Власть секретов и лжи

Утро началось с интереснейшей новости: Ингу Урманову арестовали за убийство Дениса Никонова и Паулины Лопатиной.

После вчерашних открытий я ни на секунду не поверила, что Инга могла совершить такое убийство. Не тот уровень интеллекта, чтобы сделать взрывчатку, не такой характер, чтобы наказать оба раздражающих объекта и радоваться жизни. Вот если бы Инга на любовном ложе, а ещё лучше во время целомудренно-сентиментального свидания в беседке из роз отравила снотворным или наркотиками, подмешанными в вино, Дениса и себя, это было бы в стиле той чуши, которую она несла у себя в аккаунте: уйти от грешного мира вместе с суженым, раствориться друг в друге навечно. И на осуществление этого действа, в отличие от взрыва, много ума не надо.

Интересным было другое. Дети крупных бизнесменов и чиновников не просто так шалеют от своей безнаказанности. В нашей взяткопрославленной стране родители отмазывают своих чад практически ото всего, а чтобы посадить такого наследничка, следователю нужна не только идеальная доказательная база, но и поддержка от более влиятельных врагов родителей наследника.

Получается, если Ингу арестовали, то Григорий решил повесить на дочуру своё преступление?

Есть, конечно, вариант, что это следователь уцепился за первую из версий, заручился помощью враждебной Григорию властной группировки и арестовал подозреваемую, но я в такое тоже не верю. Дело нерезонансное получается. Это не торговля наркотиками, ни мухлежи с участками под застройку, не воровство финансирования у военных частей или что-то ещё в этом роде, затрагивающее Москву и высшее столичное чиновничество, а потому способное заинтересовать зарубежную прессу. Там на общем шуме и следователь, и опера могут получить повышения или хотя бы очень хорошие премии. А ещё шум вызовет много увольнений крупных чиновников, кучу отказов в госконтрактах для бизнесменов, за освободившиеся места сразу же начнётся грызня, поэтому заинтересованных лиц, способных поддержать следователя в аресте дитятки влиятельного папы, будет много. Я говорю это всё к тому, что ни у кого нет мотива помогать Гомонову с арестом Инги — кому какое дело до выходок ревнивой дуры? Даже в Синедольске о ней забудут уже к завтрашнему утру.

А значит Григорий без проблем мог устроить так, что взрыв машины был бы признан самоубийством. Если время от времени по всему миру находятся реальные психи, которые кончают с собой, сбрасывая машину с моста на проходящую под мостом трассу — долгих лет жизни тем, кто в это время по ней едет! — то почему в Синедольске не найтись парочке психов, которые сами себя взорвали? И Григорий вне подозрений, и дочура цела, и дело закрыто.

Получается, что Григорий специально от Инги избавился?

Я ещё раз, подробнее, просмотрела форум. Арестовали Ингу в девять утра, я в это время ещё спала — нервы, слишком ошеломительные новости, утомление. А в одиннадцать, когда я привела себя в порядок и начала смотреть форум, Гомонов сделал заявление для прессы. Я посмотрела выложенный на форуме ролик. Ничего особенного, всё в точности как в фильмах или в криминальной хронике новостей. Но не слишком ли поспешно? Конечно, взрыв машины — явление для провинциального города нетривиальное, особенно когда давно закончилась эпоха бандитских войн, которыми были знамениты девяностые годы прошлого века. Но даже в те времена воевали в Москве и в Питере, а в провинции было тихо и спокойно. Бизнесобандиты и тут друг друга убивали, конечно, однако делали такое редко, тихо и скромно, обыватели об их разборках и не слышали ничего. Да и плевать на чужие драки хотели. И сейчас всем плевать. Это не серийные похищения детей или убийства молодых женщин, и потому обыватели нисколько не волновались, их не надо успокаивать срочным заявлением о пойманном преступнике. Грохнули какого-то мелкого делягу с его девкой — ну и фиг с ними, никто и внимания не обратил, всех больше сам взрыв интересовал, но и его уже начали забывать. Не объяви следствие о поимке убийцы, никто из журналистов и коммерческих блоггеров, и тем более никто из обывателей и не поинтересовался бы расследованием.

Не нравится мне эта внезапная игра на публику. Раньше-то полиция и городской Следственный Комитет не спешили информировать налогоплательщиков о своих успехах на ниве их защиты.

Я поискала информацию о Гомонове. Как ни странно, он была. Коммерческие блоггры раскопали её, желая прибавить себе посещений на волне интереса к взрыву — всё же в Синедольске два миллиона жителей только по официальным данным.

От прочитанного я прибалдела: парнишка из убогой лесной деревеньки поступил на юрфак сразу после школы.

Пусть при СССР университетское взяточничество и блатничество не было таким оголтелым, как сейчас, и простые мальчики и девочки вполне могли поступить даже на самые престижные факультеты, но это касалось горожан, которые имели возможность добрать недостачу школьной подготовки самообразованием. Пусть формально в СССР все школы были только муниципальными, а значит одинаковыми, но принимали в них детей лишь из ближайших окрестностей, и поскольку чиновники и работяги жили в разных кварталах, то школы у их детей тоже были разные, педсостав и подготовка в них очень сильно отличались. Однако люди из отдалённых деревень при желании могли получить университетское образование через льготы, которые давала служба в армии плюс после неё два-три года работы на соответствующем предприятии. Девочки в университеты шли через профтехучилища и работу. При этом и в армии, и в ПТУ была хотя и плохонькая, но реальная возможность доучить то, что недодали в школе, то же самое можно было сделать и на работе. Бабушка говорила, что ещё в начале восьмидесятых прошлого века половина, если не больше, абитуриентов была в возрасте не семнадцати-восемнадцати лет, а двадцати трёх-двадцати пяти, и все считали это нормой. В случае с Гомоновым путь на юрфак открывался через службу рядовым в ППС, но никак не через поступление сразу после школы.

Тут я задумалась о том, почему бабушка, почти до последних дней жизни, будучи незнаменитым, но вполне покупаемым художником, не накопила нам денег на университет или хотя бы на курсы подготовки к нему? Ведь ещё в начале девяностых прошлого века, как только появились коммерческие места в университетах, то умные родители и сами ринулись переобучаться на продаваемые специальности, и детям на образование откладывали, радуясь, что те избавлены от необходимости зря тратить жизнь на многолетние обходные манёвры. А дурой бабушка не была. И тем более нельзя сказать, что она не любила меня и сестру. Ещё как любила и заботилась! К тринадцати годам научила нас таким вещам, которые многие и в сорок лет не понимают, продукты только самые лучшие покупала, ширмы чудесные раздобыла.

Так почему она не позаботилась о наших карьерах? Зато платила нам каждый день весьма неплохую, по меркам общажных детей, сумму, чтобы мы занимались языком, на котором говорила её мать, принадлежавшая к какому-то малому народу, ко времени нашего рождения бесследно растворившемуся среди русских — отец бабушки был русским, она при получении паспорта для удобства взяла его национальность, как и большинство полукровок в их деревне. А бабушка ещё и приплачивала земляку, сбежавшему в город из той же деревни, что и она, за занятия с нами. Он учил нас простой форме этого языка — бабушка знала только высокую. Формы языка довольно сильно отличались, понять друг друга бабушка и земляк могли, но с трудом. В ответ на вопрос, как такое могло быть в одной маленькой деревне, бабушка показала нам статью в интернете о немецком языке, где диалектов столько, что даже в пределах одной маленькой деревни могли быть разные языки, и отличия такие большие, что немец немца не понимает без официального языка хохдойча, «верхненемецкого» в буквальном переводе, названного так потому, что благодаря Мартину Лютеру, реформатору религии и просветителю, жившему в «верхнем», гористо-северном регионе, его родной диалект стал средством межнемецкого общения. До этого немцы общались меж собой на латыни, и потому в германоязычных землях так много было бродячих студентов, именовавшихся «ваганты», которые, едва освоив латынь и пару-тройку немецких диалектов, могли бросить тяжёлую нудную зубрёжку, из которой состояло средневековое образование, и неплохо кормиться, переводя разговоры купцов и феодалов, съехавшихся на ярмарку из разных краёв. Ярмарок в Германии было очень много, студенты не голодали и не мёрзли на улицах. А если кто-то умел играть на лютне и петь баллады, читать распутные стишки, сочинять всё это, дабы побаловать слушателя свежатиной и обойти конкурентов, то старость они встречали зажиточными бюргерами. Умели многие, если слово «вагант» стало значить «вольный артист-сочинитель». После этого ни у меня, ни у Лины вопросов не осталось.

А ещё бабушка не отговаривала нас от переезда, даже вдохновляла его добиваться, однако при этом настаивала, чтобы мы, где бы ни оказались, приехали к двадцатому августа нынешнего года в Синедольск, чтобы навестить могилы её предков — и это при том, что бабушка о предках не вспоминала почти никогда, даже о своих родителях говорила только то, что они были ничем не примечательными деревенскими жителями, погибли в войну.

Ещё одна странность в копилку загадок, связанных с моей семьёй. Но в них я разберусь после. А сейчас надо закончить со странностями Гомонова.

Я продолжила читать, и новая странность обнаружилась очень быстро. Гомонов через месяц после диплома, будучи в прокуратуре следователем-стажёром, практически пустым местом, получил однокомнатную кооперативную квартиру. А эта странность куда как покруче той, что была с поступлением.

Бабушка говорила, что при СССР жилищно-строительных кооперативов — полугосударственного-получастного жилья — было очень мало, и попасть туда было не легче, чем получить государственную квартиру: люди по двадцать-тридцать лет, нередко и больше, жили в общагах типа нашей, эту самую квартиру ожидая. К тому же кооперативы строили дома гораздо комфортнее, чем государство, а потому стать кооперативщиком было огромной удачей, которая выпускнику-деревенщине никак не светила. Заполучить жильё к диплому могли только дети чиновников. Бабушке эта двушка досталась лишь по счастливой случайности: кварталы с частными домиками, где она жила, сносились из-за очередной волны городских реконструкций, а жильцам давали государственные квартиры и позволяли вступать в кооператив. Бабушка оказалась достаточно проворной и ловкой, да и знакомства через театр имела полезные, чтобы опередить большинство соседей и пропихнуться в кооператив. Пусть по нашим временам эта квартира выглядит убого, тогда это был вполне дворец, за такое убивали и по анонимкам подставляли, глазом не моргнув. Бабушка говорила, что в советские времена все хотели купить дом под снос, но было мало сносов, да ещё требовалось точно знать, где и когда этот снос реально будет — многие ждали его десятилетиями, живя в халупе, формально, по документам, предназначенной для сноса, но реконструкция всё откладывалась и откладывалась.

Да — всё верно: изначально это была бабушкина квартира. Но когда погибли родители, в России все квартиры были давно переведены из государственной и кооперативной собственности в частную, их можно было продавать совершенно свободно, безо всяких запретов и ограничений, имевшихся при СССР. Бабушке на момент гибели дочери и зятя было уже семьдесят семь лет, и хотя по закону нет ограничений опекунского возраста, на практике людям старше шестидесяти никогда не присуждают опекунство. Во всяком случае, когда речь идёт о детях младше четырнадцати лет. А сестре было три года, мне два. И тётка, которой от роду было всего лишь тридцать один год, потребовала дарственную на квартиру за то, что оформит опекунство над нами на себя. Иначе нас выкинули бы в приют. Бабушка согласилась. И тётка стала нашим опекуном, попутно сдала бабушке, у которой мы жили фактически, комнату в общаге, унаследованную тёткой от отца.

Бабушка и мама не спешили с потомством, детьми обзавелись, когда всё остальное заработали и заодно поразвлеклись вдоволь. Бабушка родила маму в тридцать шесть, мама произвела на свет Лину в тридцать восемь, а меня в тридцать девять. Что касается оставленных круглыми сиротами детей, то это бывает и с восемнадцатилетними родителями, а с нами как раз всё сложилось хорошо и в плане жилья, и в плане опеки. От каждого из родителей, кстати, остались приличные деньги, которые позволили бабушке и прооперироваться, и не раз консервативно пролечиться в дальнейшем, благодаря чему она дотянула до нашего с Линой совершеннолетия, что позволило нам никогда не общаться со стервозной тёткой.

Но это сейчас неважно. Главное, как Гомонов, будучи ещё студентом, мог заполучить свою квартиру? Ему достался подсносный домик в наследство? Вероятность такого события как у выигрыша автомобиля в лотерею. А деревенская мамаша, родившая сына от городского практиканта, который через семнадцать лет стал чиновной шишкой и пристроил сынулю в университет, в кооператив и в центральную городскую прокуратуру — это выигрыш двух автомобилей.

Но после стажировки Гомонов хотя и остался в центральной прокуратуре, а не угодил в районное отделение, всё же никаких приятностей больше от жизни не получил — ни повышений, ни продвижений, ни премий, «вечный подпол» на посредственных делах, с дрянной зарплатой и такой же пенсией в перспективе.

Чиновный папа умер, и дитятко оказалось с тем нулём, который имело всегда? Может быть, может быть... А где Гомонов жил, пока учился? Оказалось, будучи формально прописанным в общежитии при университете, а после в общежитии прокуратуры, он снимал комнату в двухкомнатной квартире друга, родители которого жили на чиновной даче. Явление для тех времён редкое, но отнюдь не уникальное, да только где Гомонов подрабатывал? Тогда с этим было сложно, а стажёрской зарплаты на аренду не хватит, стипендии тем более. Однако о подработке ничего не сказано. Из дальней деревни ему не могли присылать деньги, их там ни у кого не было, это не пригород, из которого и тогда можно было возить во дворы городских спальных районов то, что приносит огород и курятник, весьма неплохо на этом зарабатывая. А то, что чиновный сынок пустил одногруппника пожить бесплатно, из области невероятного. Папаша оплачивал аренду? Очень даже возможно. Кстати, для вступления в жилищный кооператив нужен был взнос, и весьма солидный, практически цена частного домика — без помощи обеспеченных родителей или наличия наследственного домика такое вчерашнему студенту никак не потянуть.

Женат Гомонов не был, детей от любовниц нет... Вполне банально. Заурядный мелкий силовик без мозгов и перспектив. Но почему такому отдали потенциально резонансное расследование? О том, что оно банально и бесприбыльно, стало известно позже, а Гомонов вёл его с самого начала.

И почему он не счёл дело потенциально резонансным? Да тут первая мысль должна быть о том, что перед пенсией получишь новое звание, а значит и весьма ощутимую прибавку к ней.

Мура какая-то...

И в это мгновение я сообразила, что Гомонов — земляк моей бабушки. Их деревни были по разные стороны небольшой речки, напротив друг друга.

Но бабушке в этом году исполнилось бы девяносто четыре, а Гомонову сейчас пятьдесят девять. Однако это не значит, что у них не было общих знакомых. Гомонов и бабушка вообще могли быть родственниками — это в городе троюродная родня уже не в счёт, а по деревням учитывают всех до десятого колена.

Интереса ради я поискала в интернете информацию о родителях Гомонова. И он тоже оказался полукровкой, как и моя бабушка.

Всё веселее и веселее... А ну-ка, не заказывала ли моя сестрица информацию о родителях и прочих предках Урманова?

Ещё как заказывала. И предки Урманова были земляками Дениса, все из Приморья, причём из Хабаровского края, район Буреиниского хребта — глухомань не лучше тех деревушек Средне-Русской возвышенности, из которых родом бабушка и Гомонов. Все предки Урманова при первой же возможности перебирались в Хабаровск, родственные линии прослеживаются до девяностых годов позапрошлого века. Но после переезда переселенцы, похоже, общались очень плотно. Да ещё и женились только между собой. А были они при этом родственниками или нет, неизвестно, документального подтверждения не нашлось. Но начиная с прабабушек и прадедушек доказательств браков между троюродными и двоюродными, полно. Фамилии разные, для закона препятствий нет, однако генеалогическое древо показывает родство со всей очевидностью. И судя по схеме, тут четыре разных клана заключали браки между собой, кровосмешением это не считая — отдельные группы типа, и плевать, что генетика общая, главное, что брачующиеся кузины с кузеном формально принадлежат к разным кланам. А были ли родственниками предки тех самых прабабушек и прадедушек, которые начали задокументированное кровосмешение, неизвестно. Скорее да, чем нет. Даже Григорий Урманов был родня со своей женой.

Неудивительно, что Инга — психичка.

А вот и сведения о Денисе. Хм, они с Урмановым тоже родственники, хотя и очень дальние. Похоже, одна из прабабушек всё же помахала кланам ручкой и отвалила в брак с совершенно другим человеком, инженером откуда-то с Урала. И все потомки этой прабабушки, включая отца Дениса, женились на внеклановых людях.

Но всё равно генетика у Дениса должна быть полным отстоем.

Я взяла папку с анализам ДНК. Вот, пожалуйста — тесты Дениса на генетические заболевания. Хм... Чисто! А это Лина проверялась. Тоже чисто, молодец, сестрёнка! И тест на генетическую совместимость их обоих. Медицина делать общих детей позволила без каких-либо предупреждений и ограничений.

Хо, тест на родство. Отрицательный! Кто тестился, неизвестно, в заключении только объект А и объект Б. Зато есть приписка почерком Лины: «Как же мне повезло!».

Ещё один анонимный тест на родство, и тоже отрицательный. Приписано «Какое счастье!». По логике — тест мой, и это я не дочь кому-то, скорее всего, Урманову. Действительно, счастье.

А следующие тесты показали, что счастье это на самом деле намного больше, чем я думала.

Если речь идёт об Урманове, то у него очень скверное генетическое нарушение, именуемое «мозаицизм». Форма лёгкая, Урманов вполне функционален во всех смыслах, сопутствующие мелкие недомогания-болячки не в счёт, но вот обзавестись наследниками он не в силах — либо эмбрион будет нежизнеспособен, погибнет на ранней стадии развития прямо в утробе, либо родится ребёнок с сильнейшими генетическими аномалиями, которые не позволят ему прожить долго. А главное, у ребёнка будет умственная отсталость.

Странно. В школьном курсе генетики говорилось, что при генетических аномалиях выживают женские особи, их вытягивает вторая Х-хромосома, но дети у них будут с патологиями, а вот при Y-хромосоме шансов родится живыми или прожить дольше одиннадцати-двенадцати лет практически нет.

Я поискала информацию в интернете. Оказалось, всё зависит от степени поражения и его локализации. Если взрослый мужчина с генетическими проблемами не собирается стать профессиональным спортсменом, то лёгкая и средняя степень гипоплазии почки или желудка, небольшой порок сердца жить не помешают. И трахаться можно с полным удовольствием. Но вот зачать плод невозможно — не продержится он до родов, а родившись, будет иметь несовместимые с жизнью патологии. И если жена — родственница, да ещё потомок долгого кровосмешения, то нет никаких шансов, что детей вытянет её генетика.

А замершая беременность, насколько я помню анатомию, может убить женщину трупным ядом из-за разложения эмбриона. И выкидыш при патологии плода может вызвать кучу опасных сопутствующих нарушений, которые вызывают сильнейшее кровотечение, и спасти женщину не может даже кесарево сечение с удалением матки — врачи не успевают всё сделать вовремя.

Особенно если сама женщина не блещет здоровьем.

А вот ещё один тест на отцовство. И тоже отрицательный.

Опять анонимный, к сожалению.

А это исследование биоматериала какой-то дамы, которая сама может быть вполне здорова, но является носителем генетических аномалий.

Ох, аж самой захотелось срочно провериться!

Но какое всё это имеет отношение к взрыву машины?

И как можно Урманова этим шантажировать? Ну будет всем известно его болячках и бесплодии, и что с того? Что в этом такого особенного и фатального?

Или это всё же Инга убила мою сестру, только не из-за любовных глупостей, а из-за того, что Лина узнала о неотцовстве Григория?

И судя по тому, что Инга арестована, Григорий нашёл у неё тест, сделанный Линой.

Или у всего у этого есть какие-то скрытые детали, которых я не знаю?

И самое главное — жива Лина или нет?

Для стимуляции умственной деятельности я съела вчерашнюю шоколадку. И только сейчас до меня дошло, что Лина сразу после смерти бабушки установила собственные связи с её поставщиками. А они могут что-то знать.

Я с ноутбука открыла фото страниц бабушкиного блокнота, взялась за телефон и задумалась о том, почему бабушка не уехала из Синедольска в Москву. У неё же были клиенты из Москвы! Даже в последние военные годы, когда она только начинала, а талоны на еду, мыло и прочие жизненно важные вещи и не думали отменять, к бабушке приезжали жёны и, что гораздо выгоднее, любовницы московских чиновников. Благо от Москвы до Синедольска всего четыре с половиной часа на поезде, а сам Синедольск освободили от фашистов в октябре 1943. Бабушка сама говорила, что первые московские клиенты у неё появились в феврале 1945.

Ну ладно, пусть с сентября 1944 по июнь 1948 она была в профтехучилище по классу народных промыслов — тогдашнему по закону об образовании обязательным минимумом было семь классов, а десятилетку заканчивали те горожане, у чьих родителей было много денег и мало детей, поэтому не требовалось гнать старших как можно раньше в ПТУ, где спешно учили хоть как-то управляться со станком и отправляли на завод, иначе говоря, подростки начинали приносить в дом деньги. В некоторых ПТУ можно было доучиться и по школьной программе, а после даже в университет поступить — но там обучение длилось четыре года. После или университет, или отработка три года там, где прикажет чиновник. Бабушку взяли на полставки художником по реквизиту в синедольский драматический театр ещё когда она в училище на первом курсе была, так что с отработкой проблем не было. Допускаю, что в период войны поехать поступать в московское училище было нельзя. Но после-то всех отработок был уже 1951 год, режим хотя и поганый, а всё же не настолько жёсткий, как в войну, и право на паспорт и перемену места жительства у горожан, в отличие от жителей деревни, было. И поскольку Москва являлась городом-витриной, демонстратором достижений СССР перед миром, в ней продавали то, чего невозможно было купить по всей остальной стране, иначе говоря, процентов девяносто хорошей одежды, бытовой техники, чая, кофе, шоколада, колбасы и тому подобного. Поэтому, как только закончились военные ограничения на поездки, то вся страна ринулась в Москву за покупками. А все, кто мог в Москву переселиться, переселялись в любые условия, потому что даже в общаге-коридорке будешь питаться и одеваться намного лучше, чем в отдельной квартире в провинции.

Так почему бабушка не перебралась в Москву? И почему в девяностых прошлого века, когда советский режим исчез и открылись границы, она не уехала в Штаты или в Европу? Иностранцы её работы ещё в разгар «хрушёвской оттепели», это в начале шестидесятых покупать стали. Делалось такое через московских посредников, которые раз в месяц устраивали ей встречи с покупателями, она для этого ездила на сутки в Москву. Так что никаких проблем не было бы.

И мама не уехала, а ведь ей в 1992 был всего лишь тридцать один год. И профессия отлично продаваемая — инженер-сантехник нужен всегда и везде, доучиться до западного уровня она смогла бы без особого труда, бабушка говорила, что мама была умницей. А бабушке и доучиваться не надо, художник — это не врач и не инженер, он либо сам по себе хорош, либо не художник. Многие вообще самоучками продвигаются.

Когда я спрашивала обо всём этом бабушку, она говорила: «Это судьба наша такая — в этих местах жизнь провести. Но ты-то и Лина рождены свободными». И тут же сажала меня и сестру заниматься нафиг никому не нужным языком её предков. За приплату к карманным деньгам, разумеется, поэтому мы быстро перестали задавать вопросы. А ещё бабушка очень настойчиво пихала нам историю Средневековья и Древнего мира, в которой мы тоже не видели ничего достойного внимания. Историков, в отличие от поваров, сантехников и художников, покупают редко, мало, и отнюдь не за ту сумму, которая нужна для приобретения хорошей квартиры со всей техникой, нормальной машины, органической еды и достойной одежды. Да и скучно там для нас всё было, непонятно и далеко от реальной жизни.

Стоп! А откуда у деревенской девицы такие навыки рисования и лепки, чтобы её умения купил театр? Не талант, как раз с ним у бабушки весьма посредственно, а именно навыки. Это не одарённый неуч, который интуитивно чувствует, что надо делать, и создаёт пусть и кривоватые технически, но выдающиеся художественно произведения, и который пришёл в училище овладеть недостающими ему приёмами. Бабушка была вполне сложившимся профи, который чётко владеет всеми техниками, но не блещет дарованиями. Это как грамота — научить можно всех, но писателями станут единицы, и при этом малограмотный человек с образованием в объёме полузабытой начальной школы может сочинять романы лучше, чем его идеально грамотный корректор с дипломом филфака университета.

Почему, несмотря на очень средний уровень художественности, у бабушки покупали её настольные статуэтки и расписные блюдечки, вопрос второй. И я прекрасно знаю на него ответ: бабушка была превосходным интуитивно-бытовым психологом. Она отлично просчитывала желания и мечты клиентов, а после их воплощала. У всех бывает такое, что в магазине покупаешь какую-то нафиг ненужную, для всех страшную и безвкусную, но такую приятную тебе лично дребедень, которая греет сердце много лет. Вот и бабушка делала именно такие вещи. Их не просто покупали, к ней в очередь за год записывались.

С этим всё понятно, но вот где и как в доинтернетную эпоху девица из глухой деревни могла обучиться академическому уровню живописи и лепки? Ведь даже если каким-то образом в библиотеку при деревенской администрации занесло учебники из художественного университета, то откуда в убогом магазине, если он вообще в деревне был, могла взяться скульптурная глина, прозрачная эмаль для покрытия, масляные краски и растворители, профессиональные кисти и прочие необходимые вещи? Карандаши, восковые и пастельные мелки, акварель и альбомы для рисования ещё туда-сюда: в деревню из ближайшего городишки раз в квартал приезжал автомагазин с промтоварами, среди которых были и школьные принадлежности, на которых, при всём их ужасающем качестве, руку хоть как-то поставить было можно. Но этого недостаточно! Бабушка учила сестру и меня рисовать и лепить, а потому я точно знаю, что даже на очень хороших наборах для школьного творчества далеко не уедешь — где-то через полгода полноценных занятий наступает момент, когда инструментарий и материалы не тянут задачу, надо переходить на профессиональные. А китайские краски для росписи по шёлку и бархату, а сами ткани?! Бабушку потому и взяли в театр через месяц после зачисления в училище, что она показала, как может расписывать ширмы, настенные ковры, палантины, блузы и халаты «для сценических героинь», а на самом деле для ведущих актрис и для любовниц, жён, дочерей, мамаш и прочих родственниц театрального руководства и чиновников от министерства культуры.

Бабушка начала учить нас профессиональному рисованию и лепке в шесть лет, она говорила, что у народа её матери шестнадцатилетняя девушка приходила на посвящение во взрослость только в тех одеждах, вставала на то покрывало и держала в руках то блюдо, которые расписала сама.

Мы с ней не спорили, рисовать и лепить нам нравилось. И пусть таланта у нас было ещё меньше, чем у бабушки, технику она нам поставила прилично. Разумеется, техника без искорки, без дарования, вызывала эмоций не больше, чем иллюстрация в инструкции к бытовой технике, но нам это не мешало щеголять уникальными безрукавками, блузами, палантинами и рюкзаками, наслаждаться завистью всех соседей — от шмоток художественности не требуется. В те годы это было приятно и круто, но сейчас я что-то сомневаюсь в народности бабушкиных умений. Они больше похожи на рукоделия средневековой знатной дамы. Или на профессиональное ремесленничество, предназначенное для богачей, типа ювелирного дела или краснодеревщиков.

В любом случае жительница убогого посёлка никак не могла всему этому научиться.

Я позвонила Евгению Михайловичу Бородихину, это тот земляк бабушки, который занимался с нами простой формой языка их предков. Ну да, они и мои предки, но я их так никогда не воспринимала, потому что никогда этих людей не видела, на мою жизнь они никак не влияли и ни малейшего интереса к их слаборазвитым краям у меня не было.

Телефон после множества гудков предложил оставить голосовое сообщение. Я на всякий случай позвонила ещё раз — вдруг неправильно соединилось. Нет, Бородихин действительно не отвечает. Ладно, фиг с ним, после поговорю. А сейчас лучше детективу позвонить. Сомневаюсь, что смерть или бегство Лины связаны с прошлым бабушки, тут только Урманов виноват, но прошлое бабушки влияет на наше с сестрой настоящее, я хочу знать, как именно.

Я перекинула с ноутбука на телефон фотографии наших с сестрой паспортов, свидетельств о рождении и документов на тёткину квартиру, после чего в очередной раз проверила последний сестрин сайт. Он был всё ещё сломан. Я выругалась и позвонила детективу.

Договориться о срочной встрече было несложно, а детектив оказался невзрачно-бесцветным мужчиной лет сорока — и это очень хорошо. Он достаточно молод, чтобы полностью понимать менталитет современности, но при этом вполне опытен для самых сложных дел. А бесцветность для детектива жизненно важна — как яркий, привлекающий внимание человек может разузнавать секреты, следить за кем-то? Кабинет у него хороший: светлый, удобный, без понтов и роскоши, но со всем необходимым для комфортной работы. И дизайн очень деловой, внушающий доверие.

Я села у стола и сказала:

— Меня зовут Мирайя Лопатина, я сестра вашей клиентки Паулины Лопатиной. Вот документы, подтверждающие наше родство, а вместе с ним и мои права её наследницы, в том числе и на принадлежавшую ей информацию. О смерти Паулины вы наверняка знаете. А я читала отчёты, которые вы ей присылали.

— Мне добавить к отчётам нечего, — ответил детектив. — И уберите телефон. Если мне заказывают собрать историю семьи, я не могу не знать сестру заказчицы.

— Меня не интересует Урманов. С ним и так всё ясно. Мне нужны ваши личные соображения о моей бабушке. Всё, что вам — именно вам! — показалось странным. И ваши личные версии об этих странностях.

— Уезжайте в Москву, — сказал детектив. — Убийца найден, вы теперь свободны и можете сдать обе квартиры на год, оставить адвокату доверенность, чтобы через полгода он уладил все дела со вступлением в наследство, и спокойно добывайте осенний грант в американский или германский университет. А летом приедете на несколько дней на каникулы и всё спокойно продадите. Незачем вам в это лезть. Добиться всё равно ничего не добьётесь, а к сестре присоединитесь.

— Чего мне добиваться, я решу сама. А вы расскажите о ваших собственных соображениях по собранным вами материалам. Я заплачу за это как за юридическую консультацию.

Детектив на это лишь сделал неопределённый жест.

— Как хотите. И для начала — какой праздник ежегодно весьма красочно отмечает этот город двадцать второго октября?

— День Освобождения Синедольска от фашистских захватчиков, — зазубренной с детского сада фразой ответила я. Мы для этого дня всегда песенки и танцы учили, нам для выступления новые платья и банты покупали, мальчикам — костюмы, зал украшался огромным количеством ярких воздушных шариков.

— А когда начались бои за Синедольск? — спросил детектив.

— Э... М... Не помню. Но продлились они около двух недель.

— Девятнадцать дней. И три из них город был в ничейном состоянии. Обычное для войн двадцатого века дело, потому что у ударной армейской части были силы на захват объекта, но не на удержание. После очистки территории от противника часть либо отступала и пополняла силы, либо шла дальше, получая новых бойцов и оружие на ходу, а для контроля объекта прибывали другие армейские части. Тут всё зависело от того, кто из сторон расторопнее. Так вот, в те ничейные дни, когда гестапо уже не было, а НКВД ещё не было, к коменданту города пришли две девушки девятнадцати и восемнадцати лет, назвались сёстрами и попросили паспорта, поскольку их деревня вместе с большинством жителей уничтожена бомбёжкой. Куда разбежались уцелевшие, девушки не знали, были уверены только в смерти родителей. А надо сказать, что до 1976 года сельские жители в СССР не имели паспортов, и потому не могли куда-либо ездить, поскольку за передвижение без паспорта был штраф в огромную по тем временам сумму сто рублей и принудительная доставка на место постоянного жительства. За повторную беспаспортную поездку полагалось два года тюрьмы. Точнее, закон о выдаче паспортов сельским жителям был принят в 1974, но реализация его началась только в 1976, и то очень медленно, плохо и не для всех. Реально все селяне получили паспорта только в 1981.

— Вот тут всегда путаюсь, — сказала я. — Одни говорят, что паспорт было получить неимоверно трудно, другие — что он был.

— Смотря где эти другие жили, — ответил детектив. — У обитателей призаводских посёлков, тех, которые были при железно-дорожных станциях, и в посёлках городского типа имелись паспорта так же, как и у горожан. Но таких посёлков по сравнению с теми, где люди были на положении рабов, было один к сотне. И до 1976 года жители обычных деревень и сёл были приписаны к колхозам, и чтобы выехать куда-то за пределы своего населённого пункта, селяне должны были получить в правлении справку-разрешение сроком не более чем на тридцать суток. Формально правлению было запрещено отказывать выдавать справку, имелись даже законы, наказывающие за отказ, но реально за попытку эту справку потребовать, а тем более наказать правление за отказ, колхозника обвиняли в антисоветской деятельности, для этого были специально сделаны другие статьи. И тюремный срок по ним был огромный. Избавиться от колхозного рабства можно было только завербовавшись на какую-нибудь всесоюзную стройку, куда сгоняли людей толпами — отказать в поездке на такую работу председатель колхоза уже не мог, его самого обвинили бы в антисоветской деятельности. Колхозники обоего пола отмучивались там год-два в скотских условиях, в палатках и в вагончиках, в полуголоде, но после могли уехать куда угодно в пределах СССР, потому что у них был паспорт. А ещё стройка приносила хоть и ничтожные, но всё же наличные деньги, которых у колхозников не бывало никогда.

— Как это? — удивилась я. — А как же слово «подколымить», означающее «быстро заработать крупные деньги», которое как раз и появилось на всесоюзных стройках, куда со всего СССР ехали за большими зарплатами, недоступными на других работах? Когда у бабушки была дача, старички-родители многих соседей жили в дачном посёлке круглый год. И они рассказывали, как круто поднялись по деньгам всего лишь за год-два, потому что не побоялись поехать из своего уютного города или ПГТ на всесоюзную стройку. Условия жизни там были нормальные, хотя и не роскошные, конечно, потому что всё строилось с нуля на пустом месте. Но и строительные вагончики тёплые, с встроенным туалетом и умывальником, и еда вкусная от пуза, и баня каждый день после смены, и прачечная, так что на танцы после работы все ходили чистые и нарядные. И ангар для танцев был тёплый и просторный.

— Вот именно, — сказал детектив. — Они ехали из города и из посёлков городского типа или из призаводских поселений, где люди и так работали за деньги. А в обычных деревнях и сёлах людей заставляли впахивать за чёрточку в ведомости, за «палку», именуемую «трудодень». После по количеству этих палочек им должны были выдавать продукты питания и одежду, но на самом деле колхозники ели и меняли на одежду и керосин только то, что после целого дня тяжёлой работы в колхозе нарабатывали у себя в огороде, который, если не отработать нужное количество трудодней, отбирали вместе с домом, потому что всё это принадлежало колхозу, а самих колхозников сажали в тюрьму за тунеядство, если не за всю ту же антисоветчину. Работать за деньги, пусть и ничтожно малые, но всё же реальные наличные деньги колхозники стали только с 1966 года. Газа и электричества в сёлах не было до середины шестидесятых, а в деревнях и до сих пор не везде есть. Ещё можно было сбежать из колхозных нищеты и рабства детям председателя да детям его друзей и родственников, которые получали по блату справку, разрешающую поступать в училище или на завод. Некоторым простым колхозникам удавалось выменять такую справку за скотину, женщинам за секс. Никаких других шансов вырваться из ада, именуемого «колхоз», не существовало. Что же касается всесоюзных строек, то их участки различались точно так же, как и посёлки. На показательных, на которых привозили журналистов, действительно и условия были нормальными, и деньги огромные, во всех других частях СССР недоступные. Но таких участков было сто к одному. И выбирать их люди сами не могли, их распределяли, так что у ПГТ-шников и горожан были очень разные стройки. А обо всех остальных, не показательных, частях всесоюзных строек, лучше всего говорит народное творчество тех лет. — И детектив пропел частушку:

— Приезжай ко мне на БАМ

С чемоданом кожаным,

А уедешь от меня

С членом отмороженным. — Он добавил: — В оригинале нецензурный синоним.

Я кивнула. Доводилось мне слышать частушки и о том, как на Колыме и на БАМе то с голода умирали, то замерзали насмерть в палатке, то их съедали вши, но я была уверена, что это лагерное творчество. Оказалось, что нет.

— Но зачем вы мне устроили этот урок истории? — спросила я.

— Теперь, имея полную информацию о тех временах, оцените тот факт, что комендант не только отправил девушек обратно в деревню под конвоем или вообще в тюрьму, но и помог им получить паспорта в паспортном столе при городской милиции, позволил устроиться санитарками в военный госпиталь.

— Первая мысль — секс-оплата, — сообразила я. — В таких условиях ни одна девушка комплексами страдать не будет, даст и поддаст всеми пригодными отверстиями. Тем более что надо ловить тот момент, пока в городе правит только комендант, а не гестапо и не НКВД.

— Но комендант — это не председатель колхоза, которому хотя и жилось на порядок лучше, чем простым колхозникам, а все же весьма несладко. Комендант — это практически король, власть по любым временам огромная, к тому же по тогдашним меркам он был ещё и богат. На него в изобилии вешались городские девушки, более ухоженные и привлекательные. Конечно, деревенские барышни не менее красивы, да только красоту подать надо, ведь в деревенских лохмотьях она не видна, а выменивать достойную упаковку на продукты, приехав из уничтоженной деревни, невозможно.

— Ни секса, ни свежего мяса много не бывает, — возразила я. — Покажите мне мужика, которой откажется присунуть новой девушке, даже если она в бесформенных и серых деревенских лохмотьях.

— Пусть так. Но как две неуродливые молоденькие девушки в условиях полного отсутствия какой-либо охраны порядка благополучно дошли от лесной деревни до центра города? Даже в Москве, где милицейских и военных патрулей было огромное количество, криминала имелось в космических масштабах. И откуда жителям глухой деревни знать про удобство момента? Не забывайте ещё и о тогдашнем мозгопромыве, превращавшим людей в бездумных кукол и фанатиков. В те годы селяне даже в условиях безвластия не бежали в город за паспортом, хотя тогда надёжной подделкой можно было обзавестись, а сидели на пепелище и ждали, когда добрый барин-государство позволит им заново отстроить дома и опять пахать бесплатно. Но и это ещё не всё! Многие солдаты даже после войны, увидев, пусть и краем, городскую жизнь, пообщавшись с городскими, не старались закрепиться в городе и забрать к себе семью, а возвращались в колхозы.

— Вот это неправда! — возмутилась я. — Тех, кто не хотел возвращаться в колхозы, отправляли в Гулаги, а это хуже, чем расстрел! И сотни тысяч, повоевавших за пределами СССР, убегали к американцам и в страны Западной Европы, но, по соглашению на Ялтинской конференции, их всех вернули обратно в СССР, где этих людей отправили в концлагеря. Об этом книг и статей полно, написанных российскими и западными историками!

— Всё верно, — кивнул детектив. — Но и зомби мозгопромытых хватало, они до сих пор СССР обожают. И у беглецов, о которых вы говорите, было сравнение, была новая информация. А откуда у двух юниц, не видевших в жизни ничего, кроме своей убогой деревни и тотального зомбирования, такие свободомыслие и предприимчивость?

— Бабушка говорила, что её мать владела мельницей, а у отца была собственная кузница. После революции бабушкины родители подарили своё имущество колхозу и благодаря этому не только не попали в Гулаг, но и стали заведующими мельницы и кузницы. Но Совок бабушкины родители ненавидели, пропаганду не слушали, просто молчали, чтобы выжить. Хотя детям правду шёпотом говорили. В войну прадед под призыв не попал — кто бы тогда кузницей занимался? — но он был партизаном, ему совсем не нравились пришлецы, которые угоняли скот из его сарая, растаскивали добро из его кладовых, лезли в трусы к его жене и дочерям и убивали его друзей. Совко-власть занималась тем же самым, но прадед с прабабкой и их друзья знали, как её обмануть и выжить, а защититься от пришлецов, с их непонятным языком и требованиями, можно было, только уничтожив их. Бабушка говорила, дед погиб в бою, а мать и младших братьев убила как раз та бомбёжка, которая разрушила деревню.

Детектив отрицательно качнул головой.

— В деревне, где якобы жила ваша бабушка, не было ни кузницы, ни мельницы. Обычное дело для мелких деревень. Их жители возили зерно на мельницу в селе, вокруг которого были эти деревеньки. Мелкую кузнечную работу, типа лошадь подковать и или что-то скрепить любой деревенский мужик умел делать сам, а вот за подковами, гвоздями, топорами и прочими железными изделиями, как и за более-менее серьёзными металлоработами ездили в село к кузнецу. Но даже если в деревне и были свои мельница с кузницей, то это не отменяет того, что двум девушкам в условиях хаоса было никак не добраться до центра города по просёлочным дорогам и криминальным городским окраинам.

— Да, это странно, — согласилась я. — Как, пожалуй, и поведение коменданта. После своих странствий бабушка и её сестра вряд ли выглядели так, чтобы вызвать интерес у мужчины, избалованного вниманием чистеньких нарядных дамочек. Что ещё странного кроме того, что бабушка имела навыки, позволившие ей получить работу в театре?

— Сам выбор работы, — хмыкнул дознаватель. — Зачем становиться санитаркой, когда на фабрике труд легче и оплата больше? Да и общежитие там ближе к центру.

— Бабушка через неделю работы в госпитале переехала из комнаты на четверых, как у всех в общаге, в комнату отдельную, только ей предназначенную, потому что не только жена, но и любовница главврача очень высоко оценили её работы. И с тех пор бабушка в госпитале не горшки мыла, а только в конторе сидела. В те времена везде имелся кабинет, именуемый Красный Уголок, где специально нанятые художники или рукастые работники делали всякую агитационную дребедень, а заодно не хило шабашили, изготавливая портреты и прочие приятности для руководства. На фабрике добраться до таких выгодных клиентов и проистекающих от них комфортных условий было бы намного труднее, если вообще возможно. И бабушка говорила, что важнее и ценнее стало другое обстоятельство: в госпитале жизнь была намного свободнее и веселее, а нравы цивилизованнее, чем на фабрике. И проблем с контрацепцией и с запрещёнными тогда абортами не возникало. В театре тем более всё проще, особенно когда есть знакомства в медицинском мире. А с жильём стало даже лучше — бабушка практически сразу получила просторную комнату-пристройку в бараке-коммуналке, что означало отдельный вход и сортирную нишу с раковиной, к которым очень быстро удалось приделать и собственный душ, и водогрей, работающий на керосине. О собственном примусе в углу и холодильнике, избавляющих от кошмаров общей кухни и общепита, и говорить нечего, они тем более имелись. Бабушка даже бельё сушила вместо пыльного общего двора на собственном чистом чердаке. Она рассказывала, что пусть это всё очень далеко от хороших условий, но было намного лучше, чем у большинства жителей страны в те годы.

— И на неё при этом никто не написал анонимку в НКВД, — заметил детектив. — Это когда ради комнаты на метр больше, чем у них, одни соседи отправляли других в Гулаг.

— А кто-то даже личную машину и квартиру на несколько комнат имел, да ещё и дачу немаленькую, и домашнюю прислугу нанимал, и ничего, — возразила я. — Достаточно внушить соседям мысль, что у вас есть высокие покровители, которые непременно найдут и уроют самих анонимщиков. Однако если оборотистость, забота о своей безопасности, прагматичность и умелое планирование будущих выгод для крестьян весьма и весьма свойственны, ведь они зависят от капризной природы и годичного календарного цикла, поэтому сызмальства приучены и учитывать форс-мажоры, грозящие неурожаем и голодом, и ловить малейшую выгоду, приносимую их полной тяжкого труда жизнью, то высказываемые бабушкой взгляды характерны для горожанки, чья мать была светской львицей, бизнесвумен или журналисткой «ревущих двадцатых», но никак не для деревенской девки, которая и слов-то таких знать не могла. Или в их деревне учительствовали не сбежавшие вовремя дворянки? Бабушка всегда уклонялась от таких вопросов.

— Березавенка, деревня, в которой родилась и до восемнадцати лет жила ваша бабушка, обезлюдела в 1979, — ответил детектив. — Даже древних стариков со старухами их внуки развезли по городам. Найти тех, кто что-то мог рассказать, основываясь на рассказах предков, было невозможно. А я немало для этого постарался.

— А что стало с деревней Дубравинкой? — спросила я. — Она была напротив Березавинки.

— Её покинули в те же годы.

Гомонов как раз вписывался в период последних лет существования деревни, но к его семнадцатилетию — тогдашнему возрасту окончания старшей школы — в Дубравинке должны были остаться только старики со старухами, которые дожидались, когда молодёжь заберёт их к себе. Школу тем более закрыли года за два до этого, потому что не оставалось учеников. Хотя дети из маленьких деревень с пятого класса или даже с четвёртого учатся в школе в селе, их всех гуртом кто-то из родителей по очереди туда отвозит и забирает. Раньше возили на телеге и лошади, позже на деревенском микроавтобусе. И всё же то, что Гомонов приехал в город именно из Дубравинки, а не из села Первомайского, выглядит не менее странно, чем его поступление в университет.

Детектив тем временем спросил:

— Вы знаете кто такие чёрные копатели?

— Нет.

— Это профессиональные археологи, которые промышляют тем, что выкапывают и продают за границу всякие древности. А поскольку добыть из земли древность так, чтобы она не утратила товарно-выставочный вид и чтобы добывателя не засыпало в раскопе, очень трудно, то учиться этому нужно не меньше трёх лет. Как раз последний курс бакалавриата, когда идёт в основном практика и наработка материала для диплома. И тем более выпускники и студенты магистратуры этим промышляют. Иначе говоря, это не Маньки и Ваньки с одной извилиной, а люди не просто с высоким интеллектом — они обучены и приучены мыслить научно. Плюс свойственная всем криминальным деятелям повышенная недоверчивость. Ну и смелость: не каждый сможет в одиночку или компанией в два-три человека ходить по глухим отдалённым местам, где ни помощи в случае травмы, ни защиты от зверья и криминала.

— А разве весь криминал не в городе? — удивилась я.

— Всякое бывает, — хмыкнул детектив и продолжил: — Так вот чёрные копатели никогда не заходят в Березавинку и Дубравинку. Говорят, что это очень опасно. Многие исчезают там без следа.

— А что об этих деревнях говорят в селе, рядом с которым они были?

— Ничего. Села не существует с 1986 года. Разбежались все. Слишком далеко от города, чтобы в нём по тем временам было удобно жить. Заново эти места заселили только в начале нулевых годов, когда все более близкие к городу земли были раскуплены. Новое село состоит из нескольких ферм и овощеконсервного заводика, принадлежит это всё приезжим из бывших союзных республик, а они ничего о прошлом тех мест не знают и знать не хотят, в сторону брошенных деревень никогда не ходят. И если на фермах жильцы постоянные, то заводик нанимает сезонников, а это народ случайный и мимохожий.

Я покачала головой:

— Но разве ничего не осталось от фольклористов, этнографов и лингвистов прошлых лет? Кто-то же ходил в эти деревни за материалом для курсовых и дипломов! А там два диалекта коренных народов, что означает обширную самостоятельную мифологию и много сказок, песен, всего такого. Очень хлебное место даже для кандидатских и докторских диссертаций, не то что для курсовых и дипломов. А студенты шестидесятых ещё не настолько старые, чтобы впасть в маразм. Вполне бодрые и деловые, голова работает не хуже, чем в молодости.

— И все они считали Березавинку и Дубравинку бесполезным местом. Несколько легенд о вратах в колдовской мир записаны ещё в конце девятнадцатого века, и с тех пор в них ничего нового не появилось. О языках завратного мира говорили, но это было детскими играми в другой язык, но не языком. Самородных Заменгофов, способных создать новый язык, среди них не было.

Я оторопела. Другой мир — это же абсурд, сказки!

Однако язык, который я учила, и на котором у бабушки были даже старинные книги со стихотворными романами в стиле Кретьена де Труа, Гёте и Фирдоуси. А ещё тетради с каллиграфическими записями сказок. Бабушка говорила, что в период учёбы в училище узнала о фольклористике и какое-то время хотела стать фольклористкой, готовилась к университету, и собирала сказки народа своей матери. После передумала. У Бородихина были серии гравюр с грубоватым рисунком и не всегда пристойными стихами, которые все вместе были чем-то вроде комикса. Он называл их лубками, говорил, что серии лубочных историй в конце девятнадцатого – начале двадцатого века выпускались не только на русском, но и на языках, именуемых «инородческие». Мы с сестрой верили, а теперь оказалось, что зря.

Но как в разгар эпохи репрессий деревенские детишки могли отпечатать гравюры, да ещё на не пойми каком языке, если даже за простое прикосновение к печатной машинке для тех, кто на ней не работал, оборачивалось концлагерем?

И тут я вспомнила о чёртовом двадцатом августа. Бабушка так настаивала, чтобы мы посетили могилы её предков, даже умирая, твердила об этом, говорила, что Бородихин отвезёт нас на деревенское кладбище.

— Кладбище в Березавинке уцелело? — спросила я. — Хотя бы частично?

— Ваша сестра заказывала найти могилы предков. Но в деревнях вокруг села Первомайского, в прошлом Вознесенского, вообще не было кладбищ. До семнадцатого года прошлого века всех покойников возили отпевать и хоронить в село, потому что от деревни село отличается как раз наличием церкви и освящённой земли для погребения. А похоронить без этого ритуала и в неосвящённом месте в те времена и в голову никому не приходило. После 1917 года село от деревни стало отличаться наличием там правления колхоза, в который объединялось несколько населённых пунктов. Справка о смерти выдавалась только в правлении, и хоронить позволялось только на сельском кладбище.

— А вы проверили сельское кладбище? — поинтересовалась я.

— Его ещё в середине пятидесятых годов снесли и построили элеватор. Усопших перезахоронили, тем уехавшим из колхоза, о местонахождении правление знало, отправили телеграммы, чтобы приехали оформлять перезахоронение. Всё оформлялось документально, документы есть в архиве, по запросу доступны любому желающему, но ваша бабушка никого не перезахоранивала. И, похоже, мадам Шарыгина Мария Витальевна, ваша бабушка, вообще ни с кем из земляков не общалась.

Мне припомнилось, что в досье были какие-то архивные справки, на которые я внимания не обратила. Впрочем, толку от них всё равно ноль. Остался последний вопрос.

— Что с новым кладбищем в Первомайском?

— После того, как жители села разъехались, и стало некому защищать кладбище от паводков, его смыло. Возможно, кто-то при переезде и забирал своих покойников на городские кладбища, но это была совершенно точно не ваша бабушка.

Я поблагодарила, заплатила и поехала к Бородихину. Ответить на мои вопросы мог только он.

Однако разговора не получилось. В квартире Бородихина была полиция. Старика убили.

По словам полиции — ограбили, когда он гулял с собакой. При Бородихине не было часов, бумажника, мобильника и дорогой старинной трости. Французского бульдога Гошу, с которым и гулял Бородихин, тоже убили, проломили голову, как и хозяину.

Я сидела на кухонном диванчике, тупо смотрела на полицию и думала, что доказать связь между двумя убийствами не смогу никак.

Разве что с Гомоновым поговорить на несуществующем языке, который бабушка и Бородихин называли эринэль? Я обдумывала эту мысль, попутно отвечая на вопросы полиции: да, я убитого знаю, он давний друг моей бабушки, после её смерти моя сестра за ним присматривала, старик был одинок и бездетен, сестра погибла, я хотела навестить Бородихина, дважды звонила безрезультатно, пришла сама, узнать, не болен ли. Всё эти ответы участия ума не требовали.

— Что вы делали сегодня в девять утра? — спросил полицейский.

— Дома спала. У меня вчера был тяжёлый день.

— Кто-то может это подтвердить? — продолжал полицейский.

— Никто. Я устала и спала одна.

Тут до меня дошло, что я оказалась вдруг подозреваемой в убийстве Бородихина.

— Офицер, — сказала я, — у вас с головой всё в порядке? С какого перепуга мне его убивать?

Полицай сунул мне под нос файл-пакетик с нотариально оформленным завещанием Бородихина. Всё его имущество — квартира, машина, счёт в банке, предметы искусства в квартире и даже специально упомянутая собака — доставались бабушке.

Я вздохнула:

— Офицер, даже если мне было бы известно о завещании, то нет ничего глупее, чем убивать наследодателя сейчас, когда ко мне приковано внимание прокуратуры из-за гибели сестры. И вы сказали, что Бородихину проломили голову. Насколько я могу судить по детективам и криминальной хронике, это довольно кровавый способ убийства, обляпаешься по самое не могу. И я в таком виде ехала через полгорода домой, чтобы в одиннадцать утра успеть выйти через домашний роутер в сеть?

— Удар был нанесён в висок, — сказал полицай. — Много силы не надо, крови нет.

— Собаку тоже ударили в висок? — ядовито поинтересовалась я. — И какой в этом смысл мне, будь я убийца? Гошик — отличный дружелюбный пёсик, можно себе оставить, можно продать, его любой купит, а я не такая дура, чтобы нападать на Бородихина при собаке. Или вы всерьёз думаете, что у близкого знакомого мало способов устроить несчастный случай? Смысл мне так дебильно убивать — на улице, при возможных свидетелях, рискуя заляпаться? И кстати — если собаку убили, то значит она укусила нападавшего так, что остались следы. А у меня лодыжки чистые.

Я приподняла ноги, помотала ими. Одета я в капри и топик, так что отсутствие каких-либо повреждений отлично видно.

Полицай взял с меня подписку о невыезде и отпустил. А я села на скамейку у подъезда, нашла в телефоне фото визитки Гомонова и позвонила ему. Когда он взял трубку, сказала ему на простом эринэле:

— Убит друг моей бабушки. Бородихин Евгений Михайлович. Думаю, это связано со взрывом самоходной кареты, в которой была моя сестра.

— Что?! — воскликнул Гомонов по-русски.

Я повторила сказанное на высоком эринэле. Гомонов прошипел на русском:

— Кафе у северного угла здания Следственного Комитета. Через час.

— Я не успею, — ответила ему на эринэле. — Далеко.

— Через полтора часа, — рыкнул Гомонов и оборвал связь.

Интересно, у него там лишние уши, перед которыми он не хочет показывать знание экзотического языка, или Гомонов понимает эринэль, но не может говорить на нём? Скоро выяснится.

* * *

В кафе, едва я села за столик, как Гомонов сказал на смеси простого и высокого эринэля:

— Это постановления об отмене обеих ваших подписок о невыезде, — он положил передо мной два листа бумаги с печатями. — Сегодня же уезжайте в Москву, а лучше в Америку, в Италию или куда вы там собирались.

Я оторопело уставилась на Гомонова. Как он успел за полтора часа получить отмену постановления у районного следователя, если от центрального здания до него полтора часа езды? Ещё столько же на возвращение. Точнее, я понятия не имею, где находится Следственный Комитет того района, где жил Бородихин, но вряд ли далеко от него. Правоохранителя, который был в квартире Евгения Михайловича, я называла для себя полицаем, но на самом деле все убийства, даже если два пьяных бомжа друг друга кусками кирпича прибили, расследует только Следственный Комитет, а полиция просто следит, чтобы на место преступления посторонние не лезли, да после по приказу следователя бегает в поисках улик. Другое дело, что смертями из-за пьяных драк и уличного гоп-стопа занимается местечкововое отделение Комитета, а центральное городское расследует только что-то серьёзное типа взрыва машины, который может оказаться терактом, или гибелью нескольких человек из-за партии некачественного йогурта. Так что следователь, который был на убийстве Бородихина, наверняка сейчас смерть бомжа описывает или результат супружеской ссоры. А потому взять у него постановление трудно, надо сначала найти этого сотрудника, что требует дополнительного времени.

Хотя... Я глянула на второе постановление — первое делал сам Гомонов — и офигела: его оформлял прокурор города!

Из обильного чтения и смотрения детективов я знала, что гражданин может пожаловаться в прокуратуру, обязанность которой следить за правильностью работы полиции и СК, на то, что подписку о невыезде у него взяли безосновательно. Если это действительно так, то районный прокурор выдаст постановление об отмене. Ещё можно пожаловаться городскому прокурору на районного, если тот отказался отменить подписку. Но это всё песня длинная, дня на три-четыре. Ну или в ходе плановой прокурорской проверки комиссия выявила, что какой-то следователь понабрал необоснованных подписок, отрапортует об этом прокурору, и тот тоже их отменит. Но это вообще из области фантастики — какая плановая, а не организованная по требованию гражданина, проверка будет настолько глубоко вникать в дело, чтобы понять, обоснованно взята подписка или нет? Дел-то у следователей на руках по десятку у каждого, а следователей в любом следственном отделе тоже не меньше десятка.

Единственное, что в это всё вписывается, физическое расстояние от Гомонова до городского прокурора — здание СК находится напротив прокуратуры, через дорогу. Если пренебречь теми фактами, что прокурор города не примет так сходу мелкого следователя и не будет по его первой просьбе отменять подписку по неведомо какому делу, то всё складывается. Примерно так, как у моей бабушки сложилось с комендантом, а у Бородихина — с самостоятельным печатанием комикса. Да и у самого Гомонова с университетом и квартирой.

— А зачем мне уезжать? Надо ведь сестру хоронить, — сказала я ему на простом эринэле. И добавила на высоком: — Да и Бородихина, наверное. Не похоже, чтобы у него были родственники.

— Оставьте доверенность и распоряжения любой погребальной конторе, — посоветовал Гомонов на смеси языков. — Уверен, вас это не обременит переживаниями. Вы наверняка воспитаны с мыслью, что забота и внимание нужны только живым, а не мёртвым.

Я ответила, сказав первую фразу на простом эринэле, а вторую на высоком:

— Между вашим и бабушкиным проходом через врата всего лишь лет тридцать пять. Неужели этого хватило, чтобы два языка соединились в один?

— Любуетесь своим умом? — зло фыркнул Гомонов на смеси. — Тогда поднапрягите его и осознайте, что врата — это устройство не только для входа, но и для выхода. А чтобы защитить своих родных, иногда надо заставить их считать вас трупом.

Я не поверила. Никто по доброй воле не полезет туда, откуда бежали даже в СССР. Хотя, может быть в другом мире время течёт иначе, и всё давно изменилось? Ведь слияние двух похожих языков в один требует не менее трёхсот лет. С другой стороны, если Гомонов из поселения на границе двух земель, то там будет собственный диалект, как раз смешанный из двух языков.

И, похоже, я поверила в наличие другого мира, врат и всего прочего. Хотя принять этот факт до конца всё ещё не могу.

— Много вас тут таких? — спросила я.

— Мне точно известно только о двоих, и мы все предпочитаем держаться друг от друга подальше. Ещё об одном предполагаю, что он беженец, но точно не знаю. Теперь добавились ваша бабушка и Бородихин.

Почему беженцы не общаются, я не спрашивала. Разные социальные группы тут и там, разные интересы — о чём им разговаривать? Прошлое, от которого сбежали, вспоминать, что ли? Так это занятие для извращенцев, а нормальные люди поспешат забыть о нём как о страшном сне. Те же бабушка и Бородихин — у них не было ни малейших точек соприкосновения, не будь он единственным в городе, кто продаёт настоящие, а не поддельные импортные сыры и вина: сначала нелегально, с 1992 официально, после санкций опять нелегально. А так на винно-сырной почве даже романчик был жаркий, если Бородихин завещал всё бабушке. И общаться они предпочитали по-русски, чтобы лишний раз прошлое не вспоминать.

— Но почему вы убежали в Совок? — заинтересовалась я. — Менее подходящую для беженства территорию трудно представить. Разве что поле боя, где вы в сражении не относитесь ни к одной из сторон, а потому с победы не поимеете ничего.

— Примерно это и было. Если вам доведётся выбирать между рабством в СССР и в средневековом феоде, вы что выберете? Понятно, что это выбор между двумя сортами дерьма, но хотя бы можно взять кучу поменьше, где есть электричество и пенициллин, которые поисковое заклинание определило как очень сильные и уникальные волшебства. А если совсем точно, то как маг я был слаб, как волшебник мало обучен, и потому моих возможностей хватило только на путь в самый ближайший мир, да ещё к самой ближайшей естественной точке соприкосновения миров. Насколько я помню тогдашний поиск и могу соотнести его с картой этого мира, природные врата есть в Шотландии, в Теннесси и где-то в Кахуранги, это Новая Зеландия, но туда я не дотянул.

— Волшебство?! — оторопело охнула я по-русски. — Вы серьёзно?

— Это другой мир, милая леди, — ответил Гомонов. — Там магии много. Из неё делают самые разнообразные волшебства. И сюда долетают небольшие крупицы этой магии. Кстати, не исключено, что вы действительно леди — судя по тому, что вы чаще говорите на высокой речи, ею с вами занимались больше, чем простой, следовательно, это делала бабушка, а не её друг.

Ну да, магия и волшебство. Они существуют. Ха-ха. Лечите вашу крышу. Хотя, после бабушкиных ширм и особенно после её вояжа из деревни в город и карьерных подвигов в магию поверить несложно. Просто не хочется, ведь тогда мир, в котором я жила девятнадцать лет и хорошо его знала, исчезает, а как жить в новой реальности, мне не понятно. И я торопливо уцепилась за то, что показалось хотя бы относительно знакомым, и спросила:

— Разве титул наследуется женщиной или через женщину?

— Вообще-то нет, но высокое именование у женщин есть.

— А как получилось, что у дворян и простолюдинов разный язык? — с недоверием продолжила я. — Это невозможно. Разные акценты — сколько угодно, но не язык, все социальные слои должны постоянно общаться, иначе социум прекратит существование.

— Общение как раз есть, — на смеси ответил Гомонов. — Я сейчас с вами говорю на основном языке того мира. А высокая и простая формы — это, скорее, слэнг, способ пообщаться так, чтобы не понимали посторонние. Странно, что вас обучили отдельно простому и высокому эринэлю, но не всеобщему. Хотя... Всеобщий вы и так понимаете, а вот читать трактаты по волшебству бытовому и лечебному можно только на простом языке, все своды законов и летописи написаны на высоком, всё военное волшебство на высоком... Хотя женщине волшебнические книги ни к чему, магия бывает только в мужской крови, а женская её лишена.

Я на это скептично хмыкнула и уточнила:

— В женской крови нет магии или у женщин нет возможности изучать магию?

— Изучают волшебство, а не магию, — сказал по-русски Гомонов. — Как изучают физику или химию, а электричество и нефть исследуют при помощи физики и химии. У женщин способности к волшебству нет вообще, как у самки павлина нет хвоста. Но дочь, внучка и правнучка волшебника рожает волшебнокровых сыновей даже от отцов-человеков. Поэтому на... хм... в русском языке нет женской формы слова «потомок», а в эринэле нет мужского и женского рода...

— «Потомица»? — попробовала подсказать я. — Нормам словообразования русского языка не противоречит.

— Да, будет неплохо. Так вот, потомицы мага до третьего-четвёртого колена передают магию сыновьям. Положительная гемофилия, если хотите. Женщины гемофилией не болеют, но сыновьям передают её исправно. При XY-хромосомах ген магии доминантен, при XX рецессивен. Или что-то в этом роде. Как вы понимаете, я могу лишь предполагать, а реальных исследований не было и быть не могло, да и я не генетик. Но в мире Земля при запрете женщинам изучать физику и математику Мария Кюри и Софья Ковалевская, добравшись до образования, не хило надрали задницы мужчинам-конкурентам, после чего женщин на естественно-научных факультетах стало появляться всё больше, и сейчас половина любой экспертной службы мира — бабы, и никого это не чешет. А в мире Ционеллия женщинам изучать волшебство не запрещено, но это как если бы глухой стал учиться музыке или слепой живописи. Вы можете прочитать всё о музыкальной теории или живописных техниках, но вам не дано ни услышать звук, ни увидеть линии карандаша на бумаге.

— Есть обходные пути, — ответила я. — Звук — это колебание волны, её можно изображать ломаной линией, длиной чёрточек, нарисовать что-то гармоничное, и слышащие будут стонать в экстазе и восторге. Или даже просто сделать управляющую магией технику. Ведь электричества тоже никто не видит и не слышит, ни мужчины, ни женщины, а тестером и движком могут пользоваться все. Альберт Эйнштейн имел нарушения мозга, не позволяющие осуществлять элементарные математические действия типа того, как подсчитать сдачу в магазине, но благодаря арифмометру создал теорию относительности и сделал ряд открытий поменьше. Кстати, аппаратура, управляющая магией, пригодится и мужчинам без волшебнических способностей, которые, я так поняла, в Ционеллии есть, и слабым магам вроде вас.

— Всё верно, — кивнул Гомонов. — За вычетом одной небольшой детали, которая обрушивает всё здание: вы мыслите логикой и категориями техногенной постиндустриальной цивилизации. А Ционеллии до этого уровня ещё лет восемьсот, если не вдвое больше.

— Так вы не хотели бы вернуться?

— Ещё чего! — аж подскочил Гомонов. Сел и сказал: — Мне до сих пор иногда кошмары снятся, что я опять в Ционеллии.

— А почему вы в Москву не перебрались? — спросила я главное. — Чем больше город, тем легче в нём затеряться. Да и к чудикам в больших городах отношение терпимее, особенно в Москве, с её-то снобизмом и манерой считать недоразвитыми всех, кто вырос за пределами МКАДа. Там реальному дикарю проще к цивилизации адаптироваться, чем в небольшом по тогдашним временам Синедольске, где любая странность привлекала внимание. Да и триггеров, запускающих воспоминания о процессе беженства, а вместе с ним и о пережитых до него страданиях, было бы намного меньше. Не говоря уже о том, что в те времена промтоварное и продуктовое положение в Москве и в провинции было несопоставимым.

— Председатель колхоза, который продал мне справку для города, говорил то же самое. Слова разве что были попроще. Но беда в том, что люди с волшебной кровью не могут жить в мире без магии. Болеют, чахнут и быстро умирают. Никто из ционеллийцев никогда не покидал Синедольск, поскольку рядом природные врата, а значит долетает немного магии из Ционеллии. В деревнях магии немного больше, но тоже слишком мало, болеть будешь так же. Зато в городе и работа легче, и комфорт значительно выше, и медицина всегда под рукой.

— А разве обычные лекарства от такого помогают? — усомнилась я. Но тут же сообразила: — Бабушке помогали. Значит, что-то общее у двух миров есть, иначе мы с сестрой не родились бы. Отец и дед — обычные земные мужчины, бабушка была очень горда этим, говорила, что и она сама, и её дочь выбрали для продолжения рода лучших сынов этой земли, здоровую и крепкую крестьянскую кровь. Дед и отец сразу после школы переехали в город, поступили в университеты. И они были не из Синедольской области — дед из-под Краснодара, отец с Волги. Этим бабушка тоже гордилась. Теперь я понимаю почему. Она хотела для нас генетику, независящую от магии.

— Если бы я мог иметь детей, то тоже нашёл бы для этого жену не из этих краёв. Но увы... Хорошо ещё, трахаться могу до сих пор. Хоть тут повезло.

— А то! — понимающе кивнула я. И охнула, сообразив: — Но ведь в крови женщин нет магии. Тогда почему моя бабушка и мама были привязаны к этому городу? Бабушка говорила, что только мы родились свободными от этих мест!

— В женской крови нет активной магии. Но пассивная вполне имеется. Я слышал даже о том, как очень умелые волшебники использовали не только свою магию, но и своих волшебнородных жён. Они были для них чем-то вроде батареек. Мой отец жестоко избивал мать каждый раз после того, как она рожала дочь, а не сына, но это не помешало ему продавать дочерей в жёны волшебникам через несколько дней после рождения. Разумеется, девочки оставались в отцовском доме до шестнадцатилетия, но были просватаны в возрасте трёх-пяти дней от роду, и выкуп отец получил щедрый. Это обычные девушки-человечицы нуждаются в приданом для замужества, а вошебнородных покупают, даже на происхождение не смотрят. Мой отец был мелким ремесленником, но его дочери стали жёнами дворян и высшего купечества. Дочери крепостных девок, в которых сказалась кровь изнасиловавших их матерей феодалов-волшебников, тоже становились жёнами не только свободных, но и знатных, они выкупали таких девочек у феодала и до наступления брачного возраста отправляли на воспитание в школу для жён. Хотя не думаю, что повышение социального статуса и деньги принесли всем этим девушкам, включая моих сестёр, счастье.

— То есть вы не пожелали бы своей дочери или внучке, будь они у вас, попасть в Ционеллию, даже если бы у вас был титул герцога?

— Да хоть короля! Для мужчины-то нет никаких преимуществ в Средневековье, а для женщины и подавно.

— Тогда зачем туда полезла моя сестра? Она же не дура, чтобы стремиться к чудовищно неудобной и омерзительно уродливой одежде, отсутствию одноразовых средств женской гигиены, обезболивающих, антибиотиков и электричества с унитазом. Без смартфона и микроволновки жить ещё можно, но без автотранспорта, туалетной бумаги, контрацепции и легкодоступного клинического аборта — нет.

— Месяца три-четыре и даже год можно потерпеть и палатку или землянку, если после сможешь протащить в Шотландию пригоршню антикварной ювелирки, припрятать понадёжнее, через Ционеллию вернуться в Синедольск, после чего легальным туристом прилететь в Лондон и продать на тамошних аукционах настоящую средневековую ювелирку. И стоить она будет на уровне самолёта. Если нет прямой связи товара с криминалом, то аукционные дома вопросов не задают, налоговая тоже промолчит, если всё ей причитающееся с продажи получит. А дальше можете купить хоть британский паспорт, хоть американский, хоть шведский — толстому кошельку везде рады.

Я кивнула. Вот эта авантюра была вполне в характере Лины, да и Дениса — она вполне могла взять его в помощники или набиться в помощь ему: не просто же так он родственник Урманова и был им вызван сюда. А Денис не дурак, описанную Гомоновым возможность упускать не станет. Я и сама во всё это влезла бы со всей возможной скоростью. А кто не влез бы, особенно если денег нет?

— Но почему надо имитировать смерть? — задумалась я вслух.

— Не знаю, — покачал головой Гомонов. — Но я и не владею всей информацией. Бездарный маг-простолюдин и сын бездарного мага-простолюдина имел гораздо меньше возможностей узнать о волшебстве и мироустройстве, чем юная богатая киайри, научившаяся тайком пробираться в библиотеку родового замка.

Я снова кивнула. «Киайри» — это слово в сказках из бабушкиных тетрадей было титулом и обращением к аристократам-волшебникам, они были выше обычных аристократов. Как я теперь понимаю, сказочного в них не было ничего. Это справочники по иномирской жизни.

— Что-то пошло не так, — ответила я. — Сестра позвонила мне и попросила срочно приехать, потому что из-за отказа одного бизнесмена от сделки ей подвернулся очень льготный кредит, но оформить всё надо немедленно. И вы видели приготовленные для подписи бумаги в её комнате. Вызывать для подтверждения смерти меня, не договорившись предварительно, что я буду делать — затея глупая, сестра знает, что я министру юстиции яйца вырву, но заставлю следствие работать так, как надо.

А ещё было множество других вопросов. Почему бабушка и Бородихин никогда не говорили на всеобщем эринэле? Как Бородихин вёл бизнес, ни разу не покинув города? Почему бабушка, расплатившись с тёткой за опеку, поселилась, при её-то оборотистости, в общаге, а не раздобыла себе новую отдельную трёхкомнатную квартиру? Почему на самом деле Лина купила бабушкину комнату? Чем дальше, тем больше непонятного.

Гомонов сказал:

— Не исключено, что ваша сестра действительно была в той машине.

— Инга Урманова не может быть убийцей. Как вдруг она причастна оказалась?

— Вы не верите в её виновность? — удивился Гомонов. — Считаете, Инга не способна на убийство?

— На убийство и самоубийство способны все без исключения, разница только в мотиве и способе — это аксиома криминологии. И если мотив Инге, судя по записям в её аккаунте, подходит, то способ — нет. Да и с мотивом лишь частичное совпадение. Не она. Да и вы сами не отрицали, что это инсценировка.

— Я получил нагоняй от прокурора, что плохо отрабатываю причастных к взрыву, не проверил как следует бывшую невесту Никонова, а вместе со втыком прокурор мне выдал не только отмену повторного опоздания тел, но и судебное постановление на обыск. В комнатах Инги в доме Григория Урманова мы находим остатки химикатов, идентичных тем, которые использовались для изготовления взрывчатки, а так же материалы, использованные для изготовления взрывного механизма. Вы можете представить, чтобы тот, кому хватило мозгов найти через анонимайзеры в серой зоне интернета мануал по изготовлению бомбы и почистить после этого компьютер, не сообразил выкинуть всё из своих комнат, да ещё и в своей машине химикатами наследил?

Я кивнула. Тут и поглотителем детективов быть не надо, чтобы о фальсификате догадаться. Но я всё же спросила:

— А что с экспертизой? Как материалы со взрыва совпали с материалами из комнат Инги?

— Я говорил, что прокурор города лично проверял, как я работаю? Не со мной же господину Урманову договариваться. Мелкий следак для этого рылом не вышел. А с экспертизой всё в порядке. Идеально, прямо иллюстрация для учебника. А зубные карты и флюорографии Дениса Никонова и Паулины Лопатиной не обнаружены, родственники тела опознали, поэтому сомнений в идентификации потерпевших нет. Но главное — Урманова молчит! Отказалась от дачи показаний на основании конституционного права, хотя в её ситуации это бессмысленно. Написала чистосердечное признание в совершении преступления и замолчала. А её адвокат, папашей нанятый, напирает на сделанное Урмановой признание и говорит о смягчении вины. Девке лет пятнадцать корячится, если не все двадцать, а она в чёрт знает что играет!

— Ну да, — кивнула я. — Отягчающие мощные. Убийство двух и более человек — раз. Общественно опасным способом — два. И это если прокурору не припечёт теракт натягивать или преступление из ненависти.

— Урмановой это без разницы. По теракту максимальный срок — всё те же пятнадцать или двадцать лет, что и за двух и более лиц, и за общеопасный способ, смотря по сопутствующим деталям, и за убийство из ненависти тоже всё та же двадцатка. А вот минималка — десять и восемь лет соответственно, но с таким поведением Инга меньше двенадцати не получит никак.

— Вполне возможно, — осенило меня, — что это Урманов организовал подставной взрыв. И потому экспертиза настоящая, материалы те же, что и в машине, и зубных карт с флюрками нет. Но вот зачем Урманову это надо? С реальным-то взрывом всё понятно: Никонов что-то о нём узнал, и Урманов избавился от проблемы, а чтобы расследование быстро прекратилось, повесил всё на психически больную дочь.

О потенциальном неотцовстве Григория я на всякий случай промолчала, зато добавила, что никогда не поверю, будто человек, подставивший собственную дочь, способен помочь кому-то изобразить свою смерть, чтобы спасти их от преследований, возникших по ходу выполнения его заказа.

— Но тогда почему нет зубной карты и флюрки? — спросила я. — Ведь без них Урманов не знает, тех он убил или нет. И почему такой человек киллера не нанял? Муть получается!

— Вы правы, — ответил Гомонов. — Тут очень мутная и скверная интрига. А потому сегодня же забирайте деньги с вашего счёта и уезжайте в Америку, в Италию или куда вы там хотели.

Я, наверное, выглядела очень удивлённой, потому что Гомонов сказал:

— Пусть я и не гений, типа комиссара Мегрэ, но профессионал. Поэтому проверил финансовое положение всех фигурантов по делу. Бабушка оставила вам немного, однако на оплату года обучения этого хватит. А дальше, как вы говорили, гранты и стипендии. Или всё оставшееся обучение оплатите через продажу того, что вам досталось. От Бородихина перепало как раз достаточно, ещё резервная сумма будет на случай задержки с поиском работы после диплома. Так что сегодня же заселяйте арендаторов, у вас достаточно знакомых, через них приличные люди найдутся быстро, ценные вещи оставляйте в сейфе банка и уезжайте. А следующим летом приедете на недельку и всё продадите. Что касается вашей сестры, то если она мертва, вы ничем ей не поможете. И Урманова посадить ни вам, ни мне не по силам. А если Паулина жива и прячется, то ваша активность ей только навредит. Для вас главное, что она жива и у неё с избытком хватит ловкости, предприимчивости и хватки, чтобы хорошо устроиться везде, и даже если она оказалась в Ционеллии. Ваша сестра нигде не пропадёт. Вот и вы не дайте себе пропасть. Займитесь исполнением своих задумок и планов. И держитесь подальше от Синедольска. Этот город больше не ваш, и так будет вечно.

— Как вы смогли заставить председателя колхоза помочь вам? — спросила я только для того, чтобы Гомонов перестал давить на меня. — Почему деревенские не убили вас? Они должны были до смерти бояться выходцев из леса или откуда вы там вылезли. До вашей смерти бояться.

— Подкуп, — хмыкнул он. — Лучшее средство в мире. Деревенские жители убивали и скармливали лесному зверью только тех беженцев из Ционеллии и других миров, которые не смогли заранее прощупать настроение и желания аборигенов, заготовить для них дары, начинающие работать в их руках лишь после того, как вы это назовёте им пароль. И ценность этих даров должна перевесить страх аборигенов за себя и своих близких, а значит дары необходимо сделать очень полезными для них и тех, кто им важен. Я никогда не осуждал и не осуждаю жителей привратных деревень и села за желание любой ценой избавиться от опасности. На их месте я сделал бы всё то же самое. Поэтому я очень тщательно подготовил не только талисман обучения местному языку, но и талисманы, предназначенные для подкупа.

— Разумно, — кивнула я. — А почему вы стали следователем? И как дикарь мог поступить в университет?

— Раньше экзамены сдавали по-другому. Не было бланков с вопросами и пятью вариантами ответа, где надо ставить «галочку» правильному варианту. Тогда на столе раскладывали бумажки с номером и тремя вопросами, обратной стороной вверх, понятное дело, а за столом сидела приёмная комиссия, человек пять-семь профессуры университета. Ассистент комиссии перемешивал карточки, абитуриент брал любую по его выбору, называл номер, зачитывал вопрос и отвечал на него. А поскольку преподаватель не может оценить правильность ответа ученика, не ответив сначала на заданный ему вопрос у себя в голове, мне только и оставалось, что попугайски повторять их слова, которые мне передавал талисман. Сделать его в этом мире было очень трудно, но я исхитрился. А председатель колхоза, который точно по такой же системе сдавал экзамены в школе, помог мне потренироваться.

Звучало правдоподобно. Я начала принимать тот факт, что магия и волшебство бывают не только в сказках.

— Но как же сочинение? — вспомнила я. — Или тогда его не было?

— Было. Три темы на выбор. Два проштемпелёванных листа бумаги — один для черновика, другой для окончательного варианта. И талисман, который заставлял председателя приёмной комиссии мысленно самому писать это сочинение. Я понятия не имел, что за книга была дана для размышлений, не понимал половину слов, и потому не мог поправить то, что председатель гнал как черновик, лишь переписал из чернового листа в чистовой то, что председатель не вычёркивал у себя в мыслях, а я на бумаге. Получилось кривовато, но на проходной балл хватило. Даже сесть на первую парту среднего ряда, как можно ближе к председателю, оказалось несложно. А вот учиться было трудно. В жизнь этого мира вникалось тяжело. Поэтому я потратил предпоследний талисман на то, чтобы околдовать одного парня и жить у него в квартире, копировать его действия, переписывать сделанные им домашние задания, задавать вопросы и не бояться, что он разболтает кому-то о подозрительном психе, не знающем элементарного. Действия талисмана хватило даже на то, чтобы он уговорил отца найти мне место в городской прокуратуре — тогда не было Следственного Комитета, мы были частью прокурорской службы.

— Последний талисман вы потратили на приобретение квартиры? — догадалась я.

— А куда ещё можно было его с пользой употребить? — удивился Гомонов.

— Мало ли... Но почему именно следователь?

— У юриста в те годы иного варианта не имелось, — фыркнул он. — Адвокатура была фикцией, судейских мест всегда мало. А так я хоть полезным делом занимался. Ворья, убийц и насильников пересажал немало. И столь же немалому числу неофициальных торговцев и владельцев цехов помог спастись от совковых говонозаконов. Благодаря мне они продолжили их полезное и почтенное занятие. Но самое главное, что я был избавлен от армии — там иномирцу не выжить. Тем более что в те годы дедовщина в армии цвела уже махровым цветом. Но даже если удалось бы попасть в показушно-образцовую часть, где этого не допускали, то вышвыривать два года жизни впустую всё равно было бы глупо: ведь ни денег, ни льгот, ни жилья это не приносило. В Ционеллии для бедняка стать солдатом очень выгодно — если проявишь достаточно ловкости, чтобы выжить, и смелости, чтобы собрать сверх жалования побольше наградных выплат, то после двух лет службы можно трактирчик открыть или пекарню. Но даже если в обозе на минимальном гонораре полгода прослужить, то на породистую высокоудойную корову накопишь запросто, а это весьма дорогое и важное имущество, потому что хорошая корова даже в самые трудные времена прокормит шесть человек — солдата, его родителей, жену и двоих детей. Поэтому в Ционеллии перед любым замком толпа желающих наняться в армию. Немало служили там до старости, семьи перевозили в окрестности замка, в армию которого нанимались. А здесь все, кто мог армии избежать, такую возможность никогда не упускали и не упускают. Как отделаться от армии, мне тоже председатель посоветовал.

— Но разве у вас не было белого билета? — не поверила я. — С переселенческим-то здоровьем!

— В Ционеллии я был здоровее быка. В прямом смысле — на городской ярмарке я записался на борьбу с быком и победил, получил корону Быкокрушителя. Поэтому первые три года здесь, хотя и пережил тяжелейшие сутки адаптации, ещё неделю промучился температурой и кашлем, но после стал не калекой, а вполне обычным парнем, пригодным к призыву.

Я кивнула. От новостей у меня была полнейшая растерянность и оторопь, но хотя бы картинка сложилась внятная. Не без пробелов, однако вполне понятная. Остался один вопрос — как найти в иномирье Лину и вытащить сюда? В том, что она жива и в Ционеллии, я не сомневалась. Трупы по-настоящему не идентифицированы, а прячься Лина в земном мире, она обязательно передала бы мне весточку. Так что всё ясно.

Хотя нет, есть ещё один вопрос.

— Что должно произойти двадцатого августа этого года?

Гомонов подумал и сказал:

— Насколько мне известно — ничего.

За исключением того, что Бородихин в этот день должен был отвезти меня и Лину на могилы бабушкиных предков, иначе говоря, к вратам в Ционеллию. Я повторила вопрос, который задавала немного раньше:

— Так будь у вас дочь, вы ни при каких обстоятельства не отправили бы её в Ционеллию?

— Я и сына не отправил бы. А дочь тем более. Особенно если у неё ваш рост и выпуклости.

— А что не так с моими выпуклостями?! — возмутилась я. — И с ростом?

— Для этого мира третий номер лифчика и задница размером ему под стать будут идеальны. Не настолько много, чтобы было тяжело женщине, и мужику есть за что ухватиться. Рост тоже как раз — среднерослому мужчине не надо наклоняться для поцелуев, обнимать удобно и в танце, и на прогулке. Но один российский востоковед-социолог, много лет писавший о Японии, был в обалдении и оторопении, когда в начале нулевых годов посетил Японию, которую не видел десять лет — он в это время работал в Англии. Японцы, среди которых он выглядел великаном, внезапно стали высокими настолько, что этот социолог стал таким же средним, как в Москве или в Лондоне. Его больше не видно было в толпе. Традиционно астенические парни все были широкоплечими, мускулистыми, а плоские девушки — сисястыми и задастыми. С шестидесятых прекратилась угроза голода, и японцы с риса и рыбы перешли на мясо, фрукты и бисквиты, а ещё стали пить много йогурта. Разумеется, рис никуда не делся, но из главного блюда он стал гарниром, а к рыбе много чего ещё добавлялось. В восьмидесятых хорошо питавшиеся от момента зачатия дети стали делать своих детей, которые тоже хорошо питались, и сюрприз — морфология тела восточноазиатов поменялась, стала тождественна европейской и африканской, организм больше не экономил ресурсы при своём формировании. Даже фильм есть, южнокорейский, правда, как современная актриса провалилась в прошлое, и поскольку из всех её умений для тех времён могли сгодиться только пение и танцы, то парень, с которым она подружилась, хотел спрятать её от погони в доме кисен — это корейские гейши, гетеры... Так девушку, которая в своём времени успела побывать Мисс Южная Корея, не приняли в кисен из-за уродливости: рост как у мужчины, сиськи до ужаса огромные, «Их даже под одеждой видно! Как она с такими ходит и не падает?!», ноги длинные и прямые, а не маленьким рахитичным колечком — как есть уродина. А ещё девушка всё время мучилась от голода, потому что горсть варёного риса и ломтик репы были не в силах её насытить, есть корешки съедобных трав она вообще не могла — желудок, с детства приученный к более нежной и питательной пище, не справлялся с такой кормёжкой. А губернатор, забыл корейское название этой должности, богатый человек, никогда не экономивший на еде, изумлялся тому, что молоденькая женщина, да ещё не занятая на тяжёлой работе, жрёт больше, чем воин зрелых лет после боя. Фильм комедийный и фантастический, но разницу между средневековьем и современностью показывает очень точно.

Я невольно убрала под стул свои ноги. И подумала о сестре, о её офигенски красивых ногах и фигуре в стиле «песочные часы». А ещё о том, как ей там без нормальной еды.

— Если моя сестра в Ционеллии, она сможет обмануть окружающих, переодевшись в мужчину?

— Сложно сказать... — озадачился Гомонов. — Скорее да, чем нет. Одежды достаточно объёмные, чтобы скрыть контраст талии и бёдер, а груди можно обмотать широкой полоской ткани и утянуть. В остальном никому и в голову не придёт, что девушка смогла надеть мужскую одежду и заняться мужскими делами. Ну мужичок уродился задохликом, с тонкими запястьями и шея без кадыка, голос высокий и тонкий, борода такая жидкая, что лучше сбрить её совсем — бывает, не повезло бедняге. Но считать его переодетой бабой не додумается никто и никогда, это просто за гранью восприятия. Вы же при словах «отец-одиночка» не думаете, будто он родил ребёнка сам? У вас вопрос будет о том, вдовец он, разведёнец, а может нанял суррогатку или усыновил детдомовца. Поэтому Дебора Сэмпсон и Надежда Дурова были так успешны в своих переодеваниях. Но уже в конце девятнадцатого века, на фоне активных суфражисток, переодевание в мужское раскрывалось сразу, зато от тех времён и до сих пор мужчина может без проблем притворяться женщиной, и никто ничего не заподозрит — мало ли высоких девах грубого сложения и с низким голосом? Опять же стереотипы помогают: зачем мужику притворяться бабой? В нормальном социуме он ничего от этого не выиграет, там все одинаковы, а в патриархальном огребёт проблем. Все варианты трансгендера не в счёт, там мотивы и смысл очевидны. Я говорю о переодевании мужчины в женщину ради социальной выгоды. — Он допил сок и сказал: — Так что у вашей сестры все шансы на успех. Стереотипы иногда могут быть выгодны. К тому же у неё руки без мозолей и деформации пальцев, как это из-за тяжёлой работы бывает к двадцати годам у всех простолюдинов, а значит она легко выдаст себя за аристократа. Деревенского, без манер и лоска — в Ционеллии иные столовые приборы, правила приветствия и тому подобные вещи, так что ваша сестра будет выглядеть деревенщиной и невежей, но всё равно аристократом. А это огромные преимущества и более высокий уровень личной безопасности.

Я задумалась о том, что у бабушки руки были изящные и гладкие. Для 1943 года это и у горожанок было не самым распространённым явлением — печное отопление во многих квартирах, что означало колку дров и таскание ведра с углём, чистку печи даже для людей офисных профессий, ручная стирка и тому подобные дела. На фабриках вообще был полуручной труд. У деревенской девушки нежные непокорёженные руки тем более невозможны. Бабушке требовался очень сильный талисман, чтобы комендант, обученный замечать подозрительные детали, не обратил на это внимания. Но для Ционеллии наверняка есть свои мелочи, которые мгновенно выдадут в Лине обманщицу и чужачку. А защищающего талисмана у неё быть не может. К счастью, прошло мало времени, и, быть может, Лина ещё жива.

— Нет идей, как вытащить мою сестру обратно? — спросила я.

— Забудьте об этом. Шансов нет. Но если у вашей сестры характер хотя бы немного похож на ваш, она устроится вполне комфортно, насколько это понятие применимо к Ционеллии.

Общая фантастичность ситуации, в реальность которой я всё ещё толком не верила, и упоминание фильма об актрисе, провалившейся в средневековье, вызвали у меня новый вопрос:

— А Лина могла попасть в прошлое Синедольской области?

— Лучше бы ей попасть в Ционеллию! — воскликнул Гомонов. — Без документов в стране полутюремного режима она обречена. И ей очень повезёт, если она успеет покончить с собой до того, как попадёт в оборот госсистемы. Меня, вашу бабушку, Бородихина и тех ционеллийцев, о которых я знаю, спасло только волшебство. Мы даже выиграли — при всей феодальности в СССР всё же была хоть какая-то цивилизация типа водопровода и электричества. Но из нынешних времён попасть туда... Я, ционеллийский беженец, предпочту Ционеллию. Тем более что сейчас той смертельной опасности больше нет, а я сам приобрёл опыт и знания, которые помогут хорошо жить и в дикарии. Впрочем, утешайте себя мыслью, что ваша сестра попала во времена до 1917 года или даже в 1917, а значит устроится в прошлом не хуже, чем в Ционеллии. Всех-то забот — перебраться как можно скорее в Америку, а там богатеть и процветать, продавая патенты на то, что ещё не изобретено, типа одноразовых подгузников или бумажного стаканчика с двойными стенками.

— Лучше в Новую Зеландию, — машинально уточнила я, пытаясь хоть как-то упорядочить хаос в голове. — И промышленность развитая, и женское избирательное право, иначе говоря, все права на собственность и коммерцию, есть с 1893 года.

— Ну туда, — не стал спорить Гомонов. — А если ваша сестра попала в средневековье, то, хоть сколько-то зная историю, тоже неплохо устроится в итальянских городах-государствах, которые, по сравнению с остальной Европой, были вполне чистыми, цивилизованными, любили науку с искусством, не препятствовали женщинам заниматься собственным бизнесом и позволяли оборотистым простолюдинам становиться членами высшего общества.

Я на это ничего не ответила. Гомонов прав лишь отчасти — Лина выжить сумеет, но это не означает, что она будет там счастлива. Сестру надо спасать. Или хотя бы связаться с ней и спросить, хочет ли она вернуться. Только я не знаю, как это сделать, а голову мне разрывает от ошеломительной информации и ощущения полной безнадёжности.

Надо срочно снять стресс и подзарядиться положительными эмоциями, иначе я не только Лине не помогу, но и себя доведу до больницы.

Я попрощалась с Гомоновым, купила в ближайшей аптеке презервативы и с телефона оплатила билет в не слишком дорогой, но приличный ночной клуб, который был недалеко от дома — лучшего средства для восстановления нервов и душевных сил, чем секс, не существует.

А ещё я хочу ванну с ароматной пеной и полезными для кожи маслами и солями. К ним я пристрастилась с тех пор, как мы начали жить в тёткиной квартире. Дома, насколько я помню, почти никаких средств для ванн не осталось. Витрина с косметикой в крошечной аптеке оказалась скудной, но кое-что приличное и подходящее там нашлось. Довольная покупкой, я поехала домой.

Однако на полпути позвонила Алёна Лопатина и закричала панически:

— Нам нужна помощь! Срочно!