2. Юбиляр
О сегодняшнем мероприятии в «Метрополе» новостные издания северной столицы начали писать задолго до того, как гостям поступили первые приглашения. Заготовки пестрили высокопарными эпитетами: «Самый завидный жених Петербурга отмечает юбилей», «Холостому наследнику строительной империи – 35!». Натыкаясь на такие строки, Корнелий хмыкал: сложно было поверить, что журналисты пишут обо всём этом по собственному желанию — за всем этим явно стояли деньги. Чьи? Конечно, отца того самого «завидного холостяка», «наследника», да и всех остальных эпитетов, которыми Константина Громова наградили медиа.
Деньги, как водится, творили чудеса: нейтральные статьи о семье Громовых превращались в восхищённые панегирики и любовные оды их сыну. Даже самые ярые скептики вдруг начинали говорить о «неординарной личности» юбиляра, его «тонком вкусе» и «впечатляющем деловом чутье». Между строк, правда, проскакивало нечто более правдивое — намёки на скандальные проекты, сомнительные сделки и подретушированную биографию отца семейства. Но кого это волновало, когда фуршет обещал шампанское по 40 тысяч за бутылку, а приглашения были оформлены вручную неким известным дизайнером?
Словом, в Петербурге знали: вечер будет шумным, дорогим и... несколько фальшивым.
Знал это и Корнелий. Его подмывало прибыть на юбилей лучшего школьного друга на метро, чтобы шокировать всю эту претенциозную богему, приглашённую отцом именинника. В том, что банкет организован именно Павлом Громовым, Корнелий не сомневался. Весь этот китч был Косте в известной степени чужд, и, будь его воля, он пригласил бы парочку близких друзей в баню на даче в Ленинградской области вести задушевные беседы за кружкой баварского под Вороваек, и на этом пышные празднования были бы окончены.
Такси комфорт-класса остановилось у великолепного вида входной группы, сияющей золотыми огнями – в фасаде из дымчатого стекла и тёмного мрамора они отражались, как звезды в ночном озере. Уже пришла пора белых ночей, и солнце было ещё высоко, так что практической пользы огоньки вокруг вывески не имели, но, стоило признать, что выглядели они впечатляюще.
На входе Корнелия встретили двое охранников – и коротко кивнули, пропуская вперёд. Они не смотрели списки и не просили приглашения, будто бы датчик фейс-контроля был вшит у них прямиком в сетчатку глаз. «Или за меня всё сказали костюм и букет», – мелькнула мысль. Он оглядел новый тёмно-синий пиджак и в целом остался удовлетворён своим внешним видом. Пора.
За дверью его ожидали гул голосов, смех, перекрываемый джазовой импровизацией и тяжёлый аромат цветов, смешавшийся в воздухе с дорогим парфюмом. По полам тёмного дерева бесшумно скользили официанты в белых перчатках, охотно подливавшие дорогим во всех смыслах гостям шампанское и красное вино. За столами и вдоль стен сгрудились не люди, а россыпь звучных фамилий. Корнелий пробежался взглядом по залу, как по витрине ювелирного магазина, в котором ничего не хотелось покупать, и почувствовал, как у него зачесалось между лопатками. О, он знал эти места! – рестораны, где средний чек выходит равным аренде трёшки в центре Питера, а перед заказом у официанта спрашивают не меню, а имя шеф-повара – разумеется, присланного прямиком из Токио, Лиона или Сан-Себастьяна.
Ощущение собственной неуместности медленно разливалось по телу, как будто по позвоночнику начали лить холодную воду. Корнелий сделал первый осторожный шаг, будто ступал по хрупкому стеклу. Хотелось бы быть для этих людей незаметным. Слишком резкий шаг — и разобьёшь всю иллюзию. А иллюзиями здесь дорожили.
Костю Корнелий увидел сразу – его трудно было не узнать, даже окружённого толпой всех этих абсолютно не нужных ему гостей. Он стоял в центре зала, что-то рассказывал, а люди смеялись, сдержанно и несколько карикатурно. Именинник улыбался и выглядел расслабленным и довольным... Даже слишком. Корнелий ощутил острый укол раздражения.
Ему страшно хотелось сбежать. Все эти банкеты, весь этот шик и богема – всемилостивый Боже, насколько же это всё не его! Сегодня и ботинки немилосердно натирали, и бирка на рубашке больно врезалась в шею, и галстук душил сильнее обычного... Хотелось уйти, догнать давно потерявшееся в переулках центрального Петербурга такси и... Мадонна, он сам не знал, куда ему ехать.
И тут Костя увидел его. Он оторвался от разговора с каким-то важным мужчиной в светлом пиджаке и застыл в пол-оборота. Лицо старого друга осветилось настоящей радостью, той, что была совсем не похожа на эмоции, проявившиеся минутой ранее – он улыбнулся широко, как улыбаются дети, когда находят любимого плюшевого мишку в коробке со старыми вещами. Именинник вежливо извинился перед собеседниками и почти побежал к Корнелию, расталкивая гостей.
– Ну наконец-то! – Костя, не стесняясь, заключил его в объятия, так крепко, по-настоящему, будто не было всех этих лет, будто они снова там, в юности. – Я уже начал беспокоиться, что у тебя очередной форс-мажор, или тоска, или опять твоя поганая работа!..
Корнелий сдержанно усмехнулся, но внутри что-то потеплело. Он ответил не сразу — просто позволил себе эту секунду побыть в его объятиях.
– Ты бы меня не простил, – наконец выдавил он и прикусил губу. Он должен был сказать что-то другое, у него и в душе кипело совершенно другое! Что-то вроде «Как я мог пропустить твой праздник?»...
Костю, впрочем, формулировка не смутила. Корнелий подумал, что в этот момент его друг был чертовски красив, как бывает красив только человек, который искренне счастлив тебя видеть. Ему хотелось что-нибудь сказать — что-то ироничное, слегка задевающее, чтоб уравновесить момент — но в горле вдруг образовался ком. Вместо шутки он просто кивнул.
– Цветы – мне? – продолжал сиять, как новогодняя ель, Громов.
– Обойдёшься. Цветы – той, кому по-настоящему принадлежит праздник.
Костя хохотнул.
– Боюсь, мама сейчас занята: ругается с администратором. Но не переживай, я настоял, чтобы тебя посадили с моими родителями за один стол, так что ещё наобщаетесь. Идём.
Он легко коснулся локтя друга и уверенно направился вперёд, на крейсерской скорости прокладывая путь между покрытыми белыми скатертями столами с орхидеями в тонких вазах и пустыми бокалами. Корнелий шагал за Костей, чувствуя, как внутри натягиваются какие-то тонкие пружины. Пространство ресторана казалось избыточным: слишком яркие люстры, слишком белые скатерти, слишком громкие голоса, слишком, слишком... Женщины в вечерних платьях и с чрезмерно ярким макияжем, мужчины в костюмах, в глазах которых явственно читалась гипертрофированная самоуверенность — все эти люди, которых он не знал, и, откровенно говоря, не хотел знать, — смотрели, и каждый взгляд, казалось, неотступно следовал за ним, как софит за актёром на сцене.
***
– Побалакаем?
Когда тяжелая мужская рука Павла Ивановича Громова легла ему на плечо, Корнелий только кивнул. Такова была манера Громова-старшего: это был не вопрос.
– Как на службе? – Павел Иванович грузно опустился на стул рядом с ним.
– Нормально, – осторожно ответил Корнелий. Он уже понимал, к чему идёт разговор.
– Ты ж в своей конторе кто уже? Замдиректора небось?
– Ну так... – Корнелий неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. – В трудовой типа того, а по факту – не совсем. Зам зама, короче.
– Арам-зам-зам, ёпт, – гневно сплюнул Громов-старший. – Чего они маринуют тебя? Талантливый же парень. Филатов в Москву перебираться собирался, я думал, под тебя ставку готовят.
– Да я как-то вроде...
— Костя за тебя переживает, — перебил мужчина. — Говорит, что ты талантливый, но гребёшь не туда.
Корнелий впился пальцами в рыбный нож. Отец Кости говорил мягко, почти заботливо — но в каждом слове чувствовалась ледяная нотка.
— Мы с Костей давно дружим... — осторожно начал он.
— Вот именно. Дружба — это актив, если его правильно использовать.
— Простите, если я произвожу такое впечатление...
— Да ну ты сдурел, что ли, — отмахнулся Громов-старший. — Я ж о другом тебе. Гхм... В общем, если когда-нибудь решишь, что тебе нужно новое место, где твои... хм... компетенции будут цениться иначе — дай мне знать. У меня есть знакомые... Короче, там, – он указал взглядом в потолок. – Не люблю, когда талантливые молодые люди пропадают впустую.
— Это очень щедро, — мягко сказал Корнелий. — Но я пока на своём месте.
– Пока, – согласился отец Кости. — Но очень скоро... Ладно, проехали.
Он помолчал и посмотрел на Корнелия внимательно, почти по-отечески. С оговоркой: «почти».
— Костя — добрый. Иногда слишком. Это редкость. Берегите вашу дружбу.
– У вас замечательный сын, Пал Иваныч.
«Замечательный», — повторил про себя Корнелий, и огонь разливался по его сердцу. Он счастлив был однажды найти в этом мире «своего». Ему казалось, нет, он был твердо убежден, что они с Костей — это что-то из разряда вечного и неделимого.
Костя был одним из немногих, кто действительно верил в людей. И в него. До сих пор.
***
– Это ведь ты рассказал своему отцу про мои перипетии с работой?
– Ну, я, – взгляд Громова-младшего чертовски напоминал отцовский: прямой, строгий, полный праведного гнева. – Но они же объективно неправы, Корни. С твоими способностями к управлению ты должен быть уже... Ну, вице-губернатором, наверное. А ты всё пашешь на эту ГБУ-шку... Растрачиваешь попусту талант и молодость.
Корнелий прикусил изнутри обе щеки.
– Не продолжай, не то я решу, что день рождения у меня.
– Я серьезно...
– Так и я не шучу.
Они стояли на балконе — узкое пространство, обрамленное чугунной решёткой с тонкими завитками, где от налетающего балтийского ветра было чуть прохладнее, чем внутри ресторана. Голова слегка кружилась от вина, зачем-то выпитого вперемешку с виски, и Корнелий оперся локтями о перила, растирая холодными руками лицо. Он достал сигареты, предвкушая, как дым медленно заполнит лёгкие, размоет тяжесть внутри.
– Вишнёвый Чапман? – насмешливо воскликнул Громов. – Серьезно?
– А что не так?
– Ты говорил, что перешёл на самокрутки.
– Я заманался их крутить, – признался Корнелий. И это было ложью. Но сказать лучшему другу правду означало новый виток давно утихшего скандала.
Правда была в другом. Просто с первой затяжкой возвращалась та самая осень: школьный двор, запах мокрого дерева, пальцы, дрожащие от нервов и первых тревог, чувство, что всё впереди.
Говорить такое Косте нельзя. Тот начнёт опять бухтеть и испортит момент. Не стоит. Не сейчас.
– Знаешь, о чём я сейчас подумал? – поспешил он перевести тему.
– М-м-м? – отозвался Громов, поджигая сигарету.
– Тебе – тридцать пять.
– Чего?
– Тебе – трид-цать-пять, – по слогам повторил Корнелий, и его внутреннее передернуло от этих слов.
Костя усмехнулся, выпуская дым.
— Спасибо, что напомнил. А то я весь вечер тут, как дурак, думал, что мне восемнадцать и я просто чертовски хорошо сохранился.
– Да я о другом. Сколько мы уже знакомы, лет двадцать? И прикинь, всё ещё дружим.
Корнелий выдохнул дым, отворачиваясь в противоположную от друга сторону.
– Я недавно почему-то вспомнил, как пришёл на твой выпускной. Стоял в толпе и думал о том, что ты уйдешь, и я больше никогда тебя не увижу. Тогда казалось, что так оно и будет, а сейчас – ты вдумайся! – семнадцать лет прошло, разных лет, тяжелых, и я курю с тобой на балконе ресторана, где ты отмечаешь свои тридцать пять.
Костя усмехнулся и пожал плечами. Но за этим что-то дрогнуло — он вспомнил, сколько раз вытаскивал Корнелия буквально со дна. Слишком много раз. Иногда ему казалось, что их дружба — это замерзшая птица, которую он зачем-то всё ещё носит в руках, надеясь, что она оттает.
– Как на личном? – вдруг спросил Костя. Он носил этот вопрос в себе весь вечер.
Корнелий пожал плечами.
– Без перемен.
– Ничего не хочешь мне рассказать?
– Нечего.
Это было правдой. Рассказывать Косте и впрямь было нечего, поскольку на личном фронте действительно было без перемен: нового не предвидится, а старое...
— Прости, — сказал Громов, — я просто... соскучился, наверное. По тебе, по тем временам, когда ты мог говорить вслух, когда тебе херово. А не таскать это в себе.
Корнелий заглянул в янтарную жидкость в бокале.
— Мне не херово, — сказал он.
И это была уже ложь. Мягкая, почти уютная. Как тёплый плед, которым укрывают тело с температурой.
Они снова помолчали.
– Ещё раз спасибо за праздник. Я, пожалуй, поеду.
— Работаешь завтра?
— Нет, и это будет первое нерабочее воскресенье за последний месяц, — не без гордости сообщил Корнелий, с тихим хрустом затушив в стеклянной пепельнице сигарету. – Имел я этих поставщиков, честное слово.
Костя вежливо улыбнулся. Рабочие проблемы друга были ему чужды. И, говоря откровенно, более его интересовало другое:
— Ты домой?
Вопрос повис в воздухе. Корнелий поднял глаза. Смотрел внимательно, как будто впервые. Улыбка с губ Кости сошла — и жаль, потому что именно эта улыбка невероятно украшала его: делала лицо Громова неожиданно мягким, почти мальчишеским. Как в школе.
— А куда ещё?
— Ответь на вопрос, Корни, — говорит спокойно, но с нажимом. Снова этот тон! В голосе — настойчивость человека, который слишком много раз тащил кого-то за руку из бездны.
Корнелий устало выдохнул.
— Да, я домой.
— Я вызову тебе такси.
— Да брось, я справлюсь... — попытался отмахнуться, но взгляд друга оставался твёрдым.
Костя перебил:
— Я просто хочу быть уверен, что ты доберёшься... без глупостей.
И вот тут Корнелий чуть прищурился, уголок губ дёрнулся в полуулыбке.
— Боишься, как бы я не заскочил в Кудрово? К Вадиму?
Лицо Кости переменилось в секунду, будто над ним поколдовал фокусник. Лоб слегка нахмурился, губы сжались в тонкую линию, глаза потемнели. Он ничего не сказал — и в этом молчании было больше, чем в сотне упрёков.
Наблюдать, как Костя напрягается от одного только имени, было для Корнелия простой шалостью. Маленькое, жестокое удовольствие.
Но он берёт себя в руки. Самообладание — лучшая из его черт. Уж что-что, а возвращаться к холодному рассудку он умеет великолепно. Внутри всё клокочет, глаза выдают усталую ярость, губы едва сдерживают гневную речь, но внешне — ни трещины. Кремень.
— Рад, что тебе весело. Но имей в виду, Корни, — голос ровный, без надрыва, почти вежливый, и от этого вдвойне страшный, — когда в очередной раз он уничтожит тебя, даже не думай звонить мне. Я не буду спасать тебя ради того, чтобы через две недели ты вновь нырнул с головой в это болото.
Ясно. Злится. Не забыл.
Пред внутренним взором Кости всплывает вечер – один из многих — конец ноября, серость, слякоть, воздух, пропитанный тяжёлой влагой, и звонок в полпервого ночи. Телефон дрожит в беззвучном режиме на прикроватной тумбе, и имя лучшего друга тревожным маревом светится на тусклом экране. Он берёт трубку и тут же слышит — не голос, нет, — дыхание, сбивчивое, громкое, будто человек на том конце провода бежал марафон. Потом — всхлип, сдавленный мат и, наконец, ломаные фразы.
Корнелий был в полной прострации: голос сорван, каждое слово словно разрывает горло, в фоновом шуме — не то такси, не то ночная улица. Он повторял, что «больше не может», что «это не любовь», что он чувствует себя «грязным», «сломанным», «ненужным». Потом начинал смеяться — резко, неприятно, как бывает у людей, которые держатся на последнем нерве, — и снова срывался на звериный рёв.
Костя тогда на автомате сел на кровати, начал уговаривать его банальщиной: дыши, сядь, скажи, где ты. «Где ты, Корни, скажи мне, я приеду». Но в ответ снова слышал бессвязный поток, за которым ясно проступало: Вадим. Кудрово. Опять Вадим. Что-то сказал, что-то сделал, выгнал, заигнорил, заблокировал. Очередной эмоциональный мясорубочный день в их адском танце.
Костя просидел с телефоном у уха почти сорок минут, просто слушая и стараясь не срываться. Потому что Корнелий был невыносим, когда ломался — резкий, жалкий, беспомощный и в то же время язвительно гордый. Наутро, как обычно, не перезванивает сам, а ждёт звонка, чтобы бросить сухое: «Извини, я вчера перегнул», а вечером будет захлёбываться слезами в трубку.
А через две недели — снова Вадим. Снова искусанные губы, блестящие, как у лихорадочного, глаза, фото из его постели.
Ещё две недели – снова ад, снова Костя, снова ничто.
Так что да. Злится он сейчас не на Корнелия. На Вадима Ковалёва, который снова отравит его, выжмет досуха и уйдёт, будто ничего и не было. А ему, Косте, выхаживать это беспомощное тело, собирать его по кусочкам, вновь доставать из шкафа жилетку для сбора слёз.
«Ты же сам понимаешь, что всё это не для тебя. Ты не можешь продолжать это безумие, понимаешь? Я же не против, что ты его любишь... Я против того, как ты в этом утопаешь», – пламенная речь почти сорвалась с губ Громова, но он предпочёл молчать. Он не мог и не хотел говорить больше. Знал, что если выльет из себя ещё хоть слово, всё может закончиться ссорой. Костя был чертовски тактичен. Он знал, когда стоит заткнуться и оставить друга в покое.
А вместо этого сказал:
— Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.
Это было всё, что нужно было услышать, и в этих словах скрывался и упрёк, и безмерная забота, и горечь, и беспомощность.
– Я вызвал тебе такси до дома. Чёрная «Камри», 589. Будет через четыре минуты.
– Спасибо.
«С чего он взял, что я поеду в Кудрово? – думал Корнелий, нервно всовывая руку в рукав пальто по пути к такси. – Я не собираюсь в Кудрово. Я не поеду в Кудрово».