4. Кудрово
Корнелий всем сердцем ненавидел Кудрово, как можно ненавидеть только то место, где тебе когда-то было хорошо, а теперь каждая плиточка, каждый блик фонаря напоминает о том, что здесь разрушилось что-то очень личное.
Впрочем, он и до этого-то не испытывал к этому району светлых чувств. Он часто думал о том, что Вадиму не место в этом пыльном углу, далеко за пределами настоящего сверкающего Петербурга, где люди не живут, а приходят ночевать и наблюдают из окон, как бездарно проходят их дни. Кудрово, с его бездушными высотками и серыми проспектами, с унылыми клерками и счастливыми мамочками двух и более ангелочков, которые жили по расписанию и умирали с тоской в глазах — Вадиму, такому возвышенному, думающему, светлому, это совершенно не подходило. Здесь не было места его вопросам о вечном и холодным размышлениям о великом, которые Корнелий всегда слушал, затаив дыхание, здесь было тесно его взглядам, стремящимся в вечность... Это был райончик для скромных семьянинов, в чьих интересах только ненависть ко всему живому по будням и поездки в Мегу по выходным.
Нужный Корнелию подъезд был холодным и очень светлым, как операционная. Ему повезло проскочить внутрь с каким-то жильцом: того даже не смутило, что он впускает в дом незнакомца, и лишних вопросов вроде «А вы в какую квартиру?», как это было принято в его парадной на Петроградке, не возникло. Немудрено, конечно. Они, жители этих человейников, вообще редко обращают внимание на тех, кто ждёт с ними лифт — всё равно не знают своих соседей.
Ему нужен был одиннадцатый этаж, но он уверенно ткнул на цифру «3» и решил дальше идти пешком, словно выкупая у себя самого возможность передумать в самый последний момент. В долгом пути в «Камри» его развезло, и он покачивался — не сильно, не как те, кто обычно валяется под окнами первого этажа, сжимая картонный стакан из КБ, — но достаточно для того, чтобы в каждом шаге чувствовалось сомнение. Между четвёртым и пятым этажами остановился, вышел на балкон и долго курил, размышляя. Вино, виски, проклятый вишнёвый «Чапман» и ком невысказанных слов перемешались где-то между ребрами.
Каждый пролёт — новое воспоминание, без ножа режущее его в камень замерзшее сердце.
Шестой этаж — жаркий, пыльный и очень нервный июль того самого года, когда жизнь пришлось начинать с новой страницы. Они сидели в сквере перед Михайловским замком и молчали. Для Корнелия всё было давно решено: Петербург, экономика, любой универ, потому что родители копили на его учёбу всю жизнь, да и дядя явно подкинет. У Вадима только что с грохотом рухнула Вселенная: не поступил на бюджет в какой-то крутой московский вуз, а коммерцию бабушка и мама не потянут. Корнелий пытался изображать сочувствие, но в душе выл от радости, сжимая его влажные не то от слёз, не то от переживаний ладони. Он молился, чтобы всё случилось именно так. «Ты ведь хотел бы, чтобы я остался, правда?», — спросил Вадим. Корнелий дрогнул: «Я хотел бы, чтобы тебе было хорошо».
На восьмом вспомнил ночь в квартире его родителей. На кухне пахло отцовскими папиросами, жареными котлетами и чем-то, чем пахнет только в старых квартирах — наверное, ушедшим детством. Синие язычки пламени облизывали дно чайника на газовой плите, тот жалобно попискивал и выплёвывал к жёлтому потолку клубы пара. Сквозь открытую форточку и серый тюль в комнату сочился сырой питерский февраль. Корнелий с сигаретой в дрожащих пальцах облокотился на подоконник, кутаясь в длинную фланелевую рубашку на голое тело. Вадим скромно примостился на табуретке, будто боялся, что дверь вот-вот распахнётся, и войдут родители Корнелия, а он сидит тут, растрёпанный и в одних трусах. Бояться было нечего: родители уехали в недельный отпуск.
— Мать опять сегодня пытала, — невесело сообщил Вадим. — Расспрашивала, есть ли у меня девочка.
Корнелий глубоко затянулся, чтобы не отвечать. Вишнёвый дым легкими волнами поднялся к потолку, пылью лег на старую лампу под кружевным абажуром.
— А я ей: «Нет, мам, никого»...
— А она чего?
— Вздохнула. И посмотрела так, знаешь, как будто я подвёл весь род человеческий.
Вадим поднялся с табуретки и подошёл ближе. Его руки — тонкие, почти подростковые, хоть с выпускного и прошло почти два года — обхватили дрожащее тело Корнелия.
— А ты бы что сказал? — тихо спросил он, наклоняясь ближе к уху.
Корнелий снова затянулся, прищурился. Он ненавидел такие разговоры.
— Понятия не имею. Мои меня не спрашивают.
На секунду наступила тишина. Часы на стене тикали с какой-то особенно бессердечной регулярностью.
— Она бы не поняла, — пробормотал Вадим. — Ну, если бы я правду сказал.
— Она и не должна понимать, — Корнелий горько усмехнулся и затушил сигарету. — Зачем? Ты ж уже большой мальчик.
На десятом этаже внезапно вспомнилась свадьба. И хорошо, что его не пригласили. Он бы не выдержал каждый раз прокручивать этот проклятый день в своей памяти и пил бы ещё больше, чем сейчас. Хватало фотографий, которые были развешаны по всей Вадимовой квартире. Корнелий их терпеть не мог, но всё равно каждый раз, приходя в его эту студию, заставлял себя смотреть на эти стеклянные рамки, мечтая перебить их, выколоть глаза женщине в белом платье на всех фото... И он сгорал от ревности, изводил и себя самого, и Вадима, и ненавидел, смертельно ненавидел ту, что дышит его совершенством.
После последней... размолвки Корнелий часто думал о том, что скажет ему при встрече, если ей всё-таки будет суждено состояться. «Я скучал»? Это, безусловно, так, но иногда горькая ложь гораздо лучше самой сладкой правды. «Привет»? Боже, как это было бы глупо! Он думал, что к нему приползут на коленях, но сейчас именно он, захмелевший, приполз на одиннадцатый этаж, даже не представляя, зачем это делает. Откроют ему или вызовут ментов? Что ж, да пускай вызывает. Корнелий никогда не запрещал ему делать то, что ему хочется. Чёрт, а если он вообще съехал? Да куда он съедет, он ведь в заложниках у банка на ближайшие лет так двадцать пять...
Он стоял у двери, нервно теребя мочку уха, как актёры стоят за кулисами перед выходом на подмостки: долго концентрировался, подбирал слова и всё ещё оставлял себе шанс одуматься. Сначала тихонько постучал, надеясь, что за дверью не услышат, но затем рывком вдохнул, выдохнул и наконец опустил палец на кнопку. Ночную тишину многоквартирного дома разрезал сначала нерешительный, а потом настойчивый треск дверного звонка. И всё-таки в новостройках звонки отвратительные — наверняка он только что перебудил весь этаж.
Секунды тишины между трелью и щелчком двери показались Корнелию вечностью. Он вскинул руку с часами: без пятнадцати два. Конечно, ему откроют. Хозяин этой дурацкой ипотечной студии наверняка ещё не спит. А если и спит, то всё равно откроет, и даже в глазок не посмотрит: кто ещё может почтить его своим визитом в столь неурочный час? Он обязательно откроет. Откроет ведь?
Он открыл.
У него ни на секунду не возникло мысли о том, что можно притвориться спящим, разыграть отсутствие, чтобы заставить незванного гостя нервничать, да хоть бы просто не открывать, потому что имеет на это право.
Поворот замка, нажатие на ручку, и дверь распахивается, впуская в узенькую прихожую квартиры-студии до боли знакомые, почти забытые за полгода отсутствия ароматы жасмина, кожи, кардамона с незнакомой примесью — маслянистым запахом дорогого виски. Воцарилась тишина, натянутая, как тетива перед выстрелом, в которой каждый вдох звучал криком отчаяния. Вадим стоял в обрамлении дверного проема, щурясь от яркого света коридорных ламп — сонный, небритый, в синих клетчатых штанах и растянутой белой футболке с логотипом конструкторского бюро, в котором работал. На лице странная эмоция: не удивление, не радость, но и — хвала небесам! — даже не раздражение. Скорее, короткая пауза между «зачем?» и «почему сейчас?».
Шесть долгих, полных страданий месяцев молчания горело на губах. Столько хотелось сказать! Но если дверь сейчас закроется, он поймёт и не осудит. Он заслужил.
— Привет, — произнёс Корнелий и мысленно ударил себя ладонью по лбу. — Проезжал мимо и решил заскочить. Бывает же?
Вадим молча смотрел на то, как он безуспешно пытается сфокусировать взгляд на его лице. Пьян, бессовестно пьян. Но пьян красиво, как в этих старых французских фильмах: с томной, без надрыва, поволокой в серых глазах и блуждающей по губам полуулыбкой.
— Ты на юбилее Громова так нажрался? — голос его звучал хрипло, но будто бы не ото сна, а от того, что он носил в себе последнее время.
— Откуда знаешь?
— Читаю городские новости.
Корнелий с сомнением склонил голову.
— Ты один? — он попытался заглянуть в темноту квартиры, но Вадим решительно облокотился на дверной косяк.
— Твоё какое дело?
— Я любопытный, ты же знаешь. Так один?
Вадим не ответил, лишь, тяжело вздохнув, развернулся и пошёл вглубь квартиры, оставив дверь приоткрытой. Этот жест не был приглашением, скорее, констатацией факта: он всё равно войдёт, всё равно скажет то, что пришёл сказать... И, может быть, сделает то, что всегда делал.
Корнелий мялся на пороге, не решаясь входить без прямого разрешения. Нет, Боже, дело совсем не в этом! Он боялся, что в квартире что-то будет не так, как он привык: обои поменяли, посуду заменили, или кто-то в ней появился... Но ничего не изменилось. Почти. Не хотелось это признавать, но из квартиры ушла душа.
Он повесил своё чёрное пальто на тот же крючок, где-то когда-то неизменно висел женский бежевый тренч, поставил ботинки туда, где когда-то стояли её туфли, бросил взгляд на своё отражение в зеркале, напротив которого она почти наверняка каждый день красилась. Сейчас студия напоминала погибшего, в котором зачем-то ещё поддерживают жизнь. Корнелий медленно сел на диван, и тот знакомо скрипнул под ним. Раньше, когда он приезжал тайно, украдкой, с поломанной от недосказанности и несправедливости душой, именно этот диван был его убежищем. На нём они с Вадимом целовались, ссорились, молчали по ночам, на нём она, может быть, плакала после всего, что на неё обрушилось.
— Чай будешь? — спросил Вадим, не оборачиваясь. Он стоял спиной к комнате, крепко сжав края столешницы, до побелевших костяшек.
— Чай? — неожиданно растерялся Корнелий.
— Чёрный, с чабрецом. Ты вроде пил такой.
Это его «вроде» ударило в солнечное сплетение. Корнелий знал наверняка: Вадим отлично помнил, что он не особенно любит чай, и вообще терпеть не может чабрец. Конечно, всё он помнил, и сказал так специально, чтобы обозначить дистанцию между ними, показать, что давно вычеркнул эти милые мелочи из своей памяти.
— Лучше кофе, — попросил Корнелий. — Если есть, конечно.
— Ты время видел?
— Ничего.
Вадим пожал плечами.
— Как скажешь.
Чашка громко звякнула, когда он поставил её, и отошёл к окну.
— Сахар вон там, — Вадим указал на край стола.
Корнелий осклабился. Он ведь всё это делает нарочно...
— Знаешь, неудивительно, что ты развёлся со своей этой Варварой, — резюмировал он, неудовлетворенным взглядом окидывая квартиру. Страшно хотелось чем-нибудь ответить на это нахальство. — Постоянно находиться вместе, в этом скворечнике...
— Да неужели? — прошипел Вадим, всё также будто бы общаясь с кухонным гарнитуром. — А может, дело в том, что не слишком приятно поймать собственного мужа на измене с мужчиной, а? Как ты думаешь?
Корнелий дернул плечом.
— Понятия не имею. Я ж не ловил.
Это была игра на грани фола. Слишком свежи были в памяти обоих воспоминания о том, как их неправильная связь оказалась достоянием чужих глаз.
— Ты вообще должен быть мне благодарен, — продолжал тем временем он.
— Благодарен? — Вадим округлил глаза. — Тебе? За что?
Корнелий вскинул брови.
— Ты забыл, кто оплатил тебе госпошлину за развод?
Оплатил, ага. Скинул на карту пять тысяч с комментарием «Это на освобождение», а потом месяц рыдал в ногах у Громова, искренне не понимая, почему Вадим его везде заблокировал.
— Какой же ты мудак.
Грубое слово повисло в воздухе.
— Пускай, — согласился Корнелий. — Но я по крайней мере не давал никому ложных надежд. А брак этот всё равно рано или поздно кончился бы тем, чем он и кончился. Так бывает, когда женишься на первой попавшейся женщине просто потому, что так сказала мама.
— Я женился, потому что я её любил.
— Как меня?
Спина Вадима напряглась.
«Не смей говорить, что не любишь меня, — кричало всё внутри Корнелия. — Ты сам знаешь, что это неправда. Ты никогда и никого не любил так, как меня».
Молчание.
«И не полюбишь никогда, ясно тебе?».
В металлическую раковину с раздражающей методичностью капало из кухонного крана. Интересно, Вадим не починил его с их последней встречи, или он сломался вновь? Да какая, в сущности, разница?!
— Я останусь на ночь, — сказал Корнелий, не спрашивая. Ему жизненно необходимо было заполнить чем-то эту гнетущую тишину.
Вадим махнул рукой.
— Делай, что хочешь.
Они оба знали, что этим всё и кончится — капитуляцией.
Вадим щёлкнул кнопкой выключателя и нырнул обратно в постель. Корнелий остался сидеть, даже не притронувшись к кофе.
Когда глаза постепенно привыкли к темноте, он увидел, что Вадим отвернулся к стене. Бледный свет — не то луна, не то фонари — рисовал на ней очертания мужского силуэта в пиджаке. «Смотри на меня», — пульсировала мысль. Сердце билось быстрее обычного, и руки почему-то потяжелели.
Корнелий скинул пиджак, небрежно, неаккуратно, бросил его на спинку стула, и тот обиженно зазвенел ключами в кармане. Тугой узел галстука долго не поддавался дрожи в пальцах, но наконец ослаб. Легко покинули свои петли пуговицы на рубашке — она соскользнула с плеч, обнажив тело, которое Вадим когда-то исследовал с благоговейным ужасом. Корнелий провёл ладонью по груди, вспоминая, как заново учил Вадима касаться его — тот момент, когда окольцованная рука впервые познала запретное. В мёртвой тишине снова мелькнул невидимый, неосязаемый призрак ушедшей супруги. Интересно, сколько месяцев прошло, прежде чем из этой квартиры окончательно исчез её запах?
Ремень расстегнулся с резким щелчком, и Корнелий готов был клясться, что Вадим вздрогнул — ровно так же, как годы назад, когда кожаная петля впервые обвила его запястья.
«Ну же, — мысленно смеялся Корнелий, касаясь кончиками пальцев собственных губ, — ты ведь помнишь, как это было».
Он чувствовал, как холодный воздух целует покрытую мурашками кожу, но не спешил спасаться от сквозняка в постели. Он знал, что Вадим видит его тень, пляшущую на стене — размытый силуэт, движение в полутьме. Но тот упрямо его игнорировал.
Брюки упали бесшумно, мягко. Корнелий шагнул из темного круга, босые ступни коснулись холодного ламината. Он стоял теперь совсем близко, но Вадим по-прежнему не поворачивался. Только дыхание стало чуть глубже, чуть медленнее, будто он задерживал его в груди, боясь, что этот звук выдаст что-то очень личное.
Корнелий улыбнулся.
Он знал наверняка: Вадим чувствует его. Чувствует каждый вздох, каждый взгляд, каждое движение воздуха между ними... И именно поэтому не смотрит.
Потому что если посмотрит — проиграет.
«Смотри на меня», — требовало тело, пока Корнелий медленно опускался за лежащими на полу брюками, точно зная, что даже сейчас, через всю эту ненависть, спустя полгода адской боли, Вадим не сможет устоять перед тем, что когда-то свело его с ума.
Корнелий лёг в постель, ощущая исходящий от Вадима жар. Конечно, он не спит, его с головой выдавало дыхание: отрывистое, неровное. Корнелий повернулся на правый бок и осторожно положил ладонь на его плечо, ожидая реакции. Её не последовало. Прислушался, приблизился. Теперь он прижимался к его спине всей грудью. В висках глухо отзывалось чьё-то бешено колотящееся сердце.
То, что между ними происходило той ночью, не имело формы: это не было ни страстью, ни гневом, ни желанием — исключительно привычкой. Корнелий двигался механически, исполняя знакомый наизусть ритуал: скользнуть под футболку, поцеловать между лопаток, опуститься ладонью к пижамным штанам. Пальцы его действовали ловко, движения были отточены — не интимная связь, а хирургическая операция. И всё это в гробовой тишине — ни стонов, ни мольбы, ни поцелуев в губы. Корнелий не хотел секса. Он хотел вновь познать это чувство полного растворения в другом человеке. Вадим без слов пустил его в своё тело, но не пускал в душу. В постели с ним сейчас лежал не некогда любимый мужчина, не бывший, не виновник развода, а трижды проклятая неизбежность.
Между ними не осталось уже ничего живого, и они оба это знали. Не любовь, не страсть — прогорклое воспоминание, к которому они оба оказались привязаны, потому что не умели жить по-другому. И всё, что осталось — эта идиотская привычка, которую Корнелий таскал за собой, как чемодан без ручки.
Он не помнил, когда в последний раз Вадим отзывался на его прикосновения теплом. Когда-то давно, ещё, видимо, в юности, каждое касание, каждый неловкий поцелуй, каждое движение внутри его тела были сравнимы с волной электрических разрядов. Сейчас он с каждой новой фрикцией почти физически ощущал, как разрывается их связь, как долгие нежные годы превращаются в пыль. Но он не мог остановиться. Не мог сказать себе «хватит», потому что ему казалось, что даже в этой беспросветной глупости, что он сейчас совершает, должен быть какой-то смысл, который обязательно ему откроется.
Вадим не отстранялся, не дрожал и не сопротивлялся. Тело его было каменным, сжатым в плотный комок, но это не было отказом — он просто не реагировал. Корнелий вжался лбом в его затылок и на мгновение ощутил что-то, что давно забыл: реальное, тяжёлое, как гранит в груди, отчаяние.
Корнелий ускорился, надеясь ещё получить какую-то эмоциональную отдачу, но вновь звенящая пустота. Холодные пальцы сильнее впились в рёбра Вадима. «Ответь мне, — мысленно умолял Корнелий. — Пожалуйста, скажи мне хоть что-нибудь. Скажи, как сильно ты меня ненавидишь. Пожелай мне долгой и мучительной, как эта ночь, смерти. Или скажи, что любишь. Прошу тебя, скажи, что ты всё ещё меня любишь. Только не молчи, пожалуйста, не молчи!».
Он знал, что Вадим не ответит.
Он сам был рад, когда всё закончилось — неприлично долго даже для нетрезвого. Ушёл в душ и долго стоял под горячими струями, ногтями полосуя кожу, лишь бы хоть что-то почувствовать, а когда вернулся, Вадим лежал на боку всё в той же позе.
Корнелий лёг рядом, уже не касаясь, будто за то время, что его не было, между половинками дивана выстроили стену. Хотелось курить, но мысли о вишнёвом «Чапмане» вызывали тошноту. «Как только встанет солнце, я уйду», — думал он, хотя эта мысль уже не приносила облегчения. Он знал, что майские ночи в Петербурге очень коротки...
Едва первые лучи рассвета начали ласково гладить стены соседнего дома, Корнелий вскочил с постели. Не оглядываясь, надел брюки, наскоро застегнул рубашку, запихал в карман пиджака галстук и накинул его на плечи. Пальто он резко сдернул с крючка и даже не стал его надевать — наденет на лестнице, в лифте, да хоть на улице, лишь бы только уйти отсюда, как можно скорее.
И вдруг...
— Корнелий...
Сердце остановилось. Впервые с того дня, как всё случилось, он услышал, как Вадим произнёс его имя. Это было немыслимо: он снова произнёс его имя, и этот голос — странный, но такой знакомый, дрожащий, как если бы он пытался достучаться до чего-то, что уже давным-давно погибло — заставил его замереть на месте. Может, ещё не всё потеряно?
Он оглянулся.
— Да?
Пульс колотился в висках, как загнанный зверь. Он не мог не оглянуться. Он не хотел этого, не хотел смотреть в глаза ему, тому, кто когда-то был ему так близок, кто был его первым, его последним, его навсегда потерянным, но...
— Я тебя ненавижу, — сказал Вадим.
Корнелий снисходительно улыбнулся.
— Я знаю.