы железный звон разорвал это безмолвие, хотелось заорать так, чтобы саднило в горле, хотелось сбежать, хотелось остаться... Корнелий топтался под дверью проклятой ипотечной студии и не понимал, чего же он хочет на самом деле. Мысль пришла неожиданно, будто в кромешной тьме зажгли свет: «Хочу домой».
Когда отчаявшиеся люди говорят «Я хочу домой», они не имеют в виду конкретный адрес или стены той квартиры, где живут. Да и редко когда в такие моменты речь идёт о тусклой лампочке на лестнице, узорчатом ковре на стене или шумных соседях сверху. «Хочу домой» – это не про прописку и не про ключи в кармане.
Когда отчаявшиеся люди говорят «Я хочу домой», они говорят о месте, где не болит душа.
Они хотят туда, где стены не давят, а обнимают за плечи, где тишина не гнетёт, а прохладной ладонью касается висков, где часы тикают громче, чем нужно, а ты не тревожишься, что ты проживаешь время зря.
«Домой» – это туда, где всё наконец-то неважно.
Корнелий решительно развернулся на каблуках и двинулся к лифту. Нет, он больше не пойдёт пешком, не повторит эту гнусную ошибку, чтоб не провалиться снова в череду перемалывающих душу воспоминаний. А воспоминаний, чёрт их дери, было много...
Лифт шумно распахнул створки, и зеркальная стена отразила незнакомое бледное лицо. «Мать честная», – подумал Корнелий. Под глазами залегли тёмные тени, веки припухшие, красные по краям, будто натертые песком. Сухие потрескавшиеся губы, которые обычно, когда он смотрелся на себя в это зеркало, хранили вкус Вадима, а сегодня на них лишь горечь его слов. Вчерашнее вино вперемешку с виски все еще гуляло по сосудам, оставив на высоких скулах нездоровый румянец — два пятна грязно-розового цвета, будто пожилая родственница расцеловала в обе щеки.
Глаза... Силы небесные, эти глаза! Интересно, тот поэт-юрист нашёлся бы со словами, чтобы отвесить им очередной комплимент? Беспокойные, водянисто-серые, с лопнувшими капиллярами, они метались по отражению, всё ещё не в силах сфокусироваться, выдавая всю ночь, проведенную без сна: сначала юбилей Громова, потом такси, потом... Потом сцены в этой проклятой квартире, где он снова все испортил.
Лифт дрогнул, опуская Корнелия на первый этаж, и он беспокойно выскочил, словно пытаясь найти спасение снаружи, но майское утро встретило его холодной безучастностью. Он вышел из подъезда, вскинул голову и присмотрелся к окну на одиннадцатом этаже. Вадим всегда смотрел, как он уходит. А что теперь? Стекло равнодушно поблескивало в лучах рассветного солнца. Ни тени за шторой, ни движения тюля, ни намёка на чей-то силуэт. «Он смотрит. Он должен смотреть», – настойчиво кричало сердце. Корнелий впился взглядом в окно, пока глаза не начали слезиться от напряжения. Может, ему просто не видно, а там, на одиннадцатом этаже, Вадим стоит, прижавшись лбом к холодному стеклопакету? Корнелий с силой закусил губу, ощущая мерзкий металлический привкус. Он ждал этого взгляда как приговора, как последнего удара, как... как знака, что не всё ещё потеряно. Но проём оставался пустым.
Повернувшись, он зашагал прочь, нарочито громко топая по асфальту, и звук каблуков его туфель потонул в рёве мотора мусоровоза. За его спиной в окне на одиннадцатом этаже дрогнула занавеска.
Площадь перед вестибюлем метро, до которого пришлось идти пешком по меньшей мере минут сорок, была почти пуста, и вокруг царила тишина, свойственная этим ранним часам, когда чудный мир спальных районов будто не осознаёт, что уже начался новый день. Корнелий огляделся и заметил у входа девушку — она стояла под козырьком, обхватив себя за плечи, пытаясь удержать внутри последние капли тепла. Белое атласное платье со смятым подолом, туфли на тонком каблуке, в которых явно не планировали бродить по предрассветному городу, – настоящая нимфа. Она не смотрела на подошедшего незнакомца, только сверлила глазами двери метро, словно силой взгляда могла заставить их открыться.
– Закрыто, – констатировала она, когда ладонь Корнелия легла на дверную ручку. Голос у девицы был хрипловатый, будто от долгого молчания или слёз. – Без пятнадцати шесть первый поезд.
Корнелий вскинул левое запястье:
– Что ж, подождём.
Он сделал несколько шагов в сторону, не желая смущать нимфу своим присутствием. Но вскоре, когда в воздухе ощутимо повисла пауза, она вдруг заговорила сама:
– У вас закурить не будет?
Корнелий машинально похлопал себя по карманам, выудил красную пачку и, не задумываясь, протянул ей. Девушка закурила, поднеся сигарету к огоньку его зажигалки, и в этот момент он разглядел её лицо — тени пятнами, крошки туши на нижнем веке, сжатые в тонкую ниточку губы без помады.
– Вы как с собственной свадьбы сбежали, – не удержался он. Картина была живописная.
Нимфа с лёгким прищуром оглядела его расстёгнутую на груди рубашку и торчащий из кармана пиджака галстук.
– Да вы, знаете ли, тоже.
В их перекрестившихся взглядах мелькнуло что-то похожее на взаимное разоблачение.
– Дурацкая ночь, да? – вдруг произнесла девушка.
– Идиотская, – согласился Корнелий. Голос прозвучал так тихо, что он сам себя не узнал.
Девушка сделала глубокую затяжку, задумчиво постучала каблуком по плитке, а потом с неожиданной прямотой произнесла:
– Я с парнем рассталась. Столько лет псу под хвост, представляете.
– Понимаю.
Корнелий поймал себя на том, что невольно залюбовался ею: странно было видеть её, такую беззащитную, в белом, как ангел, у метро «Улица Дыбенко» в половине шестого утра.
– Помиритесь ещё, – добавил он. Очень уж эту печальную нимфу хотелось поддержать, да и было в её словах что-то болезненно знакомое, отзывающееся глубоко внутри.
– Не-а, не думаю, – с усмешкой заявила она. – Знаете, что я сделала? Сказала, что ненавижу его. И знаете что? Знаете, о чём жалею?
Корнелий слегка вздрогнул. Слово «ненавижу» отозвалось в нём эхом, обнажив голые нервы воспоминаний. Рука скользнула за сигаретной пачкой.
– Что погорячились? – предположил он.
– Не-а. Что не сказала ему это раньше.
Корнелий затянулся и внезапно закашлялся. «Чапман», такой любимый вишнёвый «Чапман», который он курил без малого лет пятнадцать, отчего-то резко перестал быть вкусным. Он посмотрел на сигарету так, будто бы это она виновата в этом странном ощущении, попробовал затянуться вновь, и вновь табак неприятно горчил.
– А вы его ненавидите? – зачем-то спросил он.
Девушка помолчала. Её пальцы задрожали, когда она снова коснулась губами сигареты, а затем выдохнула вишнёвый дым прямо в лицо Корнелию.
– Нет.
Он почувствовал, как сердце как будто бы разгладили утюгом и вернули на место. Небеса послали именно эту девушку именно этим утром, чтобы залечить его открытые раны...
– Нет, – повторила тем временем она. – Ненависть – это плохо. Это ведь та же любовь, пускай и со знаком «минус». А я к нему ничего не чувствую. Давно. Просто, знаете, сказать «Я тебя ненавижу» куда как проще, чем объяснять про пустоту в душе.
За их спинами щёлкнули двери метрополитена, и мир вновь стал реальным. Девушка повернулась, словно ничего не произошло, и её голос снова был невозмутимым:
– Открыли, – резюмировала она. – Надо ехать. Извините, а вы меня не угостите ещё одной в дорогу?
– Забирайте всю пачку, – глухо отозвался Корнелий. – Я всё равно пытаюсь бросить.
– Спасибо...
– Это вам спасибо. За... компанию.
И он смотрел ей вслед сквозь стёкла вестибюля, пока эскалатор не поглотил её в подземной пасти, и ощущал себя так, будто прочитал чужое письмо. С невыкуренной сигареты упал ему под ноги столбик вишнёвого пепла.