ЦУГЦВАНГ

1 мая, пятница

Майские праздники. Разве это не повод порадоваться?! Особенно когда погода за окном только и шепчет об этом. Меня потянуло на лирику? И пусть. Я послал все предрассудки к чертям.

Мы встретились с Тасей в центре, я купил два горячих шоколада, и мы распили его в парке. Стояла изумительная погода, которая гармонировала с моим настроением. Когда такое было? Еще пара дней и весь город позеленеет, и зацветут яблони и сирень.

Покатались на аттракционах, прогулялись по небольшим улочкам, болтая на разные темы. Тася смеялась. Она поправила свои идеально уложенные волосы и смотрела на меня удивительными глазами. В них сверкало столько огоньков счастья, что их бы хватило, чтобы озарить ночь. Вышли на главный проспект и спустились к набережной. Ели сахарную вату и катались на колесе обозрения. У меня захватывало дух. Тася улыбалась. Я почувствовал себя счастливым. Окрыленным и свободным человеком, который может радоваться мелочам. Виды города, плеск воды, простые разговоры, молочный коктейль и сахарная вата, аромат весны, городской праздник, когда толпы народа заполняют все площади, развлекаются, отдыхают, смех детей, улыбка красивой девушки. Когда последний раз я восхищался такими мелочами? Это ведь может заметить каждый, однако я прозрел только сейчас. Поздно. Или «поздно» не существует? Я был удивлен от того, как все вокруг заставляло что‐то клокотать в моей груди.

Тася согласилась на часовую прогулку на катере по реке. Мы спустились вниз, подошли к носу катера и смотрели, как судно разрезает воду, а небольшие волны разбиваются о борт.

— Почему ты не веришь в любовь?

— Что? — переспросил я, отказываясь верить в эффект дежавю.

— Помнишь, еще на дне рождении у Маши ты сказал, что не знаешь, есть ли смысл верить в существование любви. Почему?

— Я думаю, что не каждый человек достоин любви. Он может узнать это чувство, увидеть его, ощутить, но взаимной любви он по каким‐то причинам не заслуживает. И если, например, я в числе таких людей, то какой смысл рассуждать на эту тему. Тут мне лучше быть агностиком.

— Разве ты не видел ни одного примера чистой любви?

— Если и видел, то ей свойственно улетучиваться. Превращаться в привязанность и привычку.

— Значит, ты ничего не знаешь о чистой любви.

— А ты значит знаешь.

Ее глаза наполнились скепсисом.

— Ты и знаешь, и видела, и веришь в эту свою любовь, так?

— Не видела, но верю. Всякий способен полюбить и достоин этого, так же, как и прочесть в других глазах взаимность. Вне зависимости от пола, расы, возраста, дохода, прошлого или настоящего, все достойны любви. Да и не только люди. Все живые существа способны и нуждаются в этом.

— Да. Но только лишь лебеди символизируют вечную любовь, что умирают от тоски, когда погибает их партнер. Они не умеют, а возможно просто не хотят искать замену.

— Значит, ты все‐таки веришь.

— Верю. Если ты хотела узнать это — верю.

— Значит, можешь предположить...

— Тась, мое недалекое представление о неком чувстве, что называют любовью, формируется на сомнении, что оно, в качестве взаимности, доступно всем.

Когда наша речная прогулка близилась к концу, она снова подняла эту тему:

— Ты отчасти прав. Что любовь со временем может смениться тупой привязанностью к человеку. Так было у моей мамы. Она не любила моего отца, однако не хотела от него уходить, скорее всего, ее нерешительность объясняется привязанностью.

И она рассказала мне о своей семье. Ее родители поженились рано, обосновывая все всплеском чувств и уверенностью, что эту страсть они пронесут через всю совместную жизнь. Но со временем все угасло, переросло в долг, а потом родилась Тася. Тогда уже было принято решение изменить отношения ради ребенка, но долго играть роль заново влюбившихся друг в друга супругов не удалось. А там Тася в школу пошла; переходный возраст; экзамены, выпускной, поступление в университет. Все некогда было строить личную жизнь, ведь нужно было заниматься ребенком. Да и думали, душили себя домыслами, что их развод как‐то отразится на Тасе. А теперь? Поздно, да и не нужно. Уже свыклись, нарастили панцирь, чтобы не замечать минусы другого, лишний раз не раздражаться и не показывать никому свое уязвимое место.

И несмотря на такой пример, Тася верит в настоящую любовь. Она считает, что ее матери следовало бы думать не о мнимом счастье дочери, а о своем настоящем счастье. Чтобы спустя годы продолжать оставаться любимой и желанной для мужа. А так, Тасе грустно, что мама не улыбается. При этих воспоминаниях, пока она рассказывала, у нее самой потускнела радужка.

Что она за удивительный человек? Закрывает глаза на очевидные примеры, утверждает, что верит в чудо. Считает, что главное — верить. И чем крепче эта вера, тем скорее все сбудется. Не зная меня, свято верит, что я хороший человек и смогу однажды полюбить кого‐то взаимно. Как лебедь. Раз и на всю жизнь. И никакой привычки. Лишь искренность. И все. Она и в правду удивительная. Чудесное воплощение безграничного счастья.

— А кто твои родители? У них есть своя история любви?

Мы только что сошли с катера, и ее вопрос выбил землю у меня из‐под ног.

— Э... Они погибли, когда я был маленьким. Автокатастрофа, — соврал я. — Моим воспитанием занимался дядя, а он ничего такого не рассказывал.

Тася принялась извиняться, и я физически почувствовал ее неловкость.

Мои родители? Их история любви?

Да, у них есть своя история очень похожа на лебединую. Два совершенно одиноких человека наконец‐то встречают друг друга, считают каждого спасением, позади у них море ошибок, печали, неудач, разочарований, у каждого свое прошлое, своя потертая и местами изношенная душа и такое же сердце. Сердце, которое решает в последний раз отдаться приступу влюбленности. И вот. Наконец эти два несчастных лебедя находят отдушину друг в друге и вновь воскресают для новой жизни. Их преданности, любви, доверию нет равных. Это две половинки чего‐то целого, которые с невероятной точностью подходят друг другу. Плодом этой любви стал малыш, которому было суждено стать таким же прекрасным лебедем, но больше походил на гадкого утенка. Любовь к этому ребенку заслуживает восхищения, уважения и неимоверного числа похвал. Боюсь, и этого было бы недостаточно, чтобы описать ту реальность. Два лебедя оберегали свое дитя, как великую ценность, намеривались отшлифовать алмаз и представить этому грешному миру ослепительный бриллиант.

Но всему приходит конец. И эта прекрасная сказка не имела права на счастливый финал. Один из лебедей оступился. Полетел вниз со скалы на камни и бушующее море. А следом его преданная семья.

Моменты прошлого пронеслись перед глазами, как кадры киноленты, и испарились. Но осадок остался. Почему в последнее время я так часто проваливаюсь в прошлое, в такие глубинные воспоминания, которые когда‐то прятал в укромных уголках подсознания? Это роковые моменты, которые отчетливо показывают, что с этого‐то все и изменилось. Я знаю это. Но зачем мне это напоминать?

У меня похолодели руки, это даже Тася заметила. Она удачно сменила тему, мы поднялись на мост, с него наблюдали праздничный салют, потом я пошлел ее провожать. Она мило вела беседу, что я потерял счет времени, за что безумно ей благодарен. Она привнесла щепотку своей неописуемой радости, что согревала меня оставшееся время и оберегала от одиночества.

На остальные выходные она уезжает к родителям домой и вернется лишь утром во вторник. Хотел предложить ее встретить, но вспомнил, что сейчас без машины. Но все равно предложил, она отказалась. Аргументировала тем, что боится, как бы я не опоздал или того хуже — пропустил пары. Я парировал. Она снова отказалась.

3 мая, воскресенье

Я выспался. Никогда бы не подумал, что это такое большое счастье. Спать целый день.

Вчера часов в шесть, может около семи, мне позвонил Егор. Это было крайне неожиданно, что вызвало у меня нервный смех. Он предложил составить ему компанию и сходить в антикафе. Я согласился. Помимо чая, печенья, сладостей и настольных игр там на эти выходные открывали еще один зал, где планировали показывать французские фильмы. Идея мне понравилась, тем более, что сидеть дома и штудировать научную литературу к предстоящим экзаменам было крайне скучно; хотя я и нашел неплохую статью о творчестве Лермонтова, что меня на какое‐то время увлекла.

Собственно, в самом антикафе обстановка мне приглянулась; тепло, уютно, добродушные люди. Многие играли в Мафию, они сидели за длинным столом в большой комнате с пушистым бежевым ковром. Неподалеку стоял стол поменьше, за ним сидело четыре человека, играли в Клуэдо; за ними еще небольшая компания. В другой комнате с зеленым ковром парни играли в плейстейшен, за ними в углу две девочки играли в Дженгу. Девчонкам было лет по шестнадцать‐семнадцать. В зале с красным ковром, на котором лежали большие дутые кресла, на полочке у стены — подушки и пледы, включили фильмы. Мы пришли к самому началу, когда два парня со специфической внешностью настраивали проектор.

Мы честно с Егором просмотрели один фильм из семи запланированных и пошли покорять другие комнаты, ибо я никак не ожидал, что буду смотреть французские комедии в оригинале.

Что касаемо диалога с другом, то там все было странно. Он общался со мной непринужденно, будто бы ничего не было. А на мои вопросы по поводу того, что все‐таки произошло, он ответил, что решил мне не мешать, ибо подумал, что у меня появилась девушка, которой я стал уделять много времени. Чуть не подавился на этом моменте песочным печеньем. Мне показалось, или в его ответе действительно мне подмигнула ревность? Нет? Я сказал, что в моей жизни действительно есть одна женщина, которая меня любит, и у нас все с ней взаимно. Тот рассмеялся, догадавшись, что это моя кошка Янта. Но зато я убедился, что тот не подозревал о моей связи с Тасей. Или подозревает, но тщательно скрывает. Настолько тщательно, что я даже не замечаю в нем желание мне сломать ребро. Впрочем, самое главное, что мы — я, в частности — все выяснили. Единственное, что пощекотало мне нервы, так это то, что он спросил, что с моей машиной. Соврал, что поломалась и стоит в автосервисе.

Всю оставшуюся ночь мы проиграли в настольные игры. Начали с Клуэдо, где я три раза подряд проиграл, потом отыгрался в Мафии, когда попались карты сначала маньяка, после — мафии, и в том и другом случай мирные жители проиграли. Егор пошел в зеленую комнату, а я нашел человека — это был тот парень на входе, который нас записывал и пропускал, — что потрясающе играл в шахматы; так я потерял два часа. Уже ближе к утру сыграли в Монополию, я построил три предприятия и устал.

Вышли на улицу, пахло весной и рассветом. Можно было бы пройтись до дома пешком, размяться, но было зябко, я поспешил скорее на метро.

Никогда еще в своей жизни не ездил на первом поезде в метро. Никогда. Тем более утром в воскресенье.

Шесть утра. Метро. Полупустой вагон.

Мне дико стало интересно, кто эти люди и куда они едут. Не то, что я стал их расспрашивать, просто рассматривал и пытался выдвинуть хоть какие‐то предположения.

Напротив меня сидел парень примерно моего возраста в обычных джинсах и толстовке. Я заметил, что у него была разбита губа и красные глаза, которые еще чуть‐чуть и пустят слезу. О чем он сейчас думает? Ему было настолько обидно за губу, что наворачивались слезы? Или было тяжело вспоминать что‐то? Да, меня привлекли именно глаза, а не рана. Или это действие чего‐то? Наркотика, например. Возможно. Но, по‐моему, он был вполне адекватен. Тогда что значили его мокрые глаза?

Справа от него стоял молодой человек, держался за поручень. Он был моложе первого лет на пять. Короткостриженый, с рельефным торсом, что покрывала белая обтягивающая майка, сверху дутый жилет. В руках спортивная сумка. Он едет на тренировку? Или с тренировки? Или он вообще работает тренером в каком‐нибудь элитном фитнес‐клубе? А почему тогда не на машине? Сколько получают тренера, могут ли они заработать на приличную машину? Или он вообще не тренер, и в сумке не спортивная форма и полотенце... Нет, бред, вряд ли. В метро сумки проверяют. Но она не настолько большая, чтобы заподозрить. Но если он так ездит каждый день, в одно и то же время, то работники метро, возможно, привыкли к нему, поэтому перестали заглядывать к нему в сумку, отчего у него появилась возможность носить нам что‐то иное?! Кстати, как начал я ездить на общественном транспорте, так перестал носить с собой «глок». Сначала было непривычно, дискомфортно, сейчас почти привык.

На другом конце вагона сидела девушка в брючном костюме. Куда она могла ехать в шесть утра в воскресенье? Или откуда?

Вопрос имел легкий ответ с пассажиром, что приготовился выходить — пожилой мужчина с темно‐зеленым рюкзаком и удочкой с сочком. В шесть утра логично ехать на рыбалку.

На следующей станции вышел рыбак и три парня, включая того, что сидел с разбитой губой. Он и его товарищ подхватили третьего, который все это время лежал на сиденье, и под руки его вывели из вагона. Значит они своей компанией где‐то напились (немудрено, ночь с субботы на воскресенье), ввязались в драку, а потом разошлись по домам. А как тогда в метро впустили вусмерть пьяного гражданина? И почему тот, с разбитой губой, чуть не плакал?

Если подумать... Я всех рассматривал, мне было интересно, я предполагал. А мог ли кто‐нибудь смотреть на меня с подобным вопросом: кто я и что делаю в вагоне в шесть утра? Сколько бы человек сошлись во мнении, что всю ночь я играл в настольные игры, а перед этим смотрел комедию на французском языке? Думаю, что не многие додумались бы до такого. Ровно столько же, сколько бы решило, что в прошлом я профессиональный киллер. А если они не догадались, то и я тоже. Но мне бы было интересно узнать правду о каждом пассажире.

7 мая, четверг

Во‐первых, не хочу запускать свое тело, нагрузки ему просто необходимы, а во‐вторых, мне было очень скучно. Пошел в спортзал. Два часа усиленной тренировки, если не выдохнусь и не закину язык на плечо, то поработаю упорно еще и третий час. Такие оптимистичные были платы. Ну, к слову, все так и случилось. Я отпахал три часа пятнадцать минут, не чувствовал усталость, стоял под холодным душем, потом пешком шел до дома, тут уже опрокинул бокал рома, что, конечно, не стоило делать. Нервы. Нужно и с этим как‐то бороться. Ибо заливать любые эмоции спиртным — не дело. Но так уж вышло. Я все негативные эмоции старался выплеснуть там, на тренировке, но, видимо, их было слишком много, что притащил остаток еще и домой.

А все из‐за Егора. Хотя виноват ли он? Да, виноват! Еще как. Если бы не он, то я уже после двух часов тренировки ехал бы домой на автобусе, пил бы сейчас чай и смотрел футбол. А не успокаивал себя и не глушил желание вытащить из сейфа «кольт» и нафаршировать стену металлом.

Он мне набрал, когда я уже приехал в спортзал и переоделся. Дружеская беседа, которой мне так не хватало все те дни. Он с радостью собрался и в ближайшие двадцать минут подскочил ко мне составить компанию в тренировке. Хотя на часах уже было половина девятого вечера. Правда, мне не нужна была эта самая компания, я и тихо сам с собою неплохо справляюсь. Водичка, наушники и железо. Все. До седьмого пота работаем.

Ну приехал он, вальяжно ходил по залу, пробовал одно, потом другое без особого энтузиазма. Не мое дело — зачем он приехал. У каждого должна быть своя мотивация сюда приходить.

Однако я стал невольно замечать, как он улыбается одной девчонке. Раз улыбнулся, два. Подошел, что‐то спросил. Через некоторое время все это повторяется.

Не мое это дело. Не‐мо‐е.

Почему тогда не подумал об этом?

Черт меня дернул поинтересоваться той особой в розовых лосинах, которой чрезмерно вульгарно любовался Егор. Я подошел к другу подтереть тому слюнку, которая болталась уже на уровне колена.

— Это кто?

— Марина.

— Кто?

— Классная, да? — казалось, что меня друг вообще не слышит; то, что не видит — это уж точно, ибо рассматривал он кое‐какие другие части тела. И далеко не мои.

Хотя мои ему разглядывать тоже не стоило.

— Не знаю, — бросил я и вернулся к своему тренажеру.

Через секунду подскочил Егор, выдернул из моего уха наушник и говорил со мной, хотя смотрел за спину, где приседала Марина с бодибаром:

— Нам же завтра не к первой паре?

— Чего? Не помню. А что случилось?

— Ну то есть утро у меня свободно?

Я мельком глянул на предмет его любования.

— Ты решил в спортзале бабу склеить?!

— А что тут такого?

— Да ничего, — выполняя жим, я пытался управлять своими мыслями. На диалог я не был настроен, ибо думал о работе мышц и ритме музыки, которой меня лишили. — Просто ты же вроде как уже при деле.

— Ты о чем?

— Я о Тасе, — отпуская ручки тренажера, выдохнул я.

— Если не могу достать яблоко с верхней ветки, то почему я не имею права попробовать клубнички, что доступнее?!

Доступнее? Что под ногами? Да почему нет. Вперед и с песней.

Это уже, видимо, не просто спелое яблоко на верхних ветвях, а прямо то самое яблоко раздора.

Собственно, я воткнул наушники, включил альтернативный рок, сделал громче и выжал из себя максимум.

10 мая, воскресенье

Сказать, что я устал от отсутствия машины, это не сказать ничего. Если и есть какая‐то романтика в поездке на общественном транспорте, то она улетучивается уже на следующий день. Погода благоволит, можно отказаться от автобуса и идти пешком, но временами пешие прогулки просто не под силу. Утром жуткие пробки в метро, такое столпотворение людей подобно первомайской демонстрации. В автобусе душно и воняет, окна открыты, а в них вместо кислорода просачиваются пыль и выхлопные газы. В маршрутках тесно и воняет людьми: то табаком, то потом, то перегаром, то всем вместе. Отвратительное путешествие.

Скучаю по своей «хонде». В ней едешь, включаешь музыку, чтобы слегка разгоняла сон, кондиционер, чтобы было свежо и не воняло дорогой. Если стоишь в пробке, то можешь пить горячий чай из термокружки и делать музыку громче. Приятно, удобно и не воняет.

Возможно, часто употребляю слово «воняет», но до этого момента я и подумать не мог, что существует столько отвратительных запахов. Не где‐то там, а в общественном транспорте. Даже сменил парфюм, ибо в такие будни перестал слышать свой аромат. Есть он, нет — черт его знает. Может я насквозь пропитался автобусом и от меня за километр фан стоит, что глаза режет. А теперь чувствую себя человеком. Во всех смыслах этого слова.

Неделя ушла у меня на обдумывание идеи купить машину. Хороший вопрос — на что? Я продумал все. Решил поговорить с Джерри. Возможно, слишком эгоистично, но если он мне займет два миллиона, то ничего не изменится, что так ему десятку должен, что так буду должен двенадцать штук. Ну или хотя бы полтора. И я смогу купить «тойоту рав 4». Если подумать, то можно было бы занять у него одну штуку и продать ему все оружие. Он его хотел, а мне уже не пригодится.

В общем я позвонил Джерри и предложил встретиться в баре, где случайно пересеклись восьмого марта. Домой его приводить не мог по одной простой причине — у меня со вторника живет Егор. Честно говоря, я не понял, что у него случилось, и почему его поперли со съемной хаты, но он, заявившись ко мне посреди ночи с чемоданом и пакетами, попросился перекантоваться пару дней, а потом он съедет, найдет новую квартиру. Хвала небесам, что в эту ночь у меня не осталась Тася. Вот был прикол, если бы заглянул Егор, а дверь открыла Тася; или я открыл дверь, а Тася предложила бы ему чая. Короче, пока он живет у меня, круглые сутки смотрит бокс по «Спорт.TV», опустошает холодильник и просит советов по завоеванию сердца Таси.

Днем Джерри уделил мне время. Я обрисовал ему все, что пришло накануне в голову.

— Брат, давай без окольных путей. Я не барышня, мне прелюдия не нужна. Хочешь занять денег? Я не займу. Я дам. Сколько надо? Два? Дам два. И не возражай. На благое дело не жалко. Однако я тебя знаю, ты же мне весь мозг выклюешь, как моя теща. Вечно будешь мне докучать, что хочешь долг вернуть. Верно? Верно. Поэтому предлагаю заработать.

— Ты знаешь, я завязал.

— Знаю, знаю. Но тут дело совершенно в другой области. Никакой мокрухи. Согласен?

— Сначала расскажи.

— Вот это по‐деловому. Смотри. Мой клиент по ошибке подписал кое‐какую бумажку с разной кучей других автографов и печатей. На ней значится, что все, что он имеет на сегодняшний день, переходит в лапы других влиятельных человечков. А он владеет всем движимым и недвижимым имуществом, которое только можешь представить. По этой бумажке он беднее бомжа. У того хоть есть свои грязные трусы да фуфайка, а мой клиент голый червь, что ничего из себя не представляет. У него, правда, есть какие‐то документы, что подтверждают его собственность, но все это в подметки не годится той бумажке.

— Так у него же есть юристы, что они говорят?

— Да мне начхать, что они говорят. Мне клиент дал работу, я ее выполняю. Есть сведения где и когда эта злополучная бумажка будет лежать в портфельчике одного левого типа, у которого цель передать ее другому человечку, что хочет захапать все у моего клиента. План действий готов, сейчас занимаем позицию выжидания.

— А в чем моя роль?

— Мне нужен водитель и часовой. В твоем лице — это лучший вариант. Тем более ты отличный стрелок. Но! Повторюсь, никакой мокрухи. Мне платят за чистую работу.

— Сколько?

— Все твое.

— Нет, Джерри, это не дело.

— Ладно, пятьдесят на пятьдесят.

И он написал цифру на салфетке, передал мне — два с половиной миллиона.

— Это твоя доля.

— Ого... — я смял салфетку. — И это за одну случайно подписанную бумагу?

— Его состояние описывается в восемь нулей, если не в девять или десять. Так что не вороти нос и соглашайся.

— Мне нужно подумать.

— Брат, чего думать? Тебе нужны деньги — я даю тебе шанс заработать. Здесь больше, чем ты хотел, купишь машину еще и на мороженое останется.

— Когда состоится передача?

— В двадцатых числах мая.

— Ты сказал, что знаешь точную дату.

— Точную дату и точное время. Ну так что, ты согласен?

— Не знаю. Это не по моей части.

— Твое дело привезти меня, подождать, пока я не перехвачу бумажонку, и тихо слиться.

— Нет. Ты прекрасно знаешь, что я однажды попался на этом деле.

— Ты попался потому, что у тебя были дерьмо, а не напарники. Я тебя не подведу, и ты это прекрасно знаешь. То, что ты, брат, потерял три года, сидя за решеткой, это абсолютно несправедливо и все твои псевдонапарники поплатились за это. Да. А что ты смотришь, брат? Я нашел каждого урода, что искалечил тебе жизнь и попросил ответить за этот проступок, что пока они прятали свои задницы, ты своей задницей протирал скамью подсудимых. Я отомстил каждому ублюдку, что был повинен. А чего удивляешься?! Ты думаешь, почему они тебя не искали, когда ты вышел? Из‐за благодарности, что ты их поганые рожи властям не сдал? Да если бы. Эти люди забыли, как ходить, только поэтому и оставили тебя в покое.

— А я хотел вернуться к ним.

— Зачем?

— Да уже не помню. Но по итогу вернулся к нам, ну к боссу нашему, но тебя там уже не было.

— Ха! Конечно не было! Как только отправился на поиски твоих напарников‐отморозков, так сразу же в черный список к нашему боссу попал. У него думать нельзя было без его ведома, сам помнишь — шаг влево, шаг вправо — расстрел, — а если уж кто‐то решил что‐то, а если уж сделает, то у‐у‐у!.. Меня б подвергли самой ужасной пытке. О чем ты говоришь, конечно, меня там не было! Как закончил с этими отморозками, так сразу слинял. На другой материк перебрался. Может я, конечно, и отмороженный псих, но инстинкт самосохранения у меня еще есть. Я вернулся сразу, как узнал, что тебе вольную дали, но...

— Когда, как ты выражаешься, мне дали вольную, я пошел к боссу и уже потом узнал, что тоже числюсь в черном списке. Наверное, потому, что три года назад пошел работать на сторону, хотя босс сам меня им посоветовал, или потому, что посмел явиться. Но я‐то решил вернуться из преданности, смысл мне было приходить тогда? В итоге, им не пришлось по душе мое возвращение. И сразу же очутился в больнице. Кома, реанимация... Чудо, что вообще жив остался.

— Да... Наши тоже еще те сволочи. Но я рад, что с тобой все обошлось, что суждено было нам вот так вот встретиться. Ну так что, согласен на дело? Я не подведу.

И я согласился. Моя роль была очень проста, а платили прилично. Посчитал, что было бы глупо отказываться от такого. После мы с Джерри посидели еще немного в баре, поговорили, посмотрели варианты машин, что я мог бы себе позволить. Решили, что на следующей недели сходим в салон и выберем подходящую. Он перевел на мой счет две с половиной штуки как раз на будущую покупку. А заработанные деньги он оставит себе, тем самым я ему не буду должен. Ну если не считать тех десяти миллионов. Срочность с машиной обосновывалась тем, что чертовски хотелось избавиться от нужды толкаться в общественном транспорте, да и на дело хотел ехать на своей тачке, а не на той, на которой придется.

Договорились, что в ближайшее время я приеду к нему домой, и мы обсудим собственно его план.

Так что я в предвкушении.

12 мая, вторник

Возможно, я сейчас нахожусь в некоем эстетическом возбуждении, сдержаться не могу.

Почему все и вся — особенно я это помню в свои школьные годы — говорят, что Лермонтов есть жалкая пародия на Великого Пушкина, но так повелось, что все обязаны считать его тоже классиком. Он писал романтические произведения, потому и поставили его в один ряд с Великим Пушкиным.

Пушкин — наше все.

Нет! Мне не нравится такая формулировка.

Лермонтов прожил всего двадцать шесть лет, не успев отпраздновать свое двадцатисемилетие. Его стали печатать, узнавать, он превратился из среднестатистического человека в поэта лишь за четыре года до своей кончины. Четыре! Он был признанным всего несколько лет. В сравнении с тем же Пушкиным, который со школьной скамьи громко заявил о себе и прожил до тридцати семи, это очень маленькая цифра. Всего четыре года. Очень маленькая.

Он стал интересен всем, написав известное произведение «Смерть поэта». Прошло столько лет, а у меня сердце сжимается на строках:

...Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

И:

Его убийца хладнокровно

Навел удар... спасенья нет:

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

И когда современники Лермонтова заметили это произведение, то наперебой прашивали: «Кто это? Кто это написал?», а им отвечали: «Какой‐то офицер Лермонтов».

Какой‐то... Какой‐то офицер... Это немыслимо. С этого дня его преследовали критики, что осуждали его стиль, доказывая, что все это люди читали, их уже не удивишь одиноким и несчастным героем, который не понят всеми и отвергнут. Это, мол, уже все знают, тут нечем удивить. Ан нет.

Лермонтов шагнул куда дальше, его демонический герой перестал быть лишь образом мифологии, у него демон стал мерой его собственного «Я», образом, что слился с самим поэтом. И его скрытость, бунтарство, одиночество, темные глаза — это его маска, которая сроднилась с телом, став единым целым. Его хромота, полученная, по‐моему, в сражении, его сутулость и проницательный взгляд, заставляющий смущаться — это подражание Байрону и в частности его лирическому герою.

Ведь байронический герой — это демонический герой.

У поэта были эти самые демонические глаза, горящие, черные, тяжелые, гипнотические. Он ненароком стал романтическим героем. А романтический герой — нежилец по своей сути.

Разве это не интересно? Разве это может быть случайно?

Он не в коем случае не копия Пушкина и не менее талантливый, он просто другой, тот, кто видит все по-своему и куда более глубже. Кто‐то сказал, что нет поэта более космичного и более личного, чем Лермонтов. И это чистой воды правда. Его произведения возносят куда‐то за пределы реальности, куда‐то далеко‐далеко к звездам и оставляют там в объятьях невообразимых чувств. Сложно это описать, но если прочитать его стихотворение, то можно почувствовать всю гамму этих чувств.

Поцелуями прежде считал

Я счастливую жизнь свою

Но теперь я от счастья устал,

Но теперь никого не люблю.

И слезами когда-то считал

Я мятежную жизнь мою,

Но тогда я любил и желал; —

А теперь никого не люблю!

И я счет своих лет потерял

И крылья забвенья ловлю: —

Как я сердце унесть бы им дал!

Как бы вечность им бросил мою!

Возможно ли что‐либо не почувствовать?

Это стихотворение он написал, когда ему было семнадцать лет. Быть может и шестнадцать. Потрясающе! Уже его жизнь была разделана на «до» и «после», на «счастливую» и «мятежную», он устал любить, разочаровываться в жизни, предаваться чувствам, мечтает о смерти, принимая ее спокойно. Он потерял счет своих лет.

Да, кто‐то скажет, что все это общие слова, все мы это знаем, и не мудрено, ведь Лермонтов рос на произведениях и личных дневниках Байрона, а также похищался творчеством Пушкина. И я не буду согласен с этим человеком. Никогда. Можно копировать, подражать, можно рифмовать слова высокого стиля и так далее, но этим никак нельзя добиться той чувственности, дикой энергии, которая вложена в эти стихотворения. Это не шаблон. От шаблона холодно. Он пресный. Его читаешь, и он плоский. Настоящий талант проявляется в умении передавать всю боль, переживания, радость через строки, которые никогда не потухнут, а будут раскаляться снова и снова во время каждого прочтения. И не важно, сколько минет веков.

Другие люди говорят — моя жизнь, Лермонтов говорит — моя вечность.

13 мая, среда

Я буквально без ума от сегодняшнего дня. Мы с Джерри выбрали мне машину. Это просто бомба!

«Ауди А3 хэтчбэк».

Заплачу за нее почти два миллиона. Точнее — один миллион девятьсот тысяч. Это уже вместе со всеми документами, которые мне пообещал Джерри. Мол, у него есть хороший знакомый, который сможет все устроить в кротчайшие сроки, поэтому к выходным, ну максимум через неделю, я смогу сесть в свою новую машину.

Был вариант взять такую же «хонду», ведь та прослужила долго верой и правдой, но потом передумал. Эта «ауди» ничуть не хуже той. Если не лучше.

Сделал заказ на темно‐зеленый цвет, хотя Джерри настаивал на черном. Нет. Зеленый.

Ох, мысли чертовски путаются в голове, что не могу связать и пары слов. Просто невообразимо рад!

16 мая, суббота

Я благодарен Тасе, что она без всяких слов и объяснений поддерживает мою легенду, что я и она — это два совершенно разных человека, которые никак друг к другу не относятся и лишь по случайному стечению обстоятельств пересекаются на занятиях в университете. Хотя у нас однажды случился негласный разговор, из которого четко следовало, что мы — пара. Пара, что пока не афиширует свои отношения. «Пока» — это для нее, для меня же эти нечеткие временные рамки могут вообще не иметь границ, ибо в моей жизни присутствует Егор.

Он же сейчас вполне уютно и комфортно себя чувствует в моей квартире и, на мой взгляд, даже не собирается менять место жительства. Я прихожу домой, меня ждет дома бардак, гора грязной посуды, на плите холодные разваренные пельмени. И за Янтой не убрано. В зале по телевизору идет вечный бокс. Как‐то больше мне нравится, когда на кухне суетится женщина или вообще никто, чем мой друг, который без счету пачкает посуду и оставляет после варки полуфабрикатов отвратительный запашок. Ну и каждый наш с ним совместный вечер заканчивается разговором о том, чтобы ему такого сделать, чтобы Тася обратила на него внимание.

Из‐за нового сожителя пришлось на ключ запереть кабинет, шифроваться, когда звонит Джерри. С Тасей совсем перестали созваниваться, если только изредка. И то по очень срочному делу, если такое может произойти.

В тот момент, когда мне все‐такие позвонила Тася, я разговаривал с ней в туалете, а потом притворялся перед Егором: включал, выключал воду, смывал... В этот момент я понял какой я моральный придурок, что вот так вот обманываю друга. И, признаться, мне стало стыдно. Он сидит на диване, щелкает каналы, ждет, когда я наконец освобожу туалет, а я там договариваюсь о свидании с девушкой, которая нравится моему лучшему другу. И самое противное чувство накрывает, когда прохожу мимо него и понимаю, что он даже не догадывается о том, что происходит на самом деле. Я не помню, когда последний раз меня настигал весь этот букет чувств, но сегодня почувствовал, как горит лицо от стыда и съедает изнутри совесть.

Мою отстраненность почувствовала Тася, спросив, что происходит и почему у меня нет настроения. Пыталась как‐то развлечь меня, встряхнуть, но ничего толкового не выходило, а все разговоры уходили в другую сторону. Очнулся весьма на интересном моменте диалога, который она вела со мной. Да, действительно, странно, что многого не помню, о чем вели беседу, ибо часто отключался, погружался в себя, пытаясь отрефлексировать все, что на тот момент со мной происходило.

— ...мне просто интересно, чем на тот момент руководствовались люди. Какими‐то стереотипами или действительно думали и взвешивали варианты.

— Ты о чем? — спросил я.

— Помнишь лекцию по профессиональной этике? А, точно, тебе же плохо тогда стало. В общем, нас спросили тогда, что для нас является самым большим и страшным грехом. Все поголовно ответили, что этот грех — убийство. После чего нам включили видео про вагонетку. Это мыслительная задача Филиппы Фут, при которой каждый человек должен сам для себя определить тот или иной вариант. Хотя сама задача не имеет этически правильного ответа. В чем, так сказать, условие задачи — на путях стоят пять человек, на них движется поезд, у тебя есть возможность изменить направление поезда, но на другом пути будет стоять один человек. Вопрос: что ты выберешь? Спасешь пять жизней ценой одной или не будешь вмешиваться, не будешь брать на себя грех, что из‐за твоего решения погиб человек, но тогда ты будешь знать, что из‐за твоей бездеятельности погибло пятеро. Или другая задача. Условия те же. Только есть еще мост, на котором стоит очень толстый человек, и если его столкнуть вниз, то он упадет на вагонетку, и та остановится. Ты спасешь пятерых. Но человек погибнет, которого ты столкнул. Как ты поступишь?

— Если есть шанс спасти пятерых, то, да, толкну толстяка.

— Почему? — кажется, у нее сорвался голос.

— Я принесу пользы большему числу людей. Утилитаризм. Простая математика.

Тася брезгливо дернула носиком:

— А если поезд несется на тебя, и есть возможность что‐то изменить: ты можешь изменить путь, перенаправить на другой, где будет стоять один человек. Что ты сделаешь?

— Моя жизнь важнее.

— Ты бы убил человека?

— А так бы поезд сшиб меня.

— А так ты лишил человека жизни.

— В угоду себе.

— И ты бы смог жить с грехом на сердце?

— Так я хотя бы живу, а мог бы и не жить, а растекаться клубничным джемом по рельсам.

— Но твоя жизнь стоила другому тоже жизни.

— Где должна быть смерть — всегда будет смерть. Это эффект бабочки.

— Здесь речь идет о твоем выборе. И как жил бы с мыслью, что у тебя была возможность спасти того человека?

— Никак бы не жил. Ибо в ином случае меня бы не было. Тут один из двух. Пятьдесят на пятьдесят. Ставки равны. Игроки пошли ва‐банк. Здесь нет дилеммы у того человека, что у рычага, ибо он априори знает, что заставит повернуть поезд. Ситуация не завидная у того, кто стоит на противоположных путях, он не знает останется в живых или нет, поверну я рычаг или нет. А я поверну. И любой на моем месте повернул бы. Потому что нам свойственно сначала думать о спасении своей шкуры, а потом уже о чьей‐то другой. Почему когда вызываем такси, то садимся на заднее сидение позади водителя? Да потому что так есть шанс выжить при аварии. Если на дороге произойдет нечто подобное, то водитель вывернет руль в свою сторону, чтобы при ударе была выше вероятность на спасение. Люди эгоисты.

— Но есть же герои...

— Есть. Есть. Только не в наше время. А если и остались, то поди, сосчитай их. Сколько отдадут свою жизнь за абы кого? Я не герой, Тася. Прости, если разочаровал. Но все равно выбрал бы свою жизнь. А потом... отмаливал бы грехи.

На этом завершилось наше свидание.

Однако задача с вагонеткой не выходила у меня из головы. Насколько же грамотно построены условия. И если я разобрался со второй задачей, то совершенно не знал, что делать с первой. Чтобы выбрал я, будь у меня шанс что‐то изменить? Да и меняю ли я хоть что‐то, выбирая меньшее зло?!

Пять против одного. Что выбрать?