3. Такси
– Какой адрес в Кудрово?
– Что? – Корнелий встрепенулся, отрывая взгляд от экрана телефона.
– Вы сказали «В Кудрово», – повторил таксист. – А точка стоит – Каменноостровский, 73. Поменяете в приложении?
Корнелий замялся.
– Показалось, наверное. Домой, на Петроградку, пожалуйста. Извините.
Костя себе не изменял: если и вызывал такси, то это неизменно были люксовые тачки с вышколенными водителями в белых рубашках и костюмах, которым Корнелий даже слегка завидовал. «Камри» плавно тронулась с места.
– Вам музыка не мешает? – тихонько спросил таксист, глядя на своего пассажира в зеркало заднего вида.
Играло радио Монте-Карло – как всегда в этих премиальных тарифах. Корнелий вздохнул. Страшно хотелось пьяно погрустить под что-то своё, но он только покачал головой.
– Всё хорошо, спасибо. У вас курят?
– Нежелательно, конечно, но если невмоготу – курите на здоровье.
– Я понял. Извините.
И он, привалившись щекой к прохладному стеклу, стал смотреть, как за окном Петербург утопает в безмятежном свете фонарей, растворённом в лёгкой влажной дымке.
Корнелий никогда не любил этот город: он всегда ощущался старой колючей кофтой, которую надеваешь в простуду – просто так, по привычке, потому что так когда-то делала мать. Он часто думал о том, что давно мог бы свалить в Германию, на родину бабушки и дедушки, как это сделал его дядя. Жил бы сейчас где-нибудь в Штутгарте – в маленьком домике с белыми занавесками и скрещенными деревянными перекладинами на фасаде, не знал горя, наплевал бы на эту чёртову душную работу в госсекторе... Но Петербург вцепился в него холодными пальцами, пропахшими солью Балтики и сыростью подвалов, крепко держал за запястья, как ревнивая любовница. «Я здесь задыхаюсь», – пожаловался он как-то Косте. «Тогда почему ты до сих пор не в своём альпийском шале?», – хмыкнул тот. Корнелий промолчал. Как объяснить, что иногда задыхаться — это единственный способ напомнить себе, что ты всё ещё дышишь?
Костя... Он правда замечательный.
Корнелий помнил его тринадцатилетним — долговязым, с вечно растрёпанными кудрявыми волосами, огромным рюкзаком и каким-то совершенно непозволительным для подростка спокойствием в глазах. Костя восхитительный: умеет слушать, умеет молчать. Тот, кто никогда не задаёт вопросов, кто принимает, кто вытаскивал и продолжает вытаскивать из самой большой... беды — терпеливо, с какой-то особой упрямой мягкостью.
Прошли годы, и вот он — именинник. Тридцать пять, немыслимо. Каков он сегодня был, а? Улыбается, принимая поздравления, хлопает кого-то по плечу, оглядывается в поисках официанта, чтобы попросить подлить вина какой-то своей восьмиюродной тёте – даже в собственный праздник он ни на секунду не может расслабиться, то и дело подскакивая с места, чтобы разрешить очередной малозначительный вопрос. Корнелий весь вечер смотрел на него и с трудом сдерживал тёплую улыбку. Да, в этом весь Костя. Иной раз хочется надавать ему оплеух, сказать, мол, отдохни ты, мир не перестанет вращаться, если ты хотя бы минуту не будешь о ком-нибудь заботиться! – но Громов в этом так органичен, что Корнелию только и оставалось, что любоваться.
И всё же... Всё же в своей заботе он не всегда прав.
Он не прав насчёт Вадима. Он и не видел его никогда, так о чём он вообще может говорить? Всё, что Косте известно о Вадиме, известно ему со слов Корнелия. А Корнелий... Что ж, он не всегда надёжный рассказчик.
Корнелий прикрыл веки. Алкоголь давал о себе знать, и его слегка укачало.
Он был пьян, и потому откровенен с собой, как никогда. Всё, что обычно скрывалось за масками и выдуманными оправданиями, теперь выходило наружу, освобождённое от любых барьеров. Алкоголь стирал грань между правдой и ложью, и, возможно, впервые за долгое время он увидел себя без купюр: не героя, не жертву, а просто несчастного человека, который пытается найти выход, не понимая, что его давно уже нет.
Вадим появился в его жизни, когда ему было шестнадцать – банально, как всё в этом мире, пришёл на линейку первого сентября и встал в толпу с табличкой «10 Б». Пришёл, кстати, с мамой и бабушкой, чем вызвал у Корнелия смешанное с презрением недоумение: к нему-то на линейки родители перестали ходить класса со второго с формулировкой «Чего мы там не видели». Он тогда подумал, скривив губы: «Маменькин сынок», – и решил, что никогда в жизни не будет общаться с этим новеньким. Ха-ха три раза. Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.
Вадим был весь какой-то не от мира сего. Бледный, худой, нескладный, говорил тихо, будто постоянно боялся разбудить кого-то, ходил, как Стив Джобс, в очках и бадлонах, вечно пропадал на олимпиадах и мечтал поступить в архитектурно-строительный... Девочки его обожали: конечно, он ведь ходил в художку и никогда не отказывался кого-нибудь нарисовать, особенно на тех уроках, что казались ему бесполезными, вроде литературы или ОБЖ. Он сидел один за последней партой и выводил карандашом чужие профили, а одноклассницы охали, ахали и покупали ему булочки. Корнелий на это сначала демонстративно фыркал, потом стал закатывать глаза, позже – злиться, а однажды... ждать.
Тот день он до сих пор помнил отчётливо, во всех деталях: шесть уроков, первым – химия, в столовке давали макароны и гуляш, соседка по парте заболела, а Вадим был ещё тише, чем обычно, и постоянно на него смотрел. Смотрел на уроках, на переменах, ловил отражение в окнах, просто не отрывал глаз. А вечером, дома, Корнелий обнаружил в рюкзаке мятый альбомный лист – развернул, а там он.
Портрет.
Живой, узнаваемый – юноша на рисунке был задумчив, упрям и умопомрачительно красив. Вадим поймал его таким, каким Корнелий сам себя никогда не видел.
Он спрятал портрет в выдвижной ящик стола и никогда никому не показывал. Он не знал, что с этим делать. А ночью лежал и улыбался в потолок, как дурак. В голове роились вопросы, ответа на которые не было, и только сердце бешено колотилось.
Он даже не поблагодарил Вадима за рисунок, просто наутро буркнул: «Кати не будет неделю, садись ко мне, если хочешь». И понеслось...
Он думал, Костя, самый лучший, самый близкий, уйдет из школы, и мир остановится. Оказалось, на его место пришло что-то новое. Этакое колесо Сансары сделало оборот.
Вадим научил его курить. Это была осень, октябрь или ноябрь – уже не важно. Они сбежали с субботника, спрятались за угол школы, хохоча и безуспешно пытаясь отлепить мокрые жёлтые листья от подошв кроссовок. Вадим протянул Корнелию красную пачку «Чапман», а тот не смог отказать, чтобы не ударить в грязь лицом. Для него вообще стало открытием, что этот мальчишка имеет вредные привычки: Вадим казался воплощением законопослушности и высокой морали. Было холодно, срывался мерзкий дождь, тот самый, когда кажется, что кто-то с небес прыскает тебе в лицо из пульверизатора, сигарета горела неровно, пальцы почему-то дрожали... Корнелий кашлял, давился вишнёвым дымом, но делал вид, что всё нормально, а Вадим смотрел на него, не отводя глаз, и улыбался краешком губ.
— Можно? — вдруг спросил он.
— Чего? — не понял Корнелий.
— Ну, тебя. Поцеловать.
Он не ответил – просто закрыл глаза.
«Камри» заехала на Дворцовый мост. Корнелий бросил взгляд на водителя, достал пачку из кармана пальто, извернувшись в немыслимой позе, и стал вдыхать аромат вишнёвого табака. Корнелий честно пытался бросать курить, он менял сигареты, пробовал новые, но каждый раз всё равно возвращался к этому проклятому «Чапману», потому что помнил, как курил его, когда был счастлив. Он усмехнулся: какая идиотская вышла аллегория.
Он всегда знал, что Вадим однажды выберет «правильную» жизнь: с женой, льготной ипотекой на студию в Кудрово, дачей под Гатчиной и дурацкими фотографиями с шашлыков. Но когда это действительно произошло, в нем что-то надломилось. Корнелий узнал о свадьбе случайно — от бывшей одноклассницы, мельком, между делом: «А ты что, не в курсе? Странно, вы так дружили в школе...».
Он только пожал плечами тогда, но внутри был разбит вдребезги. Не потому что Вадим женился, — к этому он давно был готов – а потому что не позвал. Да ладно, не позвал! Даже не сказал, не написал ни слова, в последнюю встречу до этого вёл себя так, будто ничего не происходит. Спасибо Косте, что тогда пришёл на помощь, иначе бог знает как всё могло закончиться...
Корнелий думал, что никогда не сможет его простить, но потом Вадим позвонил, предложил встретиться – и простить оказалось так просто.
– Я люблю тебя, – шептал он, прижимаясь лбом к его щеке.
Вадим улыбался.
– Я знаю.
Такси остановилось. Дом, знакомый до боли: серый, с облупившейся лепниной, увитый проводами, выкрашенный во все оттенки северной усталости. В окнах зияет темнота. Петербургская ночь всё ещё до конца не наступила, и в этом мутном, молочном полусумраке дом казался ненастоящим, вылепленным из пластилина чьей-то неумелой рукой.
Корнелий поблагодарил за поездку и неторопливо вышел из машины. Воздух щекотал щёки майской прохладой, пахло мокрым асфальтом, новой зеленью и сиренью, где-то вдалеке шумела Нева. Он постоял несколько секунд, не шевелясь, глядя в чёрные пустые окна, будто чего-то ждал. Телефон в кармане завибрировал. Костя.
«Вижу, что доехал. Отдыхай и спасибо за всё!».
Корнелий уставился в экран, а потом машинально поднял голову, посмотрел на «Камри», всё ещё пыхтевшую на обочине, и вдруг, без особой логики, почти на автопилоте, вернулся к машине и тихо постучал в окно.
— Всё в порядке? — удивлённо спросил водитель, опуская стекло.
— Можем... — Корнелий сглотнул. — Можем доехать ещё кое-куда?
— Конечно.
— Кудрово. Я наличкой...
— Да ради бога.
Дверь снова хлопнула, заурчал мотор. И вот — назад, сквозь этот серый город, к тому, чего он вроде как не хотел, но куда тянуло неотвратимо.
«Что я делаю? – отчаянно билось в голове. – Пожалею... Завтра же пожалею!..».