Амстердам. Рецидив.
No hesitation, no delay
You come on just like special K
Just like I swallowed half my stash
I never ever want to crash
No hesitation, no delay
You come on just like special K
Now you're back with dope demand
I'm on sinking sand
***
Без колебаний, без промедления
Ты действуешь на меня как кетамин
Словно я уже проглотила половину своей заначки
Я никогда не хотела так влюбляться
Без колебаний, без промедления
Ты действуешь на меня как кетамин
Теперь ты вернулся с ударной дозой,
И меня засасывают зыбучие пески
Placebo "Special K"
Отец позвонил совершенно неожиданно. Некоторое время я раздумывала, брать трубку или нет, но в итоге ответила.
— Привет, дорогая. Не разбудил?
— Я на работе, — рассеянно ответила я. — Тут нельзя спать.
— Ну, ты у нас теперь деловая, — посмеялся он. — Я прислал тебе вчера подарок курьером.
— Да, он тут, — я заглянула в сумку, чтобы убедиться, что дурацкий розовый конверт все еще там. — По какому поводу? День рождения был полгода назад.
— Я что должен искать повод, чтобы порадовать дочь? — немного сердито вопросил он. — Загляни в конверт. Тебе понравится. Извини, у меня совещание на второй линии. Пока.
— Спасибо. Пока...
Я положила трубку и извлекла конверт. Это был маленький привет из детства, когда родители клали открытку в розовый конверт, потому что это был мой любимый цвет. Что это за игры в ностальгию... Наверняка опять деньги. В последнее время он все пытался тайком мне их подсунуть. Они с мамой думали, что я голодаю.
Я надорвала конверт и замерла.
Это были распечатанные билеты в Амстердам. На две недели.
О подарках обычно не задаешь вопросов. Но этот сначала хотелось вернуть обратно.
С тех пор, как я уехала от них, мы перестали грызться. За тишиной пришел шквал запоздалой заботы. Как ни странно, первым сменил гнев на милость именно отец. Мы с ним виделись раз в месяц в каких-нибудь кафе, и он казался заинтригованным. Однажды сказал, что я похожа на него тем, что рано решила стать самостоятельной. Я ответила, что это не связано с ним, но разубеждать его было бесполезно. Теперь он лелеял в голове тщеславную мысль, что яблоко от яблони упало не далеко.
Данный подарок, вероятно, следовало расценивать, как окончательное прощение. Он же знал, что я люблю этот город. Решил обрадовать несмотря на то, что Амстердам нас всех рассорил. Но мы уже давно ни о чем не спорили и ни в чем друг друга не обвиняли, что уже было хорошо.
Я подняла голову и поняла, что недвижно стою у большого зеркала в холле фотостудии, где работала. В отражении напротив замерла девушка. Глаза были затянуты непроницаемостью, и сложно сказать, о чем она думала. В какой-то момент возникло странное чувство, что это не я в зеркале.
За окном стоял май, который выдался ветренным и дождливым. Теплеть начало буквально неделю назад. Поймав в окне фрагмент по-весеннему смазанного неба, и я вдруг подумала... подумала, что неплохо бы съездить в Амстердам.
Но я никогда ни купила бы себе эти билеты сама.
В общем, я полетела, чтобы просто поздороваться с моим любимым городом, единственным в мире, где я была дома. До последнего дня я тянула со сборами, потому что не была до конца уверена. Если я пропустила бы самолет, как это уже бывало, то, возможно, в глубине души испытала бы облегчение.
Но в нужный день собралась почти мгновенно. Многое делала машинально. Про себя могла бы даже сказать, что девушка едет в отпуск. Во время сборов, ожидания в аэропорту и самого полета я старалась ни о чем не думать. Особенно о Кае и наших фотосессиях.
Удивляться не стоило, Амстердам был тот же. Я гуляла по любимым узким улочкам, сидела в кофейнях, болтала со случайными людьми и делала фотографии. По утрам все утопало в тумане. На закате небо подкрашивалось в цвета сахарной ваты, а в каналах зеркально отражалась копия домов. Как если бы ничего не изменилось. Все здесь было так близко и знакомо. Больше всего я боялась, что вдруг потеряю над собой контроль и вернусь к тому жуткому состоянию, в котором я покинула город в прошлый раз. Но винтики в голове оказались закручены крепко. Значит, я справилась. И спасибо городу, он пока не старался макнуть меня силком в воспоминания о Кае.
Что бы здесь ни произошло, мы с Амстердамом друзья навеки.
Под конец поездки осталось только одно дело, которое обязательно нужно было сделать. Увидеть новую выставку Хогарта, ведь он был своего рода составляющей частью этой странной дружбы человека с городом.
Я пришла в галерею за день перед отлетом, не ожидая, если честно, что застану его выставку. Он не каждый год выставлялся, однако вывеска гласила, что зал открыт для презентации его новых работ, и, судя по оживленной толпе, это опять был успех.
Перед галереей висела большая афиша, и на ней была девушка, закрывшая лицо руками.
"Hogarth. Queen of the Underground".
(Хогарт. Королева подземного мира)
Что-то во мне смутно заворочалось.
Моя любимая песня Flunk стала названием его выставки?
Тревожное совпадение.
Присоединившись к очередной группе, я отметила, что экскурсовод несколько постарела, но ее взгляд поверх очков все также сосредоточенно скользил по группе, ловя выражения наших лиц. Она всегда рассказывала так, будто обращалась к каждому из пришедших лично.
— В этом зале представлены работы нашего особенного фотографа, и вот уже которую весну он волнует публику своими оригинальными произведениями. Хогарт — ангел-хранитель Амстердама, его неспящее око, и всегда видит город и все перемены в нем. Но нынешняя выставка – шаг в новое направление, потому что вместо Амстердама он выбирает искусства портрета. Впервые в его работах присутствует всего лишь один человек, чья история в его же лицах выставлена на этих полотнах. Хогарт — натура скрытная, и никогда не объясняет мотивы своих идей. Он отказался давать какие-либо комментарии о смене жанра и своей задумке, впрочем, как и всегда.
Что же мы здесь видим? Это девушка. Очень юная, с миловидным лицом и глубоким эмоциональным взглядом. Хогарт выступает в данной концептуальной постановке как рассказчик, мгновение за мгновением раскрывая нам эту незнакомку. В амплуа портретиста мы видим его впервые. Это больше, чем фотографии – это трагедия и радость одной отдельно взятой персоны, а талант Хогарта помогает нам заглянуть глубже в ее мир. Он показывает нам чувственную палитру человеческого внутреннего мира, где нет ничего лишнего: лишь непритворная натура героини во всей красе... Особенно обратите внимание на игру света на этом снимке и ракурс...
Какая разница, что она говорит. Что она вообще знает.
В моей голове безостановочно пели Flunk.
"King of the alternative scene, did you fall in?"
(Король альтернативной сцены, неужели ты влюбился? (из песни Flunk «Queen of the underground))
Я глядела на свои портреты, развешанные по всему залу.
Вот ты кто, Хогарт.
Кай Хогарт.
Король альтернативной сцены, король Амстердама.
Они говорят, что Хогарт, вероятно, влюблен в эту девушку. Настолько, что посвятил ей двадцать три полотна на стенах известной галереи. Кого попало не делают своим произведением искусства.
Но они кое-чего не знают об этом Хогарте. Он только свое творчество и любит. Это было не ради этой девушки, хотя ей даровали титул королевы.
Я свободно прогуливалась по залу, не боясь, что меня кто-нибудь узнает. Во-первых, на мне были темные очки в пол-лица, во-вторых, Кай Хогарт ловил мгновения, мы же воспринимаем происходящее целиком, не разбирая их на совершенные фрагменты. Именно в них он собрал меня по частям, и теперь я здесь, радую глаз людям.
Каждая фотография носила короткое название, возникшее из наших разговоров.
«Она не хочет, но говорит».
«О чем не узнала мама».
«Эсмаил, которого не позвали на китайскую лапшу».
«О жизни рыб».
«Она не умеет плавать».
«Ей кажется, что Макс в нее влюблен».
«Под одеялом она в безопасности».
«Когда я ее поцеловал».
Его чувство юмора проскальзывало почти везде. Названия снимков должны были рассказать тысячу разных историй в лицах, но везде была только я. Он умудрился поведать обо всем этом через одного человека.
Блуждание среди собственных портретов возвращало меня против воли назад, когда в доме на краю света были только мы. Теперь это было немного грустно и как-то смазано. Амстердам все-таки не удержался и под самый конец подложил мне свинью. Странный закон жизни, когда все, от чего ты уходишь с таким трудом, вдруг возвращается. Так и тянуло сказать: «Эй, вселенная, ты надавала мне столько шишок и тумаков, что я, не по собственному желанию, выучила твои уроки. Чего ты хочешь от меня сейчас? Зачем ты опять это делаешь?».
К реальности вернул вопрос.
— А что-нибудь известно о самом фотографе? — раздалось из группы.
Экскурсовод поправила пальцем свои роговые очки и заявила:
— Немного. Он — скрытный человек. Фотография — его хобби, а по специальности Хогарт — графический дизайнер. Изредка он появляется здесь, обычно в первый день своей выставки, но просит сохранять его присутствие в тайне.
— Может он и сейчас здесь? — бурно зашевелилась толпа, и все начали оглядываться в поисках таинственного гения.
Я тоже осторожно оглядела зал. В отличие от них я знала, как он выглядит, но его здесь точно не было. Ну и логично: сегодня не первый день выставки.
...И вот еще один мой портрет, собравший целую толпу. Нос в крови, глаза распухли, в руке сигарета.
«Падающая звезда».
Все твои звезды в агонии, Кай. Все свои звезды ты роняешь сам.
— Кстати кровь ей здорово подрисовали.
Явный «Фотошоп».
С невозмутимым лицом я дошла до конца зала, где висело последнее небольшое полотно.
Это были мы. Именно когда я сфотографировала нас во время одной из бесконечных фотосессий. Мы оба улыбались: я — как озорное дитя, а Кай с присущей ему снисходительностью. В это мгновение что-то общее застыло в наших лицах... некая единая одухотворенность, наша принадлежность друг другу. Даже показалось, что портрет шевелится, и наши брови и губы двигаются, как будто мы переговариваемся. Мы походили на двух заговорщиков. Подтрунивали над посетителями, весело поглядывая на них с фото.
Названия у этого полотна не было.
— Интересный снимок, не правда ли? — раздалось за моей спиной.
Я обернулась и обнаружила бесшумно подошедшего ко мне гида. Она слегка улыбалась, задумчиво глядя на фотографию, вероятно, уже в сотый раз. Но ее взгляд выражал не скуку, а искреннее очарование нами двумя.
— Это и есть Хогарт? — спросила я.
Она кивнула и заметила:
— Сразу видно, что снимок получился не иначе, как с левой руки. Его сделала та девушка. Но Хогарт очень настаивал, чтобы эта фотография была выставлена именно в конце зала, как логическое заключение выставки.
— А кто эта девушка? — поинтересовалась я. – Все о ней спрашивают.
— Да, причем каждый божий день. Но это очередная тайна Хогарта, — экскурсовод даже слегка рассмеялась. — Он — вообще ходячая загадка. Видно, между ними были какие-то близкие отношения...
— С чего взяли? Может, это просто модель? — вопросила я с сомнением.
— Вряд ли, глядите, как они держатся друг с другом. Откровенно говоря, эту фотографию я люблю больше всего, потому что здесь видна человеческая близость. Это не филигранное искусство, а просто... снимок двух счастливых людей.
Я кивнула, размышляя над ее словами. Какое-то время мы обе в молчании смотрели на это полотно. Внезапно она твердо сказала:
— Это же вы. Не так ли?
— Я?! — деланно удивилась я.
— Не отпирайтесь, это вы, — протянула она с мягкой, уверенной усмешкой. — Я же вижу...
Я вежливо усмехнулась и оставила это заявление без ответа. Надо отдать должное ее тактичности, с вопросами она лезть не стала.
— Кем вы приходитесь Каю? — поинтересовалась я минуту спустя.
— Никем, — пожала плечами она. — Просто сотрудничаем.
Я назвала его имя, и оно уже было ей известно. Это странное чувство, что мы обе говорим о ком-то, кого мы знаем.
— Понятно. Ну что же... спасибо за экскурсию, мне пора.
Я уже двинулась к выходу, но она меня окликнула на полпути:
— Вы хотите, может, ему что-то передать? Он должен зайти на сегодня вечером, так я могла бы...
— Ничего не надо. Спасибо еще раз.
***
У меня остались смешанные чувства. На какое-то мгновение прошлое действительно ожило и позвало меня. Я почувствовала этот укол в животе, и захотелось свернуться в клубок и снова разреветься, как та девочка-подросток, которой я была. Для пришедших эта галерея была готовым продуктом: прекрасно упакованным и полным смысла. Никто не знал, каким образом он получил все эти истории от этой королевы подземного мира. Уходя, я слышала в голове многоголосый отклик наших разговоров. Они будут звучать в этих снимках вечно.
Я была вынуждена признать, что мы, бесспорно, проделали очень тонкую работу. То, что висело на стенах, стало нашим совместным проектом. Мы оба стремились воплотить эту идею. Ради этого пришлось пережить Стокгольмский синдром.
Но то, что осталось за кадром, не получалось назвать искусством.
«Ты что-то сделал со мной. Что-то плохое, Кай. Я никогда не смогу разделить это на черное и белое, но сейчас у меня есть силы сказать, что ты был не прав. Хотя бы самой себе».
Остаток дня я ничего не могла делать. Просто стояла у окна и смотрела на город. Я не думала, что встречу его. Наверное... я должна была увидеть эти снимки, чтобы понять, кто он был все это время.
***
— Это от кого? — я в недоумении уставилась на большой, белый конверт.
Портье слегка пожал плечами и произнес:
— Просто оставили это сегодня утром на стойке
— Понятно, спасибо.
Я отпустила его и с недоумением повертела конверт. Внутри было что-то тяжелое и твердое. На самом конверте колючим, неразборчивым почерком стояло лишь мое имя. Видимо, отправитель лично занес письмо в отель, так как обратного адреса с марками тоже не наблюдалось. Да и кто пишет письма постояльцем отелей? Я вскрыла бумагу и извлекла наружу свернутый листок. Открыв его, я замерла.
«Я нашел тебя, пожалуйста, не удивляйся. Никто не спрячется от меня в этом городе. Спасибо, что пришла на мою выставку снова. Тут ключ и план. Но только если ты сама этого хочешь...».
«Шерлок Холмс чертов», – первое, что подумала я, глядя на его послание.
Я тряхнула конверт, и на ладонь выпал тот самый ключ. Под запиской имелся коряво нарисованный план до дома на набережной с указанием автобусов и поездов. Судя, по лохматому, неровному краю бумаги, лист впопыхах выдрали из записной книжки.
В этот раз меня не стали запихивать в багажник. Он по-настоящему меня пригласил.
— Если сама хочу... — задумчиво повторила я, рассматривая на потемневшие зазубрины ключа.
Буквы этой фразы были слишком сильно вдавлены.
Ну, надо же. У меня есть выбор.
***
Я не спала всю ночь. Ходила по номеру, глядела то в окно, то зачем-то в зеркало и размышляла. Внутри что-то свербило от непонятного напряжения. Мне было необходимо это время, так как решение предстояло не из легких. Иногда я мельком бросала взгляды на записку Кая. Сквозь эти строки тоже кто-то выжидал. Невидимый отправитель словно был в этой комнате вместе со мной.
Я обдумала все. От и до. Разбила прошлые события на мельчайшие кадры вплоть до прихода конверта. Чтобы понять, стоит ли оно того или нет. Память не стирала ничего, я просто не давала себе возвращаться к этим воспоминаниям.
И я решила, что этот визит все-таки того стоит. Только все пойдет не на его условиях.
Комната отеля была без особых излишеств. Но осмотрев ее получше, я кое-что все-таки нашла. На комоде стояла тяжелая металлическая статуэтка человека с оплывшими формами. Мне она нравилась. Увесистая. И хорошо помещается в руке.
Как только мелькнули первые лучи рассвета, я быстро собралась и отправилась к дому на краю света. Амстердам потихоньку оживал, здесь начиналось очередное доброе утро. Открывались пекарни, не могли разъехаться какие-то велосипедисты...
Мысли как-то поблекли и пропали. На автомате я взяла нужный автобус и оказалась в северной части города. Сделала еще одну пересадку на поезд, и еще на станции накрыло то самое чувство. В воздухе жило что-то знакомое и немного тревожное.
Его жилище на отшибе увидела сразу. Ветхая трехэтажная постройка с заколоченными на первым этаже окнами. Дом стоял в одиночестве, ничему и никому не принадлежа. Весь в хозяина.
В этот момент я поняла, что все верно. Я нуждалась в этом. Сердце стучало на удивление медленно, пока я приближалась.
Все почтовые ящики были разворочены. Только один закрыт, и на нем прилеплена наклейка с именем.
Kai Hogarth.
Ты все еще тут. А я уже тут.
Я открыла входную дверь, та оказалась не заперта.
Подъем наверх был быстрым. Что-то во мне продолжало приговаривать: «Господи, не верю, что я снова здесь...». Но я практически ничего не чувствовала. Действовала, как робот.
Вот и знакомая металлическая дверь. Я достала из кармана ключ и начала обратный отсчет. Десять. Девять. Восемь. Семь.
Он мог бы быть не дома.
Я вставила ключ в замочную скважину.
Шесть. Пять. Четыре.
Щелчок замка.
Три. Два. Один.
Дверь отходит в сторону. Передо мной коридор, залитый светом из большой комнаты. Издалека вижу край кровати и часть его огромного окна.
Я прошла и тихо закрыла дверь.
Первой была кухня. Пустая, чистая. Кран капает.
Затем ответвление коридора к двери на крышу и его кабинету. Стоп. Сначала в комнату.
Я вошла и застыла посреди. Мало мебели. Много света. Кровать, как всегда, не застелена. Рядом с магнитофоном гора дисков. Я дошла до того места у окна, где Кай обычно сидел и курил. Створка была приоткрыта, а в банке из-под кофе — гора окурков. Один все еще тлеет...
Тишина была вакуумная. Я снова здесь, и пока не знаю, как себя чувствовать от этого возвращения. Репродукция ошибки. Чтобы исправить ее нужно повторить шаги, к ней ведущие.
Спиной я ощутила, что кто-то бесшумно вошел. Но не прошел ближе, а остался стоять где-то на пороге. Он тоже не издавал ни звука.
И в этой тишине мы снова привыкали к присутствию друг друга.
— Ну, привет, Марина.
Знакомый ровный голос. Я медленно обернулась и посмотрела на него.
Кай стоял, прислонившись плечом к косяку. Руки в карманах. Черные волосы слегка встрепаны, на лице — легкая щетина. Ледяные глаза наблюдают за мной спокойно и с затаённым интересом. По губам бродит едва заметная усмешка, но в уголках его рта чудится что-то дьявольское.
— Привет, Кай, — ответила я, так и не приближаясь к нему.
Он тоже не двигался. Некоторое время мы в молчании разглядывали друг друга. Слова были не нужны. Каждый взвешивал то, что он видел.
Внешне он почти не изменился. Но в прошлый раз в нем иногда еще мелькал озорной мальчишка. Теперь я была уверена, что он окончательно пропал.
— Ты очень изменилась, — было первое, что он наконец сказал. — Я вижу уже взрослую женщину. А ведь это был всего год.
— Год — это не мало.
— Правда. Я знал, что, рано или поздно, ты увидишь эти снимки. Потому что любишь Хогарта.
Это прозвучало двусмысленно.
— И еще... я знал, что ты придешь.
— Как ты меня выследил?
— Розали, владелица галереи, с которой ты говорила. У тебя из кармана выпал чек из отеля. Вот она и сказала мне, думая, что у нас нежные отношения.
— Ну, спасибо ей.
Воцарилась короткая пауза.
— Я бы выпила чего-нибудь, — заметила я. — Пиво есть?
— Пошли на кухню, — он махнул рукой и скрылся в коридоре.
Я шла за ним очень медленно. Специально. У меня не было права на ошибку. Но импровизировать оказалось очень сложно. Бесшумно я открыла сумку и извлекла статуэтку из отеля.
Кай стоял у холодильника. Я видела его спину и дурацкий принт на майке: "Aggressive-regressive".
— Светлое или темное?
— Темное.
Прежде, чем он протянул руку к бутылке, я вдарила ему по затылку статуэткой два раза.
Кай упал на пол.
***
Потом я часто думала, что это был безумный риск, и мне повезло. Потому что я могла его убить. Хоть он этого и заслуживал. Но я все же не убила. Словно провидение решило встать на мою сторону и рассчитало всю эту грубую импровизацию таким образом, что в каждом совершенном действии была необходимая ему мера. Так, Кай просто потерял сознание, как я и хотела.
Тащить его в комнату далось не легко. Сажать на стул еще труднее, но это все же удалось, не без значительных физических усилий.
Я нашла веревки в маленькой кладовке. Я знала, что найду их у него дома. Уверенность в некоторых вещах о нем несколько пугала. Похоже, что это даже были те самые, судя по темным пятнам. Тем символичнее будет дальнейшее действие.
Я связала Кая так крепко, как только могла. Закрутила узлы самым немыслимым образом. Затем принесла еще один стул из кухни, села напротив и стала ждать, когда он придет в себя. Специально приводить его в чувство не было никакого желания.
Это произошло минут через двадцать. Кай слегка шевельнулся и тяжело поднял голову. В первый момент в его голубых глазах плескалось неподдельное удивление. Он, похоже, вообще не понимал, что происходит. Чуть позже его взгляд сфокусировался на мне, да так и застыл.
— Марина, у тебя скверное чувство юмора, – были его первые слова.
— Рада, что ты не спрашиваешь, где ты и кто ты.
— Ну мы же не в кино, — сказал он.
На его лбу все еще слегка блестела кровь.
— Затылок болит. Ты мне башку проломить могла.
— Но не проломила.
— А лоб почему в крови?
— Ты неудачно ударился о пол. Это уже не я.
Кай сделал глубокий вдох и дернул руки. Вены проступили чуть ближе, когда напряглись мышцы.
— Ну что сказать...
Я равнодушно наблюдала за ним со своего места. Кай перевел меня повеселевший взор.
— Моя девочка. Молодец. Хотя этого я как раз и не ожидал. Думал ты придешь и бросишься мне на шею. Ну, понимаешь... Давно ведь не виделись.
— Ага, и скажу, что скучала. А потом мы переспим, и это закончится свадьбой.
Кай, как мог, пожал плечами.
— Многим такой конец понравился бы.
Мы оба улыбнулись, неотрывно глядя друг другу в глаза. Что-то словно вернулось на круги своя в тот момент.
— Что будем делать? — поинтересовался Кай.
Я извлекла из сумки свою камеру, и он громогласно расхохотался. Да так, что у него снова потекла кровь со лба. Но он не переставал, откинув назад голову. Никогда не видела, как он смеется. Это было странное зрелище.
— Ах да, ты же теперь тоже фотограф.
Я вопросительно подняла брови, а Кай наконец-то перестал смеяться и пояснил:
— Я следил за тобой в Интернете. За твоим аккаунтом на Facebook. Однажды там стали появляться фотографии. И очень недурные, я тебе скажу. Видно было, что девчонка не слишком шарит в настройках своей крутой камеры, но у нее интересное видение. Про некоторые снимки я думал, что тоже так снял бы.
Даже сказать было нечего. Я никогда не думала, что он может за мной наблюдать потом.
— Мне, правда, понравилось, — добавил он уже серьезнее. — А сейчас я понимаю тебя. Это реванш.
— Ты прав, — без тени улыбки ответила я. — Это мой реванш.
— Ну, ты имеешь право, — произнес он, отводя взор к окну.
В профиль он казался чуть старше.
— Хотя это и удивляет меня, Марина. Я ожидал, что ты станешь другой, но не думал, что ты будешь... так похожа на меня.
— Но я и есть твое творение, Кай.
Он серьезно взглянул на меня.
— И что будешь делать со мной?
Я любовно похлопала его по щеке, а затем включила камеру.
— То же, что и ты со мной. Мы будем говорить, я буду фотографировать. С той лишь разницей, что твоя исповедь продлиться чуть меньше моей. У меня самолет сегодня вечером. Так что, у тебя есть полдня, чтобы рассказать мне все.
Кай поморщился, а затем недоуменно сказал:
— Вот это точно бессмысленно.
— А в моем случае был смысл? Кай, Кай... — я присела поближе, глядя на него с внимательным трепетом. — Ты хоть знаешь, что произошло потом? Ты поставил эксперимент и выпустил мышку на волю. Но ты и понятия не имеешь, что я пережила. Ты не просто из меня душу на свет божий вытряхнул. Ты стер меня в порошок, а потом отправил гулять. Велел мне учиться жить без тебя и все дела. И я научилась. Но если я назову, чего мне это стоило, ты никогда не расплатишься. Поэтому ты должен быть мне благодарен, что я всего лишь дублирую на тебе то, что ты сделал со мной. Мне это... просто по-человечески надо, понимаешь?
Кай внимательно смотрел на меня, не произнося ни слова. Его дыхание оставалось ровным и спокойным.
— Если я приехала сюда хотя бы в конце прошлого лета, — уже шепнула я ему на ухо: — А поверь мне я делала не одну попытку... Я вела бы себя так, как ты ждал. Ревела бы и опять цеплялась бы за тебя, как за спасителя. Но прошел год. По его истечению я однажды осознала, что ненавижу тебя. Потому что никто не давал тебе права меня менять. Ты никогда не пройдешь этот путь вместо меня, чтобы осознать, во что превратилась твоя гребаная муза сейчас.
— А что с ней сейчас? — почти ласково спросил он, ответно склонившись к моему уху.
— Я действительно стала другой. Все старое умерло, но новое почему-то не делает меня счастливее. Что бы со мной ни было, Кай... Я не просила тебя об этом, понимаешь? Ты сделал это без моего разрешения.
— Но, если так рассуждать, то мы и о жизни не просим. Нас просто выбрасывает в этот мир с кучей крови, и мы орем в ужасе. Наличие или отсутствие разрешения ничего не меняет. Если бы не я, ты сама с собой что-нибудь сотворила однажды. Слишком многое ты в себе удерживала, но оно было больше тебя. Я выбрал за тебя только способ.
— Не слышал расхожую пословицу: обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой?
— Нет, — рассмеялся он охрипшим голосом и наклонился вперед еще больше, врастая в меня зрачками. — Обращайся с другими так, как они хотят, чтобы с ними обращались. Ты хотела этого.
— Ты самый аморальный человек на свете. Не смей так говорить. Ты не знаешь, что ты после себя оставил, – прошипела я.
Меня на полном серьезе начинало трясти от ярости. Хотелось врезать ему еще разок, чтобы звезды из глаз летели.
— А ты хотя бы раз спрашивала себя, что стало со мной, когда ты ушла? — все так же полушепотом спросил Кай.
Я отстранилась, глядя на него с недоумением. Надо было признать, этот вопрос я себе никогда не задавала. Он казался неоправданным в наших отношениях.
— Я год провел в окружении твоих портретов. Это как жить с привидением. Я не знал, что мне делать с этим сокровищем. Это моя лучшая работа. Но то, как она мне далась... это оказалось не так легко. Здесь и изрядная часть моей души. Все прошлые снимки были безличные. Это был Амстердам. А здесь нас двое. Всегда двое, хотя в кадре ты одна. Ты можешь связать меня, надавать по голове, взять камеру и сказать, что роли поменялись. Но на мое место ты тоже не встанешь, потому что подобный эксперимент нельзя повторить дважды. Все, что ты делаешь сейчас — это просто истерика. Только уже взрослой женщины, а не того ребенка, которого я когда-то украл.
Его слова резали вживую. Я снова вспомнила, каково это говорить с ним. Но нельзя поддаваться.
— Это все не ради тебя, ублюдок, — ответила я. — Я пытаюсь хоть как-то понять, что ты со мной сотворил.
— Тогда я сделаю это ради тебя, — ухмыльнулся он. — Давай, снимай и спрашивай. За этим ты пришла?
Кай посмотрел прямо в камеру и зловеще усмехнулся краешками губ. Я села напротив него и сделал первый кадр. Ярость утихла, и я вернула себе самообладание. Я уже не знала, что в итоге получится. Просто хотелось довести это до конца, как я и задумывала.
— Ты хотел знать о моей семье, первой любви, а также о том, что я знаю о смерти и об унижении. Повторим круг?
— И что ты хочешь знать о моей семье?
— О твоем детстве, Кай. Скажи мне, кто тебя так изуродовал... Должно же быть начало.
В ответ только закатили глаза.
— Ты удивишься, но меня никто не бил. Моя мать — художница, и довольно известная. Отец был обычным офисным трудягой.
Прошедшее время резануло слух.
— Был? Что с ним стало?
— Покончил жизнь самоубийством. Когда мне было пятнадцать. Он пахал, как проклятый, на нас всех. Картины матери стали хорошо продаваться только после его смерти, это забавно, – он слегка повел уже явно затекшими руками.
Я слушала и фотографировала, все еще не чувствуя уверенности в своих действиях. Но показывать это не собиралась. В конце концов, он рассказывал для меня, потому что я просила. Я не знала, насколько этот процесс будет равнозначен тому, что он сделал год назад. В глубине души я боялась, что Кай опять прав. И это не имеет той силы, которая связала нас тогда. А я – просто маленькая, истеричная подражала.
Но хотя бы у меня больше не будет тайн и домыслов о нем. Со мной наконец-то говорил реальный человек.
— Из-за его работы мать страшно бесилась, что сидит дома одна. Я был не совсем в счет, потому что дома старался не жить. И она нас за это справедливо ненавидела. Но давала об этом знать иносказательно. Иногда в агонии мать марала один холст за другим. Просто выплескивала туда краску, хаотично и жутко. И это оставалось стоять на мольберте, пока она не оправлялась от своей истерики. Не произведение искусства, а дикий крик несчастливой женщины. Помню, как отец однажды увидел этот чудовищный выплеск ее энергии. Он долго стоял на пороге мастерской, так и не заходя в нее. Просто молча разглядывал этот жуткий холст — венец ее гнева и усталости. До сих пор гадаю, о чем он думал в тот момент.
И Кай неожиданно усмехнулся. Его глаза горели, а в лице проступило что-то пытливое. В этот момент он превратился в обычного человека, с хорошими и плохими воспоминаниями. С матерью и отцом.
— И как долго вы так жили?
— Почти сколько себя помню. Никогда не понимал, что держит их вместе. Привычка? Сила инерции? Кто кого любил? Да и любил ли? Когда мне исполнилось пятнадцать, у него отнялись ноги. Какое-то поражение сосудистой системы. Наконец-то, он остался дома, хотя говорить о том, что у нас была здоровая семья, было бы преувеличением. Мать попивала, я ненавидел собственный дом, где постоянно звенели ее вопли, и пахло краской. Почти все время жил на улице. Я знакомился с Амстердамом, а он со мной. Тогда мы жили в западной части Бос-ен-Ломмера, не знаю, в курсе ты или нет, какая у тех мест репутация. Настоящих гетто в Амстердаме нет, но для изнеженных белых голландцев вроде моей матери любой «цветной» район станет культурным шоком. Риэлтеры отговаривали родителей, Голландия вообще достаточно честна в своем бытовом расизме. Но по деньгам ничего другого не светило, и мы обосновались в квартале Коленкитбурт. Ее этот район угнетал, а мне наоборот нравился. Мне кажется, он сильно помог мне понять, что я хочу снимать. Помог увидеть настоящую жизнь. Хотя сначала меня пыталась достать местная шпана, в основном из Ганы. Я там был единственным белым и всех бесил. Шастал по чужой территории, и мог даже спокойно помочиться в чьем-то дворе, чтобы позлить местных. А потом я даже с ними подружился. Мы вместе курили дурь, катались на скейтах, иногда занимались мелким вандализмом.
Когда мой отец застрял дома таким ужасным образом, то понял, что его тут уже давно никто не ждет. Жена сходила с ума, сын дичал на улице. Это были осколки. Не знаю, чего он ждал, если честно. Иной раз мне ужасно хотелось описывать происходящее с его точки зрения. Я так много раз это представлял. Вот он дома. Возможно, он догадывался, что тут происходит, и избегал этого. И адская работа была лучшим в его жизни. А теперь он застрял. Рядом с ним спятившая женщина, хлещущая виски, как воду, и рисующая свои дикие картины. Всюду бардак. Бесконечный вой сирены за окном. Изредка появляется хмурый подросток, от которого за версту разит куревом и улицей. Они не разговаривают между собой. Делают все молча, механически, всегда смотрят в разные стороны. Даже того мужчину в инвалидном кресле они не видят. Такая вот картина вставала перед ним.
Я делала снимок за снимком, не в силах остановиться. Просто потому что он был роскошной моделью. Не смазливый, но полный какой-то сильной, темной энергии. И я знала, что сделанные мною снимки будут также хороши, как и его.
Как и все, что мы делали вдвоем.
Кай следил за мной с легким любопытством, но не ерничал. Он рассказывал, как я и просила.
— Точно могу сказать, что не все было потеряно. Я мог что-то сделать. Засунуть мать под холодный душ, поговорить с ней и выбить всю дурь из ее головы. Ей просто нужно было внимание, это уже потом распоясалась и начала спиваться. На худой конец следовало как-то заботиться. Более того... это должен был быть именно я. Единственный, кто обладал контролем над ситуацией, у кого были силы все это собрать воедино, — Кай глухо кашлянул и сипло добавил: — Но я даже не подумал этого сделать. Я высокомерно называл второй вариант подтиранием задницы им обоим, и считал, что это не моя проблема. Да и сейчас... могу честно сказать, что семья никогда не будет в числе моих ценностей. Нормальной я не знал, поэтому вообще никакую не хочу. Все, чему я научился, от своих родителей, что семья может стать тюрьмой, из которой невозможно уйти.
Разлилось недолгое молчание, во время которого затихший мир впитывал его слова. Любое слово, которое я сейчас произнесу, собьет нас с этой доверительной волны. Следовало просто ждать. А комната была полна света. Кажется, близилось время обеда.
— В общем, я сознательно игнорировал концентрирующиеся в доме проблемы, — продолжил Кай, изредка поглядывая в объектив. — Свою роль, конечно, сыграла и идиотская подростковая озлобленность по отношению к отцу. Это чем-то походило на агрессию к твоему папочке. С той лишь разницей, что наш отец нас действительно ненавидел. И у меня были к нему мощные предъявы. Что-то вроде, где ты был все эти годы, когда мы еще чего-то хотели? Какого черта, ты забывал о нас? Но это быстро прошло. Единственное, о чем я жалею сейчас, это то, что так и не смог нормально с ним поговорить. Хотя раньше пугала мысль, что на самом деле ему нечего мне сказать.
Это был довольно тяжелый год в моей жизни. Мать пришлось поместить в клинику на пару месяцев, она наглоталась спьяну таблеток. У меня же произошел неприятный инцидент с каким-то панком, и мы чуть друг друга не поубивали. Так, что я с переломанными костями отправился в реанимацию. Что происходило в этот момент с отцом, я не знаю. — Кай тихо усмехнулся. — Потом мы вернулись, и все началось по новой: пьянство матери вкупе с буйством красок на холсте, мои отлучки, и унылая погода... Лил вечный промозглый дождь, мы существовали вне времен года...
Он как-то болезненно нахмурился, глядя в сторону. От его рассказа я переставала замечать солнце.
— Однажды утром, я вошел в его комнату и увидел, что он застрелился. В голове зияла дыра от пули, стена за ним была покрыта кровью, а на полу валялся пистолет. Понятия не имею, откуда он его достал. Он весь и целиком состоял из не отвеченных вопросов. Этот поступок впервые приоткрыл дверь в реальный мир моего отца. Когда, допустим, читаешь о таких вещах в новостях, то ужасаешься слегка на автомате. Это безжизненная сводка о людях, которых ты не знаешь, и здесь обнаруживаются границы сострадания и шока. Но когда это вдруг происходит с тем, кого ты знаешь, когда это происходит где-то рядом с тобой (я зашел туда, чуть опоздав), то чувствуешь себя каким-то образом причастным. Это и есть главное воспоминание о моем детстве и моей семье. С матерью мы не видимся, она переехала в Зандворт, решила, что ей нужно море. Хотя иногда она звонит. Я лаконичен, Марина. Но ни слова вранья.
Я отвела камеру в сторону. От Кая словно во все стороны расходились тени. Ну и воспоминание я из него вытянула.
Захотелось пить, и я взяла себе пиво из кухни. Кай отстраненно наблюдал за мной, даже не делая попытки освободиться. Ему пиво я так и не предложила.
— Помнишь, ты как-то сказала мне, что думала раньше про самоубийство как про дверь с надписью «Выход»? Что, когда невмоготу, ты бежишь в нее от всего творящегося абсурда? — нарушил он тишину. — Именно так и он сделал. Открыл дверь и свалил, ни с кем не объяснившись. Единственное в чем отец виноват перед нами, это то, что он заставил в первую очередь меня быть причастным к своей смерти. Все остальные обвинения я с него уже давно снял.
В голове все еще мелькали образы из его жуткого рассказа. Чтобы немного их разогнать, я закурила, продолжая тускло разглядывать его. Странно было видеть его связанным. Странно было вообще его видеть. Как будто и не было этого года между нами.
— Продолжим. Ты убил сразу две темы за раз. Семья и смерть. Мне кажется, это покалечило тебя.
Кай слегка сощурился, вглядываясь в меня непонятным взором.
— Как и любого человека на моем месте. Хотя еще с детства исподволь усваиваешь, что все почему-то умирает. Видишь на примере завядших цветов, мертвых птиц, что лежат на дорогах, высохших жучков между стеклами окон... Маленькие и большие следы смерти, которая проходит по этой земле и всегда бесшумно. После что-то безвозвратно уходит. Затем ты уже сам учишься терять и отпускать. Можно обыграть всех конкурентов, стать везде самым лучшим, можно не проиграть ни одной земной битвы, но есть враг, перед которым бессильны все. Хотя враг ли это? Постепенно ты начинаешь даже упорядочивать потери, делить их на типы, категории, присваивать им меру. Бывают потерянные ключи, прогоревшие деньги, однажды исчезают друзья и родители. Так — от простого к сложному — ты постигаешь конечность всего, что у тебя есть.
На солнце набежали тучи, и комната в один момент погасла. Мы помолчали какое-то время, но эти паузы были полны какого-то другого смысла. Иногда получается вести разговор в тишине.
— И... каково это? Рассказывать о себе? – зачем-то спросила я.
— Да несложно. Тебя, вероятно, разочарует, — он взял знакомый до боли вкрадчивый тон: — Но, когда это закончится, во мне ничего не изменится. Потому что нечему меняться. Все это уже наложилось, окаменело, и я себя знаю. В отличие от тебя тогда.
Мне показалось забавным, что он думает, будто я жду от него какого-то раскаяния. От этого по лицу прошлась невольная усмешка. Кай не понял моей улыбки, судя по выражению его лица. Недоуменно нахмурившись, он добавил:
— Я не нуждаюсь в этом рассказе. Я делаю это, потому что ты просишь.
Я решила не объяснять и вслух сказала другое:
— Я хочу теперь знать все о ней. Твоя роскошная брюнетка. Тебе нравились женщины в возрасте?
— Какой возраст, — весело хмыкнул он. — Она была старше меня всего-то на пять лет. Учитывая, что мне было на момент нашей встречи двадцать три, вряд ли ее можно обвинить в педофилии.
— Как ее звали?
Кадр за кадром. Кай вживался в меня, это было непривычно забирать кого-то по частям. Но через объектив я видела, что какие-то детали проступают не в словах, а в мимике. Мимолетные движения, углубления, вздрагивание мышц. Это тоже рассказ, который можно только показать.
— Ее звали Лара.
— Ты сказал, что она ушла и никогда не вернется.
— Верно. Она редактор одного известного журнала об архитектуре и интерьере. Ей предложили неприличные деньги, если она возглавит филиал журнала за границей. Лара собрала вещи и уехала.
— Выходит, она променяла тебя... на деньги?
Было даже забавно озвучивать этот вывод.
— Не совсем. На престиж. Я тогда ей был не пара. Начинающий фотограф, студент без гроша в кармане. Занимался черт знает чем, чтобы оплатить учебу и свою прежнюю халупу. Перебивался на каких-то идиотских работах вроде зазывалы в костюме кружки пива, продавал мобильные телефоны, вибраторы, работал официантом и рисовал картинки для конфетных фантиков, — почти на одном дыхании выдал он. — Странно вообще, что она решила сблизиться со мной.
— Как вас тогда угораздило познакомиться?
Кай откинулся назад, а его взгляд заблуждал по потолку. Он опять уходил в прошлое, которое я не могла видеть. Но когда он о нем говорил, я словно слепец, познавала его мир на ощупь.
— Она пришла в бар, где я тогда подрабатывал. Напилась в полнейшее говно, устроила дебош. Полицию вызывать не стали, я сам привел ее в чувство в нашем туалете. Не знаю почему. Не хотелось, чтобы у нее были проблемы. Я дал ей проблеваться, потом засунул голову под кран с холодной водой, и держал так, пока она вопила и материла меня. Затем сделал ей кофе в пустом баре. В благодарность она сказала мне, что у меня красивые и страшные глаза.
«Да все тебе, похоже, это говорят» — подумала я, но не перебивала.
— А потом она меня поцеловала. Так, на меня свалилась пьяная, богемная журналистка. И мы переспали. Это абсолютно бесфантазийная история. Мы с тобой, безусловно, интереснее сблизились, — иронично закончил он.
Сейчас он действительно звучал буднично, но я не верила ему. О том, что эта женщина причинила ему большую боль, говорили скорее не слова, а их отсутствие о ней раньше.
— Ну... а ее уход? Ты считаешь, что это было справедливо по отношению к тебе?
Кай улыбнулся одними глазами.
— Справедливости требуют, когда чего-то ждут. Я вообще ничего от нее не ждал. И ни в чем ее не виню. Люди уходят, это их право. Все наши встречи — просто случайные беседы в зале ожидания, прежде чем придут наши самолеты.
— Кай, да ты — просто чертовски одинокий человек, — заметила я, осознав, что это не напускной цинизм. — Ты вырос с убеждением, что есть только ты один, ты и живешь с мыслью, что никто из встреченных тобою людей не задержится в твоей жизни. Это и есть твой защитный механизм?
— Нет, доктор, это я сам. Я не привязываюсь, Марина. Можно помнить все самое лучшее или худшее о своих пассиях, но я не хочу ничего вернуть. Никого вернуть. Если это стало прошедшим временем, значит, было не жизнеспособно.
— Но меня ты попытался заманить назад. Что так?
Кай подался вперед, насколько ему позволяли связанные руки. Опять я увидела его странную льдистую радужку вблизи.
— Мой ответ может тебя удивит... как тогда, когда я сказал, что не знаю, почему тебя похитил, но... мне тоже интересно зачем. Наверное, потому что ни с кем из своих бывших, я не делал чего-то вроде нашего...
— ... совместного проекта, — закончила за него я.
— Именно.
— Ну а Лара? Что она была за человеком? Какие женщины нравятся такому странному парню, как ты?
— Уверенные в себе, — легко ответил он и снова откинулся назад. — Но она была первым настоящим другом. От ее стиля несло минимализмом и деньгами. Душилась вычурной, малоизвестной нишей. Страдала хроническим снобизмом, но ей это в некоем извращенном смысле даже шло. Была вегетарианкой из эстетических соображений. Просто не любила цвет мяса. Плевать она хотела на животных. Страшно равнодушный человек, во всем она ценила красоту. При этом говорить с ней можно было обо всем. У нее были широкие взгляды.
— Сколько вообще продлилось ваша долгая «дружба»?
— Три года. Она ушла буквально за полгода до встречи с тобой. И это здорово проехалось по моему творчеству. Моя предпоследняя фотосессия, если честно была каким-то жутким отстоем. Хотя людям нравилось...
— Она была очень печальной, — вспомнила я.
— Да все это говорят. Я думаю, что это было последнее, что я снял близкое к старым работам. То есть опять Амстердам, природа, люди, несколько безличное творчество. Я не хотел после той выставки фотографировать вообще. Без Лары, мне казалось, в этом больше не было смысла. Но тут появилась ты, и я открыл новые возможности.
Это прозвучало чудовищно цинично. Кай, ты — гнусный, сраный инструменталист. Все люди вокруг — твои орудия. Но опять я не сказала это вслух. Зачем мне доносить до него истины, которые он и сам понимает, более того — не стыдится их.
— Значит, она была твоим... другом.
— Да. А еще помогла мне с организацией первой выставки, включила свои педали. Но дальнейший успех был моим личным достижением.
— Ого. Полезное вышло знакомство. По гордости это не проехалось?
— Да плевать я хотел на такие предрассудки. Спасибо ей, что помогла, сам бы я начать не смог. Но, кстати, фотографией она не занималась, — заметил Кай. — Ей просто нравились мои снимки, и она помогла продвинуть мои работы в ту галерею, где я тебя нашел. Но да, она была во всех отношениях особенным человеком в моей жизни. Хотя поначалу мы просто трахались, как кролики. Мне хотелось затрахать ее до смерти. Ей всегда было мало, это злило и возбуждало. Потом мы начали говорить, и это было хуже всего. Некоторые люди погружаются друг в друга слишком глубоко. Тебе ли не знать этого. Наши свидания начались с ее нетрезвой головы и продолжались какое-то время как шутка. Но она в итоге влипла сама.
О, да. Это ты умеешь. Кай словно прочел мои мысли и снова еле заметно улыбнулся. Между нами часто возникало что-то вроде спонтанной телепатии.
— Как же ей это не нравилось. Она злилась от своей привязчивости, пробовала вытирать об меня ноги, потому что чувствовала в этом иллюзию власти. Еще больше ее злило, что я это понимал, и ее манипуляции меня смешили. Но были и моменты, когда ей удавалось взять реванш. Она говорила, что я ищу в других отблески своих идей. Если они их отражают, я пытаюсь их шлифовать, потому что влюблен в то, то придумал, и плевать я хотел на человека. «Кай, Кай, ты влюбился, надо же! А казался таким бесчувственным и высокомерным. Но я расскажу тебе правду о твоих чувствах. Тебе кажется, будто я встала на намеченные тобою пропорции идеала. Но ты уверен, что это ты меня сделал?». Все дразнила меня интеллектуальными шуточками о том, что мне не превратить живого человека в Галатею, а именно этим извращением я якобы занимаюсь.
— И ты не превратил ее.
У меня уже болели пальцы, но нельзя было прекращать его снимать. Ни за что.
— Она сама превратилась, но не в Галатею, а в самовлюбленную, знающую себе цену женщину, которая так же, как и я, не любила привязываться. Лара всегда держала в уме, что ждет свой самолет, а все люди — попутчики. Самолет увез ее в Штаты. Там, я думаю, она до сих пор. Наше с ней время вышло. Но я долго не понимал, что она думала обо мне на самом деле. Лара была как чертик из коробочки. Везде подвох. Или сюрприз. Как посмотреть.
— Но ты знал, что она уйдет. Как можно вообще встречаться с кем-то, держа в уме, что рано или поздно вы разбежитесь?
— Вот теперь я точно вижу в тебе ту самую наивную девчонку, — удивленно покачал головой Кай. — Еще скажи, что веришь в любовь до гроба.
— Не верю. Но и быть с кем-то, не имея никаких надежд...
— Иллюзий, — поправил меня Кай.
— Это мазохизм. Как будто все, что у тебя есть, всего лишь взаймы. Как ты себе представлял развитие ваших отношений?
— Никак. Я жил моментом. Лучшее, что можно сделать с хорошими вещами в жизни. Планы всегда все портят...
Комната темнела с каждой минутой. Я посмотрела на часы. Пять часов вечера. До моего отлета оставалось три с половиной часа.
— Значит, ты все-таки любил ее.
— Ну, раз тебе привычнее называть это так...
— А хоть раз было ли тебе страшно остаться без нее, Кай?
Он помолчал, этот ответ он явно хотел придержать. Но сегодня я решала, о чем мы будем говорить. И что-то вокруг или между нами не дало ему соврать или уклониться.
— Изредка, — очень осторожно сказал он. — Это было как временное помешательство. Подумай сама, Марина. Если ты настолько зависишь от кого-то, то ты в большой опасности. Стоит этому человеку уйти — и твоя жизнь разрушена.
— Тебе было страшно.
— Да.
— Значит, ты прекрасно отдавал себе отчет, как я к тебе привязываюсь. Ты гладил меня как собачку, а потом давал пинка. Так нельзя поступать, когда кто-то к тебе испытывает искренние чувства.
— Зато пережив это раз, и выжив, ты стала намного сильнее. Разве это не прекрасно? — отстраненно спросил он.
— А зачем эта сила?
— Чтобы жить дальше. Когда все эти люди, играющие хоть какую-то роль в твоей жизни, уйдут.
Разлилась новая пауза, во время которой мы осмысляли наш диалог. По моим венам бежал незнакомый, хищнический азарт. Встав сейчас на место Кая, я чуточку его поняла.
— Меня всегда поражала в тебе эта детская наивность в сочетании с глубоким цинизмом, — заметил он, глядя на меня с весельем и любопытством. – Когда в тебе окончательно умрет этот обиженный ребенок, ты станешь совсем, как я.
— Знаешь, я ушла от тебя с мыслью, что меня лишили всего. На тебе сошлось очень многое. Спустя год, я поняла, что не знаю тебя. И я так хотела понять, чтобы стать... свободной. От тебя. От камеры в моей голове, которую ты оставил на авто-съемке... — задумчиво сказала я, и опять, как впервые ощущала, что легко нахожу верные слова о том, что мучило меня весь этот год. — Иногда я думала, что ты психопат, и не испытываешь никаких эмоций. Но это не совсем так. И теперь я вижу тебя настоящего. Ты одинокий человек, играющий сам с собой в искусство. Ты знаешь, что такое любовь, страх, привязанность, но они тебе мешают. В твоем мире есть только ты.
— Нет ничего плохого, чтобы жить в себе. Так проходит жизнь очень многих людей, поверь мне. Вопрос в том, как сделать это существование более комфортным.
— Самодостаточность – это комплекс бога, а не человека.
— Вот это комплимент.
— Это болезнь, — покачала я головой. — Твое творчество. Я хочу знать, что оно для тебя значит. Вернее... как много.
— Это все, что у меня есть, — тут же ответил Кай, и его взгляд зажегся холодным, уверенным огнем. — Сама сказала: играюсь сам с собой в искусство. Я выставляюсь один, максимум два раза в год, но это работы, за которые я умру. Потому что, может, это не очевидно, но мои работы — это и есть я.
— Ну, а твоя вторая работа... кто ты там...
— Графический дизайнер. Отрисовываю логотипы подгузников и делаю макеты рекламных стендов. Она мне нужна для денег, — тут же ответил он. — Потому что частными съемками я не занимаюсь, мне это не интересно. А на заработок от выставок и издания пары арт-буков можно прожить максимум полгода.
Я пожевала нижнюю губу, раздумывая, как бы сформулировать новый вопрос. Кай терпеливо ждал.
— Я давно слежу за твоим творчеством. Сам сказал, Марина любит Хогарта. Я никогда не ожидала, что мы встретимся. Тем более, при тех обстоятельствах. Глядя, на твое искусство я часто думала, что ты должен чувствовать эту реальность по-особенному. В твоих работах живут миры.
— Ты ощутила это. На своей шкуре. Насколько особенно это было? — снова вошел он в шутливое настроение.
— Что тебя вдохновляет? — проигнорировала его реплику я. — Я не могу понять. Твои предыдущие работы и последняя.... Я бы сказала, что это два разных человека.
— Меня вдохновлял Амстердам. Я тут родился. Знаю все, каждый уголок. Все его тайны. Но я думаю, что тот Амстердам, каким я его видел раньше, себя исчерпал. Вообще вся тема города... она для меня закончена. Мне теперь интересны портреты. И благодаря тебе я понял, что вдохновляет лучше всего. Боль. Каждое произведение появляется с болью или из боли. Боль животворяща. Чужая же боль стоит того, чтобы запечатлеть ее в вечности.
— Осталось «унижение», — сказала я, чувствуя, что в горле опять пересохло. — Вернемся к унитазам. Тебя хоть раз макали в него лицом? Образно. Или буквально?
Кай совсем сгорбился, похоже, ему было ужасно неудобно. Но я не думала его развязывать. Вообще была даже мысль уйти и оставить его в таком виде.
— Меня никто никогда не унижал, — сказал он, и я не знала верить или нет. — Это я иногда унижал других. Как тебя. Или пару задир в подростковых драках. Но меня — никто.
— Ты врешь, — лишь пробормотала я.
— Нет. Я просто знаю, кто я. Унизить можно тех, кто себя не знает.
Я в молчании рассматривала его, и он глядел на меня в ответ. Съежившийся на стуле, с засохшей на лбу кровью.
Кай нарушил тишину первым:
— Ты расстроена моим ответом? Тогда посмотри сейчас на наши позиции. Тебя они удовлетворяют?
— Нет.
— А зря. Возможно, сейчас я отвечаю на твой вопрос об унижении положительно. Мое собственное творение пришло в мой дом, врезало мне по затылку, связало и заставило говорить. Тот случай, когда искусство хочет свергнуть своего творца.
— Ты больной, — ласково сказала я. — Права была твоя Лара. И правильно, что она тебя бросила.
Кай в очередной раз закатил глаза.
— Все творческие люди — больны. И нас миллионы. Мы творим, потому что этого мира нам мало. И я украл человека ради своей самой безумной идеи. Я не жалею, хотя это было неправильно. Считаю, оно того стоило для нас обоих. Эй... Галатея... ну что ты взгрустнула?
Он опять непонятно почему развеселился.
— Ты знаешь, все это время я задала себе кучу вопросов о тебе и твоей жизни. Я себе голову сломала. И сейчас, я начинаю понимать. Честно... не будь я так слепо в тебя влюблена, поняла бы и раньше. Не знаю, зачем это говорю. Просто... хочу, чтобы ты, при всех своих талантах и интеллекте, осознал ограниченность своего видения. Ты все думал, что бы из меня вылепить, совал в разные контексты, но не мог поставить себя на мое место. Не смотрел на себя моими глазами.
— Что бы изменилось?
— Ты прекратил бы. Если понял бы меня по-настоящему.
— И так мы вернулись к тому, с чего начали эту беседу. С твоего упрека.
Спорить с ним всегда было очень тяжело. Я не собиралась это делать.
— А ты мог бы меня убить? – спросила я, чувствуя режущую сухость в горле, от чего слова крошились и ломались, не успев сорваться с губ. – Это случилось бы, если я не ушла? Ты можешь зайти далеко. Я это поняла.
Кай молчал, серьезно размышляя над моим вопросом. Черты его лица заострились, и если он скажет в следующую секунду «Да», то он – убийца. До того, как на самом деле убил.
Но разливалось только его молчаливое сомнение.
— Нет, — наконец произнес он. – Я думал об этом теоретически. Но это противоречит самому замыслу увидеть душу. В мертвых ее нет.
Его ответ показался мне не совсем адекватным, но рассудок он все-таки не окончательно утратил.
Осталось узнать только об одном.
— Ты меня ударил. Ради снимка.
— Прости.
В его голосе вдруг мелькнула какая-то дрожь. Он правда раскаивается?
— Я не могу простить. – с промедлением произнесла я. — Но я рада, что услышала это от тебя.
— Знаешь... я так и не забрался тебе под кожу. В этом ты оказалась права, — вдруг выдал он странную вещь, и в его глазах мелькнуло что-то вроде сожаления. — Камера показала, как все вижу я, но бессильна в том, чтобы показать, что чувствовала ты. И ничто это не изменит.
Это признание было настолько неожиданным, что я застыла в замешательстве. Все это время казалось, что Кай упивается собой, и ничего этот год в нем не поменял. Но я оставила эту реплику без ответа.
— И откуда взялась эта идея про снять душу? Твоя Лара тебя науськала?
Он покачал головой. Похоже, тема Лары точно себя исчерпала.
— Это просто... идея. Одна из многих, которые посещают голову человека, но ей захотелось найти воплощение. Я тоже часто задавал себе вопросы о тебе, хоть ты в это и не веришь. До сих пор не понимаю, почему решил, что с тобой получится. Может... дело в случае. А может, я и без камеры увидел в тебе, что искал. Странно, да? Звучало бы романтично, если бы... ну ты знаешь.
Я отложила камеру, глядя куда-то сквозь него. Кажется, все. Но это не чувствовалось, как завершение. Мне хотелось расспросить его обо всем снова, по второму и третьему кругу, потому что я попала в его мир. Там было пустынно. Так же, как и в его квартире. Все самолеты разлетелись, и в зале ожидания остался один Кай. И я.
Он смотрел на меня исподлобья, темные пряди волосы слегка прикрывали один глаз. Его исповедь была короче моей. Во много раз. Что если бы я осталась, и он рассказал бы мне больше? Я просмотрела снимки на камере. Не все. Так, мельком. Чтобы еще раз понять, что в моих руках самое интимное сокровище — его жизнь, пусть и в сжатом пересказе.
Фотограф по имени Кай Хогарт, аморальный одиночка, король Амстердама, гений, преступник, плохой шутник и архитектор человеческих душ. Вот я и забрала его. Вот он и стал моим.
— Что сделаешь с фото? – поинтересовался он, все также глядя исподлобья.
— Не волнуйся, я не буду выставлять их. Я умею хранить чужие тайны, в отличие от тебя.
— Это первый справедливый упрек в мой адрес.
Мы смотрели друг на друга в полутьме, а затем я включила свет.
— Мне пора, — сказала я, запаковывая камеру. — Я развяжу тебя, не волнуйся.
— Не стоит.
Кай медленно вытащил руки из-за спины. Они были развязаны. Я чертыхнулась про себя. Так и знала, что у меня не хватит сил затянуть их как следует. Кай только ухмыльнулся.
— Послушай, если такая хрупкая девушка, как ты умудрилась тогда их распутать, то мне это далось куда легче.
— И ты сидел все время с развязанными руками?
— Да, просто подыграл тебе.
Он наклонился и развязал узлы на ногах. Затем двинулся в мою сторону. Я испуганно попятилась назад и замерла в проходе.
Кай потянулся с видимым удовольствием, но поймав мой взгляд, сказал:
— Да не бойся. Я не буду бить тебя по голове в ответ. Зря ты так трясешься...
Багряные полосы поползли по небу за его спиной. Я не к месту подумала, что в Голландии облака плывут очень низко. Кажется, что раз! — и ты уцепишь одно из них за хвост. Кай подошел ближе и прислонился к косяку плечом, как в момент нашей первой встречи сегодня. Я стояла рядом и смотрела на него с непониманием и напряжением.
Итак, я сделала что хотела. Но внутри поселилась еще большая пустота. В его глазах проступало понимание. И может быть даже сочувствие.
Я вытянула руку и коснулась его лица. Провела по глазам, и он в этот момент послушно опустил веки. То, что я любила иногда делать, когда жила с ним. Тогда... в другой реальности вечность назад, которая длилась три с лишним недели. Мне было больно. Я сама не понимала от чего. Кай поймал мою руку, едва отстранившуюся от его лица, и сжал пальцы. Почти ласково. Кажется, это было прощание.
— Пока, Кай, — сказала я.
— Я провожу тебя, — ответил он и уточнил после паузы: — До аэропорта.
Я пожала плечами. Мы вышли из его дома, и нас тут же обволокла вечерняя прохлада. Я приобняла себя руками, провожая взглядом машины, скользящие по дороге. Кай шел рядом; куртку он забыл дома, но холодно ему не было. Наше молчание снова превращалось в какой-то безмолвный диалог.
В нем больше не было той необъяснимой жестокости и любопытства. Кажется, после этого вечера все-таки что-то изменилось. Мы вдруг увидели друг друга без всяких объективов, настоящими. Но чтобы это произошло, пришлось сделать кучу кадров.