Сквозь объектив

Так сильно мы с отцом еще никогда не ссорились. Это случилось сразу после прибытия, и до сих пор гадаю, кто на ком отвел душу. Он ждал меня на пороге дома, засунув руки в карманы брюк, но я видела, что они сжаты в кулаки. Выражение лица без утайки обещало дать ремня. Я даже не поздоровалась, прошла мимо и проигнорировала белую, как гипсовый слепок, мать. Но разговор состоялся, и после него со мной перестали говорить оба родителя.

Я сказала отцу столько непростительных вещей, что в какой-то момент поверила, что от меня отрекутся. У меня был месяц в Амстердаме, в течение которого я обдумала все о них, обо мне и вообще о жизни. Я выдала отца с потрохами при матери. Обвинила в изменах и лжи, в тайнах, на которые он имел право, а я нет. Рассказала про его немку, с которой он не только в Амстердаме виделся. Фото этой женщины было у него в телефоне, а командировки в Германию – слишком частые. Я так хотела, чтобы мама встала на мою сторону, и вкатила ему вторую сцену. Тогда он снова ушел бы на работу, в другую квартиру или отель делая вид, что устал от нашей женской истеричности, но это характеризовало бы только его собственную слабость и извечное стремление уходить от всех проблем.

Но мать молчала. Она смотрела на меня пустым, выгоревшим взглядом, и я с ужасом понимала, что ничто из моего рассказа для нее не новость. Она знала. Более того, это походило не на ее проигрыш, а на взаимную договоренность. Они с отцом, похоже, просто решили вести свою жизнь. Желая причинить им обоим боль, я сама же ею подавилась.

«Как плохо, что ты не понимаешь, что не права сейчас ты», — только и сказала она тихо. «Мы имели право знать, где ты».

Если меня кто-то спросил бы в том тайном месте, что именуется людской душой – там, где люди возвращаются к себе, становятся целыми – если меня спросили бы об истине, я признала бы, что не права. Они по-своему обо мне заботились. Эгоистично, мимоходом, часто слепо, но делали это, как умели. Моей вины в пропаже тоже не было. Но всего не объяснишь. Особенно когда все стороны настроены на то, чтобы надавать друг другу затрещин.

Отец выслушал меня сухо, и по его поведению было ясно: он просто дарит мне время вылить из себя эту тонну вынашиваемых годами помоев.

Наказание меня не волновало. Традиционный набор: лишение денег, запрет прогулок и конвой даже по дому. Это не ощущалось, как конец, хотя раньше я пришла бы в ужас. Конец уже случился, и с ним еще предстояло научиться жить, как бы абсурдно ни звучала эта мысль.

Я искренне надеялась, что навалившиеся проблемы, докажут, что Кая уже не существует. Он остался в Амстердаме, и сойдемся на том, что это было кино. Мы отсняли километры странного фильма, размыли грань между экраном и зрителем, но теперь пора в реальную жизнь. Прочь из этого сюра.

Все оказалось не так. Забывать не получалось. Отвлечься тоже. От реальности тошнило, и я не верила, что это моя жизнь. В ней было столько лишнего. Я была счастливее в том доме на окраине. Простые вещи стали валиться из рук, отношения с людьми рушились, причем виноватой была я.

Я начала ругаться с остальными, чуть ли не с первых минут прибытия, и встречала только ошеломленные взгляды. Все привыкли, что Марина — неконфликтная амеба, ей проще загадочно улыбаться, чем лезть в дискуссию. Она ничего не доказывает, ей – нечего. В этом ее простота и незаметность, необременительность, а также легкость, ведь и отсутствие ее не ощущается как потеря. Так я раньше выживала: мимикрируя под окружающей мир, втайне про себя молясь, чтобы в этот раз он меня не возненавидел.

Но стены этой внутренней изоляции треснули, и сквозь дыры полезли чудовища.

Из себя выводила любая мелочь. Кто-то наступил на ногу, положил телефон на край стола, надушился отвратным парфюмом, смеялся слишком громко... Отлично. Я устрою вам войну на пустом месте.

На занятиях я стала спорить до посинения с учителями и одноклассниками, и в нашей школе терпели обычно все. За это им и платят, а не за то, что они нам светоч знаний открывают. Я срывалась на систему образования, внешний вид окружающих, еду в столовой, одноклассников, мировых ученых, составителей учебников, заодно беспричинно придиралась к персоналу в обслуживающих местах... Просто так хотелось найти виноватого...

И почти что в первый же день я сильно отыгралась на Максе. Выходило не справедливо, но чем острее было это осознание, тем отчаяннее хотелось делать все назло.

Макс думал, что виноват в том, что не прикрыл меня перед отцом. Об этом он нудел каждую секунду. Но по первому времени он был единственным, кого удавалось тайком видеть, благодаря его настойчивости. Я не очень хотела этих встреч, но и выпроводить его вежливо не получалось. Он просто не понимал.

— Расклад таков: он звонит мне, потому что знает, что я — твой хороший друг. Я звоню тебе, чтобы предупредить, но твой телефон в постоянной отключке. Я врал ему до последнего. Что ты потеряла мобильник или в душе. Что ты ушла гулять. Что... я не знаю. Это был кошмар. Твой папочка скорее работает на Инквизицию, чем... Я уже под конец просто не брал трубку. У меня от его голоса поджилки тряслись.

— Макс, заткнись.

— Не понял? — он думал, что ослышался.

Я сидела на подоконнике, глядя на город внизу. Он кружил по комнате, как на батарейках. Сначала я хотела, чтобы он просто сел, потом чтобы пропал к чертям. Его назойливый голос уже пробил дыру в черепе, и если он хоть раз действительно обращал внимания на меня, то заметил бы, что я не реагирую уже много часов.

— Марина, пора остановиться, — укоризненно покачал он головой. — Твое наказание вполне оправданно. Нам всем было дико, до жути за тебя страшно. А ты оказывается развлекалась с тем обросшим типом. Нормально вообще, да? Что это вообще за хмырь? Поэтому нечего тут дуться, и...

— Макс, ты можешь просто заткнуться и уйти? — мой голос редко звучал так парадоксально тихо.

Когда я говорила, что у меня болит голова, он пихал в меня «Ибупрофен». Когда я говорила, что устала, он искал витамины, энергетики и плед и пытался снять с меня порчу через интернет-сайты. Его забота всегда напоминала легкое насилие. Сейчас я сказала прямым текстом, чего хочу. Вежливой быть совсем не получалось.

— Мне обидно, — вскинул голову он. — Но я не могу тебя оставить. Не в таком состоянии. Буду, как в анекдоте: мыши плакали и кололись, но продолжали жрать какту...

— Пошел на хрен! — заорала я и с размаху швырнула в него кружку с чаем.

Та, к счастью, в него не попала, а разлетелась вдребезги о стену. Макс ошарашено смотрел на меня, сдувая непослушную прядку с лица. Я медленно развернулась к нему и злобно уставилась со своего места, понимая, что новый поток злых слов уже клокочет у самого горла.

— Я тебя ненавижу, — чуть ли не по слогам выдавила я. — Твой бесконечный треп. Твой снобизм. Претензию на какую-то элитарность. Да ты просто валенок в дорогих шмотках. Быть бабой тебе было бы больше к лицу.

Его глаза подернулись обидой. Я опять была не права, но видеть никого не хотелось. За его спиной по белой стене обтекал чай.

— Что ты тут торчишь? — продолжила я. — Ждешь, что тебя по голове за твою жертвенность погладят? Да на хрен ты тут сдался! Я тебя никогда в свою жизнь не звала.

— Я пошел, — только сказал он.

Послышался хлопок входной двери, а я сама себе казалась омерзительной и при этом правой.

В этот момент, я вдруг представила, что если бы Кай сейчас стоял здесь и наблюдал все мои истерики и склоки. Как наяву проступала его насмешка.

«И это все, Марина? Метнуть кружкой в парня, в который тебя влюблен и вытереть об него ноги? Вот это протест! Браво!».

Тогда все во мне стихийно замерло, а перед остекленевшими глазами встала туманная набережная... Я не переставала видеть ее с момента возвращения.

***

Сначала время шло очень медленно. Оно было как бесконечная макаронина, которую все наматываешь на вилку, и нет этому конца края...

Все мысли на первых порах были только о Кае. Я задавала себе тонну вопросов. Что с ним? Как он дальше живет? Все также один, в своем доме на снос? Что изменилось после моего ухода? Что делает с ворохом моих снимков? Отфотографировав душу, получил ли он ее в свое владение? Открывает ли он их вообще? Помнит эту Марину? Это были бесконечные метаморфозы одной несчастной мысли – его не хватало, как никого другого в моей жизни. За тот злосчастный месяц в Амстердаме он влез в мой мир и неосознанно оккупировал позиции всех, в ком я нуждалась в жизни. Стал за семью, возлюбленного и друга.

"Вернись, ну же!" — бормотала я перед сном, и собственные слова мне казались заклинанием.

Я грезила об Амстердаме во сне и наяву, и думала, что это моя вина, раз я его потеряла. Мне не хватало этого особенного неба, ярких улочек и атмосферы вечного праздника. И, наконец, я мечтала забрести на край света и подняться по обшарпанной лестнице до самого верха, чтобы увидеть уверенный холод его проклятых глаз.

Надо было остаться. Плюнуть на все. Сжиться, срастись с ним.

С Каем жизнь походила на контрастный душ, но без него было еще хуже.

Все, что казалось важным, я возвела в многократные степени. Это уже была математика абсурда. Мне казалось, что там — моя настоящая жизнь. Там же осталась и какая-то настоящая я, которую не удалось забрать с собой домой.

Наступали совсем нездоровые моменты, когда отчаяние было так велико, что я шла на крайние меры. Пару раз я воровала деньги у родителей и покупала себе билет в Амстердам. С нетерпением я ждала дня вылета, собирая вещи, и представляя, как я наконец-то избавлюсь от этого унылого, маленького города, надоедливых людей... И начну жизнь сначала. Я помнила, как добраться до его дома на краю света. Уж как-нибудь я его бы нашла...

В нужный день и час я выбиралась в аэропорт, но последним препятствием всегда являлась я сама. Стоило только вспомнить его слова, которые так четко отмерили расстояние между нами, как понимала, что не могу вернуться. Мы уже все друг другу сказали. Кай должен исчезнуть. Может, он и сам этого хотел. Что я знаю об этом мальчике, который переплюнул в холоде и расчетливости саму Снежную Королеву? Он любовно вырезал ее изо льда, затем отправил в печь. Зато с ним остался навык. Со мной же — ничего.

Самолет улетал, а я стояла у аэропорта и бессильно плакала.

Эти билеты так и висели в электронном ящике. По вечерам, когда я была наконец-то одна, то сидела на подоконнике и открывала подтверждение с номерами рейса и спрашивала себя: как он действительно живет? У меня не осталось правды о нем. Со временем именно эта мысль начала меня пугать больше всего.

Иногда чудилось, что его вообще не было. Я просто пережила наяву какую-то дикую, болезненную фантазию, продуманную до мелочей и выверенную по часам. В сердце этого вымысла почему-то являлся мужчина с мертвыми глазами, похожими на два драгоценных камня.

Где он сейчас этот странный, заколдованный Кай? Что происходит в его мире без окон и дверей?

Потом начались кошмары. В них были вспышки света и бесконечные щелчки. Я просыпалась от того, что кричала: "Прекрати, не надо, пожалуйста". Мне казалось, что меня нет. Я попала в западню в виде объектива. В одну из таких ночей я поняла, что мама трясет меня и просит проснуться.

«Ты кричала. И звала какого-то Кая», — сказала она.

Я молча глотала воду, все еще ощущая, как горло сжимается в непролитом до конца плаче. Она молча наблюдала за мной в полумраке, кутаясь в халат, и задала вопрос, который возник бы у любого на ее месте:

«Кто этот Кай? Я слышу его имя почти каждую ночь из твоей спальни».

«Никто», — тускло отозвалась я, накрываясь одеялом.

«Это с ним ты была в Амстердаме?»

«Отстань».

Она направилась к двери, но ненадолго замерла перед уходом.

«Кто бы он ни был, этот человек тебя покалечил. Ты не в себе».

Глядя в потолок пустыми глазами, я осознала той ночью, что операция по вскрытию души все-таки не удалась. Что-то пошло не так. Контакты подсоединены не верно. Кай влез куда-то не туда и что-то разладил.

Следующим тревожным сигналом стала встреча с одним подростком. На прогулке под конвоем мамы он случайно меня сфотографировал, проверяя настройки. Вернее будет сказать, я просто попала в кадр.

Что было дальше, я не помнила, но обнаружила, что стою над расквашенным по асфальту гаджетом. В ухо кто-то орал ломающимся баском, что я долбанутая на всю голову. Говорят, я подбежала к тинейджеру, вырвала фотоаппарат из рук и швырнула об землю. А затем накричала на него.

«Только посмей нажать на кнопку, сволочь! Слышишь меня?! Только посмей-посмей-посмей!».

Ого. Хотелось даже присвистнуть. Жалко, что этот момент выбелился из памяти от ярости. Или это все слепящая вспышка...

Это стало последней каплей для мамы. Она со мной не справлялась.

По обоюдному решению предков меня отправили к психологу. Для нее сразу нашлось и верное прозвище — Мадам Моль. Настоящее имя я не запомнила. Эта женщина постоянно куталась в серую шаль и двигалась по своему кабинету перепархивающими шагами. Она и в самом деле будто выпала во время генеральной уборки из шкафа, забитого шубами...

Мадам Моль давала мне различные тесты и пыталась поговорить. Никаких прямых вопросов, все вокруг каких-то повседневных ситуаций. Типа дистанционная расшифровка глубинных мотивов.

К таким специалистам я относилась скептически. У нас в школе была одна такая: мешала психологию с эзотерическими практиками и правилами бизнес-этикета. Я называла ее «наш препод по чакрам». К Моли вначале относилась также. И на полном серьезе ждала, когда она начнет прощупывать мою ауру и биополе.

Но эта дама, как выяснилось впоследствии, имела образование психиатра, и ее откопал папа. Все, что он откапывал, как правило, имело реальную ценность. Краем уха я слышала, что она реабилитировала пару его коллег и партнеров, и ее контакты передавали из рук в руки, как священный трофей.

"Пропишите ей, может, антидепрессанты посильнее..." — слышала я, как мама говорит с ней по телефону.

Но она ничего мне не выписала. Она сказала, что мне они пока не нужны.

«Я хочу понаблюдать за ней. На таблетки мы ее всегда посадить успеем».

Отлично, против меня начинался сговор. Садить или не садить на колеса.

Как ни странно, но упоминание антидепрессантов меня чуть напугало. Неужели все настолько плохо, раз я не могу сама с собой справиться? Последние события казались полу-реальными, но я вела себя так и даже не замечала. Когда часть человека выходит из-под контроля, возникает противное предчувствие, что ты упустишь миг, когда перестанешь осознавать это расщепление, и потом уже будет поздно.

И так началась череда этих визитов летними вечерами. Мои сверстники тусили по клубам, обжимались в парках, бухали друг у друга на квартирах, а я беседовала с человекоподобным насекомым.

По началу довольно ловко удавалось увиливать от всех ее вопросов. Я часто с увлечением порола страшную, провокационную чушь в духе: «Хочу нацепить маску клоуна и перестрелять всех своих одноклассников». Или: «Я не могу примириться со своим полом. Мечтаю отрезать сиськи и стать настоящим мужиком». Но она только посмеивалась и видела насквозь, что я просто издеваюсь.

Иногда я уставала придумывать себе отклонения и травмы, и сеансы проходили в полном молчании. Она видела, что я не иду на контакт и тоже не шла, делая свои дела. После очередной неудачной попытки поговорить Моль развела руками, но сказала кое-что, застрявшее в голове.

— Марина, помочь можно только тем, кто этого хочет. Ты сейчас глубоко внутри себя. Я тебя из твоего танка одна не выдерну, пока ты не откроешь дверь, понимаешь? Но твои ссоры, истерики, хамство — ничто иное, как крик о помощи для окружающих. Своими скандалами ты пытаешься привлечь к себе внимание, возможно, как-то подчеркнуть свою проблему...

Я всегда недолюбливала психологов за их манию видеть то, чего нет. Ясное дело, она что-то заметила, но не поняла, что именно. Я кричала до боли в горле, била посуду и дорогую технику, нещадно ругалась для Кая, а не для других. Мне казалось, что чем громче я что-то сделаю, тем быстрее Кай меня услышит на каком-то подсознательном уровне. И найдет меня. Сам. Он ведь знал обо мне все. В глубине души я понимала, это просто наивность, помноженная на инфантильность. К этому выводу я пришла и без Моли.

— ...В тебе я вижу какой-то очень мощный, нерешенный внутренний конфликт, – со скучной неторопливостью продолжала она. — Тебя заклинило между детской истерикой и глубокой взрослой депрессией. С тобой что-то произошло. И ты не можешь гармонично совладать с этим негативным опытом. Попробуй с кем-то поговорить для начала. Пусть, это буду не я, а кто-то близкий...

От этого заявления начинал пробивать полусумасшедший смех. Хотелось удушить тетку ее же шалью, приговаривая: «Да вы хоть знаете, сколько я говорила? Я выговорила все свои мысли, тайны, всю свою душу, черт возьми! Я дошла до той стадии, когда слова кончились, и ты уже выговариваешь свои внутренности. А знаете, что делал этот близкий человек? Он снимал это на камеру и улыбался. Вы думаете, у меня осталось что сказать?»

Но я проглатывала это каждый раз. Папа, однако, заставлял меня к ней ходить, и все повторялось: мы играли в молчанку, или я упражнялась в хамстве.

— Ты сама можешь все прекратить, — однажды заметила она. — Как только закончишь что-то в своей голове. Но ты тянешь время. Умом уже понимаешь, что постановка затянулась, зрители устали, и ты устала, и надо остановиться, но страшно. Потому что ты знаешь, как играть эту роль. А если твой театр закончится, нужно будет пробовать новую.

Так, мадам Моль начинает говорить правду, которую я ненавижу слушать от других людей.

Вдруг я вспомнила его слова.

«Ты что думала, ты будешь тут жить? Или что, может, мы будем вместе? Охренеть, как романтично. Настоящий Стокгольмский синдром в Амстердаме».

Я подняла голову и потребовала без всяких переходов:

— Расскажите мне про Стокгольмский синдром.

Мадам Моль откинулась в кресле, глядя на меня с подслеповатым прищуром.

Я думала, сразу последует вопрос: «Почему тебя это интересует?». Или вплоть до фарса: «О, так ты хочешь об этом поговорить?».

Но она совершенно спокойно начала рассказывать:

— В 1973 в Стокгольме двумя бывшими заключенными был захвачен банк. В течение нескольких дней они держали в заложниках нескольких людей и угрожали их жизни. В конечном итоге полиции удалось при помощи газовой атаки освободить пленников, а захватчики сдались. Но произошла очень странная вещь. Жертвы пытались встать на защиту неудачливых грабителей. А затем требовали их амнистии и даже наняли для них за свой счет адвокатов. Дружеское общение между бывшими заложниками и преступниками продолжалось и после того, как они вышли на свободу. Подобное поведение в итоге было названо криминалистом Нильсом Биджеротом не иначе, как Стокгольмский синдром. Иногда его ошибочно называют синдромом Хельсинки.

Я молчала, уставившись на носки собственных ботинок. В голове зрело запоздалое понимание. Нет, конечно, я слышала о Стокгольмском синдроме, но подзабыла. А тогда вообще не обратила внимания на его слова. Моль следила за мной в своей пристальной, но невесомой манере. Через какое-то время мерно продолжила:

— По сути, это односторонняя или даже взаимная симпатия, возникающая на бессознательном уровне между жертвой и агрессором в процессе похищения или даже фактического применения насилия. Можно сказать, что эта симпатия — сильный защитный механизм.

— А почему они им симпатизируют? — спросила я, поднимая на нее потяжелевший взгляд.

— Есть много факторов. Как я уже сказала, это часто бывает самозащита, или жертва начинает отождествлять себя с захватчиком и толковать все его действия в свою пользу. А иногда длительное пребывание в плену позволяет жертве узнать некоторые личные качества агрессора. Он перестает быть злодеем и обретает личность.

«И им обоим это вдруг нравится», — подумала я.

— Ну, как бы вы охарактеризовали такую связь? Это нормально?

— А какое у тебя мерило нормальности? — как всегда задала она встречный вопрос, не отводя от меня своего цепкого взгляда.

Я промолчала, потому что пока не знала ответа.

— Если ты считаешь, что симпатизировать агрессору — это нормально, то разберись лучше с тем, почему ты так считаешь. А не раздумывай о том, что есть фиксированные роли.

Мы смотрели друг на друга глаза в глаза, и я замечала, что в ее лице брезжит отдаленное понимание.

— Твой отец сказал, что ты пропала на месяц в Амстердаме. Он думает, что ты угодила в дурную компанию.

Я продолжала пребывать в прострации. В голове крутился ее рассказ о Стокгольмском синдроме.

— Разберись со своим отношением к тому, что там произошло, — отчетливо донеслось до меня, и я перевела на нее ошеломленный взгляд. — Ты ведешь сейчас борьбу против обстоятельств. А надо вести ее против своего отчаяния. Это оно в тебе кричит. Но кричит по инерции, Марина.

Это было единственное, о чем я с ней действительно говорила.

***

Я хотела бы ему сниться. Пускай это будут кошмары. Пускай он раскается за все, что сделал со мной. За то, что похитил меня, нарушил ход моей жизни, унизил, использовал и выбросил. Просьбы о помощи превратились в обвинения. Я хотела его убить на полном серьезе.

Но, точно назло, все случилось так, как он предсказал: я безмолвно проклинала его, а потом звала и плакала. Это было настолько тяжело, что я хотела убить себя, доведя до конца то, что не сделал тот мальчик в бассейне, и я сама. Но что-то останавливало. Мне уже было восемнадцать. Дверей с надписью «Выход» вокруг миллион, но куда бы ты ни ушел, всюду будешь тащить себя.

Со стыдом внутри я думала, что будет с родителями и этим дураком Максом, который покорно сносил все мои вопли и оскорбления и продолжал встречать меня от Моли, даже после того, как я трижды велела ему убираться... Я была за них ответственна, потому что они меня, кажется, все-таки любили. И здесь я поняла, что подошла к концу той дороги, которую проходила одна.

Когда-то Кай показал мне, что мои горести слишком глубоки для моего возраста. И надо было вспомнить об этом снова.

Как бы мне ни было хреново, другим от моего поведения точно легче не становилось.

***

Моль тоже свое дело сделала, в мозгах что-то сдвинулось. Для начала я прочитала все, что можно про Стокгольмский синдром. Просто, чтобы понять. Очень многие писали, что симпатии жертв сильно мешают при захвате преступников. Я спрашивала себя по кругу: можно ли считать свою привязанность к этому извращенцу здоровой? И я не знаю, что про нас сказали бы врачи, но мне казалось, я его любила. Это был главный побочный эффект его безупречного творческого эксперимента. 

Из этого фотоэксперимента я вышла еще более покалеченной, чем была. Но я двигалась. Надо было просто.... прекратить. Что бы ни рвалось из меня наружу. И когда мне кажется, что я не смогу, нужно каждый раз напоминать себе, что дальше будет легче. И вот так закончилось лето, напоминающее затяжное отравление.

Школа официально закончилась, и я сдала экзамены, несмотря на все пропуски. Раньше родители хотели сослать меня учиться заграницу, и я сама думала, что это отличная мысль. Еще год назад я смотрела университеты в Великобритании, Скандинавии и даже в тех же Нидерландах. Местная молодежь уезжала, уцепившись за соломинку высшего образования, потому что в Латвии их часто ждала безработица. Только Макс, несмотря на финансовые возможности, оставался печальным исключением из-за строгости своего отца.

Но после моего возвращения из Амстердама отец дал понять, что на ближайший год я могу забыть даже о туристических поездах, что уж говорить об учебе. Наверняка он планировал позже сменить гнев на милость, и отправить меня после первого курса в какой-нибудь университет, который нравился ему. По его мнению, мне в Риге делать было нечего.

Пока он предложил, чтобы я поступила здесь. Выдержал паузу и добавил, что посмотрит на мое поведение.

Я отказалась. Понятия не имела, кем мне следовало стать. В угоду ему точно ничего делать не хотела. Из-за моего будущего они даже снова стали говорить с матерью, и я слышала обрывки этих разговоров.

«Дай ей год. Она совсем молодая. Пусть придет в себя. Затем она поступит».

«А что, если нет? Я не позволю ей сидеть на шее, даже если для меня это — не проблема. Ничто так не разжижает мозги, чем безделье».

«Ей нужно время. Мне помогли мои медитации! Я три года пробовала разные практики».

«Не дай боже, чтобы она превратилась в тебя».

Иногда я всерьез задавалась вопросом, почему мать это терпит. Неужели у нее нет никакого самоуважения? Или все это из-за денег и стабильности?

До меня постепенно начало доходить, что сейчас надо заполнять жизнь чем-то материальным, и заполнять до отказа, чтобы не было времени на нескончаемые самокопание и воспоминания.

Пока я думала, что делать, то записалась на курсы фотографии. Это было лучше, чем провести осень также, как и это лето. Курсы стали единственным, что увлекло меня в этот период целиком. Я нашла дома полупрофессиональную камеру, которой никто не пользовался, и остервенело снимала людей, голубей, машины, деревья... До Кая это интересовало меня не дальше Instagram-а, куда я выкладывала снимки облаков и редкие, томные селфи.

В этом скрывался какой-то ключ. Захотелось пойти по его пути, чтобы понять, что произошло в Амстердаме. Я слышала, что в техническом мире это называется репродукция ошибки. Если ошибка воспроизводима посредством выполнения некоторых шагов, ее можно обнаружить в системе и починить.

Мои действия все еще имели печать ностальгии, но на самом деле я искала выход, как умела. Потому что мой хирург облажался, и надо было спасать себя самой.

Занявшись фотографией, я часто думала, откуда вообще взялась эта бредовая идея – сфотографировать душу? Почему ему не хотелось снимать панорамы, голых девок, тачки? Ах, ну это же Кай, и его великий замысел. Но, похоже, он вообще ничего не делал со своими снимками. Не выставлял, не показывал другим.

Регулируя ненавистный объектив, я спрашивала себя, а у меня есть такая же сильная идея? Что я хотела бы снять? Нечто особенное, нечто большее, чем Балтика с поехавшим горизонтом. Поиск ответа занял несколько месяцев, пока однажды я не поняла, что, если бы это было возможно, я хотела бы увидеть сквозь объектив будущее, в котором есть я, но я не хотела бы себя узнать. Просто подумать, что эта девушка выглядит счастливой, что, наверное, да... наверное, у нее все хорошо.

Творческая ценность такой идеи равнялась нулю. Практическое воплощение было невозможным. Но это странная мечта увидеть будущее, в котором я счастлива, стала тайным поводырем, за которую я держалась, как могла. Словно нить в полнейшей тьме, она вела меня через череду снимков о совсем других вещах. Я хотела верить, что где-то на изнанке, через них складывается другая картина. Что я выложу себя сама, и в какой-то момент это почувствую.

Ненавистно было это признавать, но, когда Кай говорил, что в этом деле обучение – это вопрос освоения техники, он опять был прав. Научившись управляться с камерой, и, познакомившись, с канонами, я поняла, что надо уметь видеть, и это важнее. И я пыталась. Для этого нужно было смотреть на мир без объектива. Наблюдать за людьми, городом, природой. Понимать, как они движутся, слышать их ритмы, и следовать за ними, если я хочу их поймать.

В какой-то момент я поняла, что мир вокруг меня напоминает самособирающуюся мозаику, и я в самой середине, наблюдаю и чего-то жду. Больше всего мне нравилось снимать случайных людей (без их разрешения, следовало признать), но в свое оправдание я никого не похищала. Я чувствовала, что мне нужно их отпустить, как только они попали на снимок. В этом смысл мгновения. Я не хотела сделать его своим в отличие от Кая.

Будучи откровенной, следовало признать, что занятия фотографией были также средством приблизиться к Каю. Я хотела обращаться со штативами, лампами и вспышками так же легко и играючи, как он. С каждым кадром я тайком пыталась подобраться к нему через мир фотоиллюзий. Может быть где-нибудь и когда-нибудь в этой реальности мы бы увидели друг друга сквозь наши объективы.

Я начала поглощать очень много литературы не только по фотографии и истории искусств, но и по философии и психиатрии, которая касалась визуализации и восприятии. Даже прочла в итоге Лакана, который валялся у Кая. Многие ученые писали, что современный человек живет и познает глазом. Фотоаппарат не мог быть средством познания. Но я поняла на практике, что он дает уникальную возможность показать, как что-то видишь ты.

Из орудия разрушения моей личности фотография превратилась в терапию, которая медленно, но верно задавала мне тот образ жизни, к которому я стремилась – без Кая.

Зимой он поблек сильнее. Кай съежился да обожжённой дыры в груди, и если ее не задевать, то она не болела. Но я всегда чувствовала ее присутствие внутри.

Иногда я снова вспоминала, и ощущала, как этот ком оживает, и с ужасом понимала, что ничто не мертво, оно просто спряталось. Кай сделал то, что не смог никто другой — дал мне увидеть, что настоящая я существую. Но, с другой стороны, я чуть не слетела с катушек. Показав мне меня, он заодно пропахал кровавую траншею в моей душе. Я все еще его любила. Нельзя перестать любить, раз начав. Поэтому в глубине души я все еще думала о нем, как о чем-то, чего меня незаслуженно лишили.

Я выбрала странный способ избавиться от зависимости к Каю, решив оградить себя от всех людей в принципе. Я перестала их бояться, как раньше, но они меня раздражали. Спокойно становилось только в одиночестве.

Я не планировала быстро отделиться от родителей, но в итоге переехала еще до нового года. В ноябре я предложила свою помощь в качестве ассистента при курсах фотографии. В более простом смысле я была уборщиком в этом здании. Также помогала в фотостудии для клиентов. Ничего креативного: биометрические фотографии, семейные коллажи и обслуживание фотоавтоматов. Но моя работа приносила мне маленький заработок, и этого хватало на содержание страшноватой съемной комнаты в спальном районе и моих нужд.

Родители, решив, что я стабилизировалась, практически сразу вручили мне карт-бланш; очевидно, мы друг от друга действительно устали. Возможно, они втайне ждали, что я вернусь из-за нехватки денег. Другие мимолетные знакомые отпали, как сухая шелуха. Дольше всех крепился Макс, он продержался до февраля, а потом как-то неслышно растворился в городе, и я вспоминала о нем, только если видела рекламу сыра.

Порой я вслушивалась в тиканье часов и задумывалась, что, если я против воли стала такой как Кай? Чудаковатый человек, на отшибе города, без родителей, друзей, но у которого есть мир простой и сквозь объектив... Однако тут же чувствовала надуманность таких мыслей. Кай был другим, а каким, я так и не могла сказать, потому что тогда в последний момент ушла...