Сквозь объектив

В глаза бил солнечный свет, спать уже не получалось. Я вяло провела рукой по векам. Размытые пятна превращались в незнакомые образы. Кай лежал на своей половине и в полусне смотрел на меня сквозь полуприкрытые веки.

Некоторое время мы безразлично разглядывали друг друга, видимо все еще досматривая какие-то свои сны наяву. Мои волосы разметались по подушке между нами и касались его руки. Я скользнула взглядом по голой груди Кая и вновь уставилась в его глаза. Сейчас они все еще спали. Просто ярко-голубые глаза. Просто утро. Просто два человека.

— Загулял вчера? — поинтересовалась я с неуместной иронией.

В ответ мне послали кривую усмешку.

— Я пришел всего лишь после полуночи.

— Ну, это не страшно. Вот если к утру, тогда бы тебе мало не показалось.

— Такая уж у меня работа.

— До полуночи? Кем, если не секрет? Сутенером?

— Сутенеры, как раз-таки, после полуночи работают. Я — дизайнер в одной фирме. Просто у меня свободный график и доверие нанимателя. Мне дают дедлайн, а когда я прихожу в офис, их не волнует. Там тише вечером. И работать так легче.

— Ага, значит, деньги ты все же зарабатываешь легально, ну, хоть это радует.

Кай выскользнул из-под одеяла и скрылся в ванной. Я еще некоторое время продолжала лежать с непривычно пустой головой. Утро началось интересно.

Завтракали мы вместе, без особого энтузиазма жуя какие-то мюсли. Кай отстраненно водил ложкой в миске, размазывая по краям размокшие в молоке хлопья. Да и я толком ничего не съела. Кажется, для нас обоих завтрак был скорее привычкой. Внезапно я вспомнила про вчерашнюю странную фотосессию и поинтересовалась:

— Ты мне снимки обещал показать. Что я зря позировала?

— Хорошо, что ты об этом вспомнила. У меня есть к тебе предложение, —сказал он, слегка ухмыльнувшись. — Что если мы сегодня продолжим?

— Я что, настолько фотогенична? — недоверчиво спросила я.

— Фотогеничность – это не верное мерило для этого дела, — как отрезал он.

— Какого именно дела?

— Намного интереснее, что у каждого человека внутри. И как при определенных навыках это можно вытащить на белый свет, понимаешь?

— Понимаю... — кивнула я, вспоминая работы Хогарта. — И какие у тебя методы?

— Говорить, — с невесомым, хитрым прищуром поделился он. — Обо всем на свете. И так, быть может, выговорим и саму душу. Никогда не задумывалась, как она выглядит?

И он даже хохотнул, явно будучи в хорошем настроении.

Я не заметила, как отпустила ложку, и та утонула в миске с молоком. Кай скользнул по мне очередным непонятным взглядом и велел:

— Ладно, иди в комнату.

Я вернулась в спальню. Расчески не было, и я просто с грехом пополам провела по волосам пальцами, распутывая концы. На мне по-прежнему была рубашка Кая, и все-таки пришлось одеть свои джинсы, потому что другой одежды не было.

Я совершенно не имела представления, что из всего этого получится. На первый взгляд его идея звучала дико.

Он вернулся через несколько минут со знакомой камерой в руках. На нем самом были рваные на коленях джинсы и очередная черная майка. Но что-то в нем словно изменилось за ночь. Это было едва уловимо, но я изучала его не меньше, чем он меня. И не могла не заметить. Он казался задумчивым и расслабленным. Что-то мягкое появилось в темной четко-очерченной линии бровей, и это располагало.

Или же я стала к нему привыкать. Я стала его очеловечивать. Кажется, относится к нему как к злобному ублюдку я уже не смогу.

— Что-то ты раздобрел, — протянула я.

— Погоди, мы только начали, — ответил он и наконец-то поднял голову от камеры, которую все это время настраивал. — Сделаем так: мы просто с тобой поболтаем, а я в это время буду делать снимки.

Я кивнула. Значит, ты хочешь увидеть человеческую душу. Попробуем тогда ее выговорить.

— Будет жалко, если ничего не выйдет, — заметила я.

— Тогда, может, и души нет... — последовал рассеянный ответ.

Странный, увлеченный Кай, складывающий из льдинок слово «душа». Найти бы Герду, которая всыпет тебе палок за твои безумные идеи. Но Герды не было. Зато имелась я, которая сделает, как он скажет.

Присев на кровать, я прислонилась к стене и уставилась в его объектив.

— Даже не знаю, что тебе можно рассказать. Ты мне вчера чуть ли не диагноз поставил. Что еще я могу добавить?

Кай снисходительно улыбнулся, прикрыв один глаз, а его палец нажал на кнопку. Раздался трескучий щелчок.

— Всегда есть, что рассказать. Это ты мне сказала, между прочим. И потом, одно дело — видеть все, а другое, когда тебе сами все выкладывают. Давай, Марина. Я не хирург, чтобы препарировать тебя. Откройся мне сама.

— Да брось. Ты начал меня препарировать с первых же минут, — усмехнулась я. — Ты знаешь, а я ведь довольно скрытный человек. Никто обо мне не может сказать что-то внятное. Ну, Марина. Какая-то взбалмошная, богатая девица. У меня дорогие шмотки. Капризный характер. И пустое сердце.

Эта цитата Макса всплыла сама. В ответ два щелчка.

— Звучит надумано. Кто это тебе сказал? – наконец поинтересовался он, подобравшись чуть ближе.

— Почему ты думаешь, что это не мои слова?

— Потому что ты не говоришь о себе. Только повторяешь, что говорят другие.

Я хмыкнула.

— Ладно, доктор Фрейд. Это сказал Макс. Не сказала бы, что я взбалмошная и капризная. Просто часто делаю, что хочу, но у меня не такие уж и экстравагантные желания...

— И чего же ты желаешь?

— Скучных вещей. Ну, кроме как сорваться посреди учебы в Амстердам. Например, я просто люблю покупать себе шмотки. Купишь что-нибудь и думаешь, что у тебя началась новая жизнь. Или любимые книги. Если я вижу любимую книгу в новом переплете, я покупаю ее снова.

— Господи, какая невинность.

— А ты думал...

— Да, кстати, — Кай продолжал сосредоточенно крутить объектив. — Кто твои родители? Судя по твоим изначальным словам, очень влиятельные люди.

— Отец — генеральный директор корпорации зла. Мама — жена генерального директора.

Щелчок.

— Суховато.

— Зато есть свои преимущества, ничего не вытекает, ничего не протекает. Фактически стерильная ячейка общества — уже не особо себя контролируя, продолжала я.

— Ужасно звучит.

Еще щелчок.

Я усмехнулась:

— Хочешь подробности о семейных посиделках? Цитаты из новогодних открыток? Вообще твоя оценка звучит странно. Ты сам не очень-то похож на человека с нормальной семьей.

— Какие у вас отношения? — проигнорировал мой комментарий Кай. – Сейчас и раньше?

Невольно я задумалась. Почему-то хотелось дать ему точный ответ. Это означало начать озвучивать то, что я никогда не пыталась сформулировать. От слов обычно одна беда. Стоит родиться слову, за ним идет осознание - часто не веселое.

— Знаешь... я честно не помню, какие они были. Когда мне было лет десять дела отца пошли в гору, и на нас буквально все обрушилось в один день. Хотя на самом деле он всегда очень много работал, и вечно всем что-то доказывал. И в итоге возглавил филиал крупной компании с мировым именем. Ну и как будто его настоящая семья там, в офисе. Но и нас от его успеха тоже разнесло по разным тропинкам. Мама всегда говорила, что у нее не хватало раньше времени на себя. Теперь она вся в себе. Про чакры она расскажет тебе больше, чем про мои успехи в школе. Я не уверена, что они с папой вообще уже общаются. Мне они постарались дать все, чего у них не было: много красивых вещей, свободу и дорогую школу. В некотором роде они — большие оригиналы. Их наплевательство настолько искреннее, что походит на безграничное доверие. Поэтому я сама по себе. Просто бреду, куда глаза глядят. С короной на башке и в полном одиночестве. Меня никто не трогал, я никого не трогала, пока вдруг... какой-то тип не зажал мне рот и не выдрал меня из привычного мира.

Кай ни разу не смотрел на меня прямо. Только через объектив. Мы вроде говорили друг с другом, но меж нами была какая-то преграда. Однако слушая меня сейчас, он не нажимал на кнопку слишком долго. А до этого она трещала без умолку. Почему-то захотелось, чтобы он просто посмотрел на меня без этой камеры. Но он сделал запоздалый снимок и отпустил очередной бездушный комментарий:

— Звучит довольно печально. Значит богатые тоже плачут?

Я пожала плечами, не видя в своем рассказе ничего экстраординарного.

— А почему бы и нет? Все плачут. Уверена, что даже ты. Вот так и случилось, что мы – семья, которая друг с другом не разговаривает. Даже на праздниках. А как правильно надо это делать... ну, ты понимаешь, быть семьей... мы и сами не знаем, потому что давно об этом забыли. Мне кажется, мы просто уже не хотим усугублять. Знаешь, что самое ужасное, что может произойти между близкими? Неловкость. И ты не можешь прекратить ее испытывать. Неловкость – одно из тех чувств, которое прекращается, если ты избегаешь то, что ее причиняет.

В этот раз камера фотографировала без остановки. Кай застывшим взглядом цедил меня сквозь объектив, а его палец механически жал на кнопку. Я невесело усмехалась, глядя на него. Ну что, выходит душа, а, Кай?

Но удивительно, что меня не покидало чувство легкости. Обычно, когда приходилось говорить так откровенно, то приходил один обжигающий, стыд. Мне хотелось закрыться, обнять себя теснее, чтобы не дать вылиться наружу чему-то лишнему. И, я никогда не врала, но попытки говорить о себе обычно оборачивались каким-то глухим телефоном. Все становилось грубее, пошлее и незначительнее.

С Каем же это звучало так, как должно было. Слова несли именно то, что я хотела сказать.

— Похоже, ты это анализировала, — заметил он через некоторое время.

— Не знаю, что это за анализ, — пожала плечами я. — Как и все дети, предоставленные самим себе, я начала слишком много думать. Это самое ужасное, что может произойти с человеком. Счастливые не думают.

Кай еле заметно улыбался и неотрывно смотрел в объектив. Спонтанно захотелось тряхнуть его, как следует, и спросить: «Да что же ты там такого видишь?».

— Помнишь, я сказал, что ты на редкость апатична для пленницы?

— Да.

— Недавно я убедился, что это не совсем так. У тебя есть свои реакции. Но их сложно заметить. Ты достаточно замороженная. От кого эти замки?

— А от кого твои замки?

— Но не обо мне речь.

— Но ты не отрицаешь, что ты что-то прячешь.

— Что мне прятать, вся моя жизнь у тебя на виду.

Я лишь фыркнула. Кай и это заснял.

— Я не знаю, почему ты называешь это замками. Все люди носят какие-то маски. Потому что настоящий ты мало кому нравишься.

— Или ты просто встречала часто довольно злых людей, — вдруг с необъяснимым дружелюбием добавил Кай. — Такие убеждения пускают мощные корни, когда твое окружение постоянно шпыняет тебя за каждый твой вдох. И ты начинаешь думать, что что-то с тобой не так. Ты выучиваешь, как себя не вести.

— Ну-ну, доктор, спасибо за объяснения, — я не выдержала и слегка улыбнулась. — Попробую тебе поверить.

Все слышали, да? Я ему собиралась верить. Но этот разговор уже нельзя было контролировать. Похититель и жертва забили на свои роли, и решили половить души, как бабочек. Оказалось весело.

— Ну, кто тебя мучил? Расскажи мне, — снисходительно донесся до меня его голос.

— Ты сам еще в прошлый раз ответил на все вопросы. Тупой класс. Не слишком приятные случайные знакомые. Глупые учителя, чужие родители. Посторонние люди. Все вокруг будут виноваты. Лучше таковых не искать. Мои истории тебе может порассказать любой школьник. Не обязательно воровать для этого девушку. Возможно, мы — такие, какими нас делает наше окружение. И нет никакой настоящей меня.

— Знаешь, что меня реально забавит? Ты постоянно пытаешься казаться поверхностнее, чем ты есть. Тебя словно пугает, что на самом деле - и это чувствуется сквозь твой выбор слов - ты глубже. Тяжелее.

Опять он исподтишка всадил в меня нож. Кай говорил все это мимоходом, и я спрашивала себя, осознает ли он, что каждый его вывод для меня — как удар по лицу?

— Душа, говорят, двадцать один грамм весит. У всех. Так что... глубина моей личности, которую ты тут меришь, все равно не превысит это значение.

— Расскажи, с чего началось твоя идея ненастоящей себя? Был ведь какой-то момент? – задал он новый вопрос.

— Я не помню, — честно сказала я. — Не думаю, что это момент. Это просто случается. Ты понимаешь, что, если не будешь делать, как все, то превратишься в изгоя. Я и так им была. И дико не люблю все, что было лет до пятнадцати. Например, детство. Это время, когда ничего тебе не подчиняется. А каникулы, как я ненавидела каникулы... Потому что всегда была одна, а другие веселились, как черти. Летом я чувствовала себя по-настоящему одинокой, потому что в этой атмосфере безумного праздника, я вдруг ловила себя на мысли, что похожа на непутевого гостя, который вместо похорон попал на свадьбу и теперь не знает, что делать. Я не ладила ни с кем. Развлекала себя всегда сама.

— И чем ты занималась?

— Читала. Училась. Слушала музыку. Искала общение в искусстве. И, как ни странно, здесь мне везло на друзей. Хотя говорить с ними по-настоящему не получалось.

— Кстати хотел сказать, что у тебя отличный английский.

— Я благодарна за него моим любимым группам. Любой язык лучше всего учить по песням.

Он даже оторвался от камеры и уважительно покивал.

— Назови мне тогда свою любимую песню.

— Ну, например... — я задумалась. — Пусть будет Flunk. «Queen of the underground».

— Я послушаю ее.

Камера продолжала щелкать, впиваясь в мое лицо. Казалось, будто объектив уже внутри меня. Кай действительно сумел направить его в душу, и без прикрас снимает все, что там есть. Я даже ждала фотографий с легким волнением. Почему-то казалось, что снимки будут необычными.

Меньше, чем за час между нами образовалась какая-то особая реальность. Камера словно соединила наши диссонирующее координаты, и возникло новое измерение. В нем вдруг нашлось место для моих настоящих слов.

— Кай, как ты это делаешь? – поинтересовалась я, ложась на живот, и подпирая голову руками.

Он слегка присел, чтобы объектив был со мной на одном уровне, и уточнил:

— Что именно я делаю?

— Как ты достаешь вот это все? Ну, ты знаешь. Чувства, мысли... Ты залез мне в голову почти сразу.

Кай глянул на меня мельком и ответил:

— Я ни к чему тебя не принуждаю. Обрати внимание, ты все рассказываешь мне сама. Будем считать, что я просто расшевелил тебя своим бесцеремонным поведением.

— Потыкал, значит, палкой в осиное гнездо.

— Да. Выпусти всех ос наружу. В твоем улье перенаселение.

— К черту эти метафоры, — я перекатилась на спину, болтая в воздухе ногами. — Ты располагаешь меня к беседе, вот в чем трюк. Я ведь совсем тебя не знаю. Кто ты, откуда... Как ты жил до того, как похитил меня? С кем дружишь? Кого любишь? О чем думаешь?

— Не обязательно знать друг друга, Марина, чтобы доверять.

— Но ты-то мне не доверяешь. Ты выведываешь обо мне все, а я о тебе ничего не могу узнать. Это не пропорционально.

— Доверие не всегда должно измеряться в количестве сказанных слов.

Загадочно и в духе Кая.

— Тогда у меня есть последний аргумент: мы с тобой спим в одной постели, это тебе о чем-то говорит? — сердито вопросила я.

Он слегка рассмеялся хрипловатым смехом и ответил:

— Да, это очень сильный довод. Но мне нечего тебе рассказать, Марина. По крайней мере, то, что ты должна знать — ты знаешь.

— Ты говоришь, что работаешь дизайнером и увлекаешься фотографией. Слушаешь рок и металл. Ты — очень умный, скрытный и бываешь жестоким. Питаешься хлопьями. Тебе нужна я. Вот и все, что мне известно.

— Это уже немало, — отрешенно пробормотал он и с легкой усмешкой произнес: — У тебя сейчас было потрясающее выражение лица...

Я промолчала, продолжая задумчиво разглядеть его фигуру, застывшую передо мной. Кай внезапно опустил камеру и, надев на объектив крышку, произнес:

— Все на сегодня. Спасибо, — наклонившись ко мне, он слегка коснулся губами моей шеи.

Я ничего не сказала. Откровенно говоря, мне и нечего было добавить. В этом человеке скрывалась опасная глубина, и она манила. И прошлое у него наверняка было каким-то особенным, что сделало его таким, какой он сейчас. Но он оставался за семью замками, хотя сталь в его глазах начала истончаться.

Чужие души пугают и завораживают.

В голове невольно вспыли строчки из песни Placebo:

«I'm coming up on infra-red

There is no running that can hide you»

(Я включаю инфра-красный свет.

И никакое бегство тебя не спасет.)

В голове сама сложилась важная догадка.

Кай уже скрывался в коридоре, когда я его окликнула.

— Я знаю, что ты делаешь в запретной комнате. У тебя там фотолаборатория, — сказала я. — А меня ты не пускаешь, потому что фотография — это тот самый процесс, где наконец-то проглядывает твое истинное лицо.

Кай повернул голову и ответил с ухмылкой:

— Ну вот, а говоришь, что ничего обо мне не знаешь...

***

Я еще несколько минут повалялась в кровати. Он опять оставил меня обескураженной. Я ждала опровержения в духе: «Ты ошиблась, не лезь не в свое дело...». В ответ только увидела шкотного мальчишку.

Увидеть бы его настоящее лицо.

Я уже не думала о том, чтобы победить его, как всего два дня назад. Нет, я даже не против выполнять все его странные просьбы, но я хочу знать, кто рядом со мной. Одновременно казалось, что с ним можно провести бок о бок вечность, но так ничего и не узнать.

Замкнутые в этом пространстве, мы вели какую-то изощренную психологическую игру, где каждый путанным образом пытался расколоть другого. Так, вероятно, и ведутся поиски души. Я все еще не могла выкинуть из головы его идею. Только благодаря этому короткому откровению, я начала понемногу что-то о нем понимать.

Что он там говорил про свою красную комнату? Входить нельзя, Синяя Борода рассердится? Но прятки кончились, и Борода должен выйти на чистую воду.

Я отправилась в лабораторию, несмело взялась за ручку, и та податливо опустилась. Никаких трупов других девушек не имелось. В этот раз жалюзи были подняты, и без красного света это была обычная комната средних размеров, оснащенная современной фототехникой. Штативы, лампы, еще бог знает что... Настенные полки были забиты толстенными альбомами и папками. Много профессиональной литературы на эту тему. Я сразу разглядела корешки больших артбуков с работами известных фотографов. На его полках стояли мои любимые Питер Линдберг и Хогарт.

Все оказалось намного серьезнее. Я думала, что увижу, максимум, какой-нибудь навороченный принтер. Пока Кай не показал мне ни одного снимка, но, судя по всему, он занимается фотографией давно.

Он сидел за компьютером с огромным монитором, и пролистывал мои снимки. Слышались сосредоточенные щелчки мышкой, и он вроде даже не заметил, как дверь распахнулась. Неслышно удалось подобраться ближе. Ноль реакции. Нагло присев на край стола, я спросила:

— Это что, я?

— По-моему, очень похожа, — отрешенно произнес он и уменьшил снимок.

Я посмотрела на экран внимательнее, и невольно распахнула глаза. Это действительно была я, но не такая, какой я себя знала. На поверхности зрачка, как на воде, скопились крошечные блики. Волосы лежали на правом плече, и это подчеркивало беззащитный наклон головы. Неизвестно почему, сероватое освещение комнаты вдруг приобрело какой-то теплый отсвет, и он мягко лег на мою кожу. Пол-лица полностью утопало в этом свечении, а вторая часть казалась даже слишком четкой. Я была разделена напополам светом и тенью, но возникало ощущение, что дело не в освещении. Это моя личность рассечена на два. Во мне присутствовала непостижимая незавершенность.

Слегка сглотнув, я неосознанно провела по прядям рукой. Красавицей я себя никогда не считала. Такой миленький середнячок. При желании могла выглядеть глянцево и броско. Но никогда не думала, что на самом деле я... такая.

Ни в одном зеркале, ни на одном снимке, ни в чьих глазах я не видела эту девушку. Она почти улыбалась, но ее губы оставались сомкнутыми. Глаза смотрели испуганно и настороженно. Я могла сказать, что это незнакомый мне человек.

— Когда ты это заснял? — тихо спросила я.

— В то утро, когда впервые решил тебя сфотографировать, — задумчиво произнес Кай. — Некоторые вещи... появляются только в такие короткие, почти неуловимые моменты. Ты знаешь... это выражение глаз... кроткое и немного потерянное, не вытащишь ни одной камерой и не выманишь ни одним словом. Надо просто ждать, когда оно появится само и успеть поймать.

Наши головы одинаково наклонились к монитору, и мы походили на заговорщиков, которые только что провернули какой-то трюк и теперь наблюдали за результатом.

— Я... не знаю себя такой...

— Почему? — он перевел на меня внимательный взгляд. — Это ты. Не девушка, а пол луны. Ты говоришь об отвлеченных вещах, часто ерничаешь, но внутри сидит она. И ей отчего-то страшно... возможно, она испытывает это чувство всю свою жизнь. Глядя на это фото, хочется вывести ее из равновесия. Вдруг ее образ станет четче? Вдруг она настоящая видна только на грани страха? В момент... своего падения с точек опоры?

— Почему тебе хочется вмешаться в ее состояние? — ровно спросила я, продолжая вглядываться в свой большой темно-коричневый глаз. – Девушка тебя не трогала, между прочим.

— Но вечно пребывать в состоянии куколки... скучно, — совершенно искренне сказал он.

— Ты — опасный человек, Кай, — заметила я. — Люди, которые измеряют все не моральными убеждениями, а словами «скучно» и «любопытно», могут натворить самых страшных дел.

По-моему, он даже не услышал эту реплику. Он еще немного глядел на монитор, затем всерьез задал мне вопрос:

— Так, что мы с ней будем делать, Марина?

— Что ты имеешь в виду? — удивленно уставилась на него я.

Кай снова слегка увеличил снимок и произнес:

— Хочешь узнать о ней больше? Или так и оставим?

Внезапно в этом вопросе проступила двойственность. И я на секунду поверила, что от моего ответа зависит моя судьба. Если скажу, что оставим, Борода меня отпустит. А если попрошу узнать больше...

— Тебе ведь уже самой интересно. Ты, как и я. Любопытная, — отстраненно прокомментировал Кай.

Я вглядывалась в снимок, и почему-то с каждой минутой становилось противнее. Девушка-пол-Луны начинал меня раздражать абсолютно всем, хотя изначально снимок мне понравился. Но Кай заставил меня увидеть его иначе, просто задавая вопросы. Это все из чего он состоял. Ответы же приходилось искать мне.

Вдруг захотелось сказать себе на фото: «Прекрати уже быть такой. Прекрати. Просто остановись».

Великолепие фотографии стало ее недостатком. Снимок был слишком личным.

Я перевела на него слегка ошарашенный взгляд. Ловец душ и королева унитаза. Их ждут великие свершения, если они продолжат ловить своих бабочек.

«Что ты за человек, Кай? И что ты сделал со мной?».

Он продолжал глядеть на этот снимок с задумчивостью художника, который разглядывает свое творение и думает, что в нем не так.

— Ну, каков будет твой ответ?

— Вдруг ты покажешь то, что мне совсем не понравится?

— А я покажу.

Это прозвучало, как очередная нешуточная угроза.

— Что же, — медленно добавил он. — Ты тянешь с ответом, значит, хочешь узнать больше. Похвально.

Некоторое время я изучала его со знакомой вспышкой неприязни. Он звучал, как какой-то гребанный ментор. И почему-то возникало ощущение, что я упустила момент. Надо было говорить, что не хочу знать больше.

— А что бы ты ответил, будь на моем месте? – с деланным равнодушием спросила я.

Вдруг он поднял на меня глаза и сказал с приятной улыбкой:

— Но я никогда не буду на твоем месте. Продолжим?

С этими словами он закрыл снимок и открыл следующий.

За этим занятием прошло несколько часов, и все это время мы разглядывали меня. Из нас двоих испытывала шок только я. Кай смотрел на все снимки с уже привычным темным удовлетворением. А меня выворачивало, разве что не буквально. Какие-то фотографии были, как первая. Хотелось остановить себя, непонятно на чем. Какие-то из них удивляли.

Я не знала себя такой, но на этих снимках все-таки была я. Это то, во что я не верила. Что люди бывают самими собой.

Ни грамма косметики, никаких пошло надутых губ.

Я рассказывала ему, что приходило в голову, и в моих глазах пробегало столько чувств и мыслей, на которые, казалось, я не была способна. От этого становилось не по себе еще больше.

Это не могла быть я с такой усталой меланхоличностью взирающая с монитора. Девушка со взглядом старухи. А на этом снимке я превращалось в ребенка. А на третьем походила до боли на свою мать. Сколько у меня лиц? Какое из них верное? Или же... они все мои?

Даже если мне не нравился снимок, я видела в себе жизнь, идущую, непрерывным потоком прямо навстречу его объективу. Но исподволь в фотографиях проступал лейтмотив: какой бы я ни получалась — наивной, беззащитной, цинично усмехающейся, отчужденной – во мне застыла непонятная, сквозящая пустота. Это Кай оставил в моих глазах. Я глядела немного мимо, а не прямо.

— Где ты учился фотографии?

— Нигде. Просто брал фотоаппарат и снимал. Долгая и упорная практика всегда приносит результаты.

— И что, — продолжала допытываться я, — много ушло времени, прежде чем ты стал собою гордиться?

— Я всегда собой горжусь, — лаконично ответил Кай. — Послушай, обучение в этом деле это просто вопрос освоения техники. Если у тебя нет видения, ты снимешь полнейшее дерьмо. Даже в одной песенке об этом поется. «You don't need eyes to see,
You need vision». (Тебе не нужны глаза, чтобы видеть, Тебе нужно видение (отрывок из песни группы Faithless "Reverence"))

— А ты самоуверен.

Я соскользнула со стола и прошлась по его комнатке. Всюду лежали штативы, объективы, чехлы и множество приспособлений, о назначении которых я могла только догадываться. Солнце, просачивающееся сквозь жалюзи, падало на какие-то белые кюветы, стоящие на другом столе.

— А это что? — поинтересовалась я, покручивая один из них в руке. — Формочки для печенья?

— Это для проявления фотографий, положи на место, — произнес он, не поворачиваясь.

— Ты что и по старинке с проявителем делаешь?

— Вообще-то пленочная фотосъемка ничем не уступает цифровой. На некоторых этапах она даже лучше.

— Кстати, ты же не хотел меня сюда впускать, — как бы между прочим напомнила я.

— Это ты мне напоминаешь? Ну, подожди, я закончу с камерой и выставлю тебя...

— Ты что серьезно? — поинтересовалась я с настороженностью.

— Нет. Просто раз ты сама догадалась, чем я тут занимаюсь, дальше не имеет смысла шифроваться, — отстраненно произнес он, разматывая какие-то шнуры у системного блока.

— Я все больше узнаю о тебе...

Кай опять промолчал. Ну что же, после жестокости в наших отношениях действительно начало появляться подобие доверия.

Я потянулась к папкам. Что же он еще снимает интересно... Но моя рука так и не дотянулась до них. Кай мгновенно материализовался за моей спиной и перехватил мою руку. Не больно, но очень жестко.

— Тебе пора.

— Почему ты не хочешь, чтобы я видела твои снимки? — прямо спросила я. — Что ты там прячешь? Свою душу?

— Где-то же мне надо ее хранить, — отпарировал он и выставил меня в коридор.

Щелкнул замок.

Вечером он снова исчез, но комната была открыта, и я ринулась туда. Меня встретили пустые полки. Все его большие папки пропали. Я слышала, что он что-то вытаскивал, когда выходил... На компьютере стоял пароль, и поковыряться в его личных файлах тоже не удалось.

Кухонные ножи, вилки и ложки, снова вернулись на свое место. Он не боялся, что я зарежу его и убегу. Но здесь он проявил очень странную осторожность. Он, правда, не хотел, чтобы я видела его снимки. Очень сильно не хотел.

***

Когда я проснулась, то обнаружила, что в меня опять смотрит уже знакомый объектив. Я не знала, как долго он наблюдал, и в первый миг после пробуждения показалось, что объектив существует сам по себе: висит в воздухе и смотрит по каким-то своим таинственным соображением. Чуть позже я заметила за ним Кая.

— Я вижу, ты втянулся, — сонно произнесла я.

— Представь, что это теперь элемент нашей с тобой жизни, — со смешком сказал он. — Не обращай внимания. Просто говори.

— Тебе было мало? — спросила я, приподнимаясь на локти, и откидывая с лица волосы. — Господи... никакой приватности. А на толчке меня поснимать не хочешь?

— Хорошая идея, — совершенно серьезно сказал он.

— Какой же ты извращенец. И кто тебя таким воспитал? Мама или уже твое жестокое окружение?

Я перевернулась на живот и посмотрела на него исподлобья. Пол лица закрывали волосы, которые почти все стекли вперед. Я не знала, что видел Кай, но, по-моему, это был фильм ужасов. У каждого есть своя девочка из колодца, которую прячешь от мира.

Но его физиономия светилось знакомым довольством.

Объектив глядел на меня, я на Кая, а Кай на меня сквозь объектив. Круг замыкался.

— Я хочу получить много твоих снимков. В этих фотографиях ты передашь мне себя всю.

Я присела и слегка поправила его большую черную майку с логотипом какой-то металл-группы. Я стащила ее вчера вместо рубашки, у которой постоянно приходилось закатывать рукава. Майка была мне как платье.

— Я живая и нахожусь с тобой здесь и сейчас, — произнесла я. — И останусь, ибо выбора у меня нет.

Кай продемонстрировал мне свою загадочную фирменную усмешку.

— Ты не будешь со мной вечно, Марина, — произнес он. — Когда-нибудь ты уйдешь.

— Нет, — выскочило у меня, и я тут же поспешно добавила: — Я имею в виду, почему ты так уверен, что я уйду? Что может произойти?

— Ну, знаешь ли... В средних веках была чума. Из-за нее много кто ушел. В наше время тоже может случиться что-то вроде.

— Смешно, — произнесла я без тени улыбки.

Шуточки у него, как всегда, были тупые.

— Рано или поздно все люди собираются и уходят. Так уж мы устроены.

— Или ты меня отпустишь? – уточнила я, внимательно глядя на его отрешенное лицо.

— Вообще я говорил про смерть.

— О, да ты — романтик... Нас, значит, может разделить только смерть? — я со вкусом потянулась, глядя из-под полуприкрытых глаз на черный круг объектива.

Щелчок. Щелчок.

— Представляешь, если мы друг друга убьем? — хладнокровно спросил Кай. — Если наша странная связь потребует самого мощного выброса энергии, который выходит только с болью и кровью?

— Ты всегда говоришь ужасные вещи, Кай, — пробормотала я, непроизвольно настораживаясь. — Почему мы не можем умереть сами, бок о бок? Или давай я умру первой, оставив тебя с ворохом фотографий?

— Кажется, это скатывается в какой-то сериал, — заметил Кай.

— А я и забыла, что ты арт-хаус тут делать пытаешься.

Сейчас я не чувствовала ничего особенного. Мы просто болтали, черт возьми! Как... друзья или даже влюбленная парочка. Существует столько ролей для мужчины и женщины, но мы не вписывались ни в одну из них.

В некоторые моменты я ловила себя на ощущениях непривычности. Все-таки происходящее отдавало нереальностью, как в каком-нибудь запутанном сне, где не понимаешь кто ты, наблюдающий или главный герой.

Но что бы там ни было, я являлась непоследовательным участником игры. Меня мотало от стремления защищаться (пусть и путем слабоватых колкостей) до непонятных приступов симпатии к Каю. Я не понимала себя, еще меньше его.

Кай продолжал делать снимки, фактически ни о чем меня не прося. Разве что изредка повернуть голову или поднять глаза... Я предпочитала рассматривать его самого. Я любила вглядываться лица людей и отмечать их особенности. В Кае мне нравились бледные линии скул и точеный переход от затылка к плечам. У него действительно были красивые скулы, я искренне любовалась ими. Еще мне нравились его брови— аккуратные, темные полосы. В целом его можно было назвать симпатичным. До тех пор, пока он не поднимал глаза. Тогда что-то чужое вползало в мою душу.

Никогда я так не проваливалась в другого человека.

— Кай, мне не нравятся твои глаза, — сказала я в какой-то момент.

— Не смотри, — просто сказал он.

— Не могу. Наверное, тебе лучше знать почему. Откровенно говоря, я вообще не люблю смотреть людям в глаза, возможно, это слабохарактерность...

— Может, ты боишься, что через твои глаза они увидят тебя такой, какая ты есть?

— И это тоже. Всегда казалось, что надо иметь очень сильный внутренний стержень, чтобы смотреть человеку в глаза всегда. Что-то в них, видимо, есть такое... выдает всю изнанку, если не умеешь закрываться.

— А мои глаза тебе, чем не нравятся?

— Они... недобрые. Но в тебе есть этот стержень, ты можешь всегда смотреть в глаза и вообще... Ты сильный, Кай.

Собственная речь казалась мне каким-то детским лепетом. Иногда я чувствовала себя совсем маленькой и глупой рядом с ним. Хотя он был ненамного меня старше, как мне казалось. Максимум, я дала бы ему лет двадцать семь.

Молчание снова затапливало комнату, как вышедшая из берегов река. Он делал бесконечные снимки. Периодически останавливался, изучая какой-нибудь портрет, иногда удалял, иногда снова наводил на меня объектив... Я глядела на него и думала, почему несмотря на свое глубокое сопротивление, я вынуждена смотреть в его глаза.

— А ты? – тихо спросил он. — Ты слабая?

— Не знаю. Мне не на чем себя проверить.

Щелчки рассеивались в воздухе, камера все меньше становилась заметной, но странное напряжение не покидало меня. Оно походило на высокие частоты ультразвука. Они невидимы, но изнутри тебя разносит на части.

И когда он в последний раз нажал на кнопку и надел на объектив крышку, я испытала некоторое облегчение.

***

Начавшись, как спонтанная игра, фотосессия стала ежедневным ритуалом, через который пришлось проходить нам обоим. Кай был тут как тут, с камерой наготове и заострившимся от глубокой внутренней сосредоточенности лицом. Если я сначала валяла дурака, то на четвертый день фотосессии, ощутила нешуточное бешенство.

— Убери!

Я швырнула в него подушку, но та пролетела мимо.

Кай укоризненно уставился на меня, слегка опустив камеру.

— Мне надоело. Я сегодня плохо выгляжу. Не та фаза луны. И свет отстойный, — начала я с очередного ерничанья, но в этот раз оно ощущалось не так безобидно, как раньше.

Внутри что-то дрожало, и я хотела снова расплакаться. Мое положение в очередной раз показалось невыносимым. В этих стенах терялся счет дням. Я поймала себя на мысли, что не могу точно подсчитать, сколько уже здесь нахожусь. Неделю? Или все-таки дольше? И неужели так будет... всегда? Он не шутил?

Каждый день Кай будет меня фотографировать. Однажды я перестану существовать, меня сожрет его проклятый объектив.

В нем на самом деле стала чудиться непритворная угроза.

Он высасывал.

Разносил меня на части.

— Посмотри в камеру.

Я с ненавистью уставилась на Кая, сидя на кровати, и от напряжения сплетя руки и ноги в какой-то немыслимый узел.

— Увидел что-нибудь новое?

— Да.

Не выдержав, я зашвырнула в него второй подушкой и не промахнулась. Попала прямо в голову. Кай раздраженно оторвался от камеры, но сообщил с непоколебимым спокойствием:

— Больше так не делай.

— А ты не снимай меня. Придурок.

Щелчок.

Я взвыла и накрылась с головой одеялом. Подоткнула все края. Пусть снимает это, а не меня. Вышла бы примечательная картина пустой комнаты с комом на кровати. Очень быстро стало жарко, но я упрямо не вылезала наружу. Хотелось сейчас задохнуться ему назло. Он развернет одеяло, а там труп. Вот потеха будет!

Но Кай ничего не делал. Я ощущала его по ту сторону: он неслышно выжидал, давал мне это время. В этой тишине жила его уверенность в собственной победе.

Через пятнадцать минут я высунула голову, и увидела его, стоящего у подоконника и следящего за мной своим неживым, змеиным взглядом. Он дал мне сделать первый вздох и снова сфотографировал.

— Что тебе это дает? – поинтересовалась я. – С чего ты вообще взял, что можешь поймать душу?

В ответ последовало молчание. Меня продолжали отслеживать, как на охоте. Я встала и подошла к нему вплотную. Внезапно нахлынувшая злость придала смелости.

— Ты хорошо фотографируешь. Но давай-ка поговорим о мотивах. Зачем ты ищешь душу? Может, потому что у тебя ее просто нет? Знаешь, этот трюк, что мы всегда заполняем пустоту в себе чем-то другим? Едим, заводим беспорядочные половые связи, сорим деньгами... Не имея в себе сути, хочешь получить ее через что-то другое. Ты так привязан к своей камере. Твои движения ласковые, точные... Так надо обращаться с любимой девушкой, а не с куском железа. Только и девушки у тебя нет, хотя внешне ты не урод. Но ты больной извращенец. В тебе есть какой-то страшный изъян, и он просвечивает через твои глаза. Никто не будет с тобой встречаться. Ты одинок и не здоров. Будь у тебя душа... ты никогда не стал бы ее искать.

Он взирал на меня без всякого выражения. Я не знала, доходят ли до него вообще мои слова. Кай их слышал. Я хотела бы, чтобы они его задевали. Чтобы сейчас я проехалась по нему, и он ощутил то же. Жгучий стыд, собственное несовершенство и ущербность.

Мы молча смотрели друг другу в глаза, и я его уже не боялась. Что может быть хуже, чем то, что происходит сейчас?

Или я должна я быть благодарной за то, что он не бьет меня и не держит связанной? Плохая логика.

Мне не за что быть ему благодарной.

— Что ты молчишь?

Он потер большим пальцем кончик носа и сказал очередную неожиданную вещь:

— Хочу, чтобы ты продолжала. Говори.

В этот момент я испытала глубокое отчаяние, от того, что мне не пробить его броню. Кай настолько болен, что ему все равно. С ним ничего нельзя сделать.

Изо всех сил я ударила его по лицу, и в первый момент ощутила пугливое ошеломление от собственной наглости.

«Сейчас он меня убьет», — затравленно пронеслось в голове.

Но Кай ничего не сделал. Молча стерпел и продолжил смотреть на меня своим пустым, странным взором. Тогда я ударила его снова. Отвесила пощечину и начала лупить кулаками его грудь, руки и живот. Это было жалко, но хотелось, чтобы он что-то почувствовал. Кай выжидал, просто давая мне это сделать.

Показалось, что это может длиться бесконечно, но безрезультатно. Он состоял из сплошного гранита.

Тогда я выбила камеру из его рук.

Она вылетела и со звоном приземлилась в углу.

После этого тишина стала ощутимо другой. Кай взирал на меня прежним, стеклянным взглядом, но я поняла, что из всего, что я сделала, его задело только это.

Мгновенно он перехватил мои руки и вывернул их. Я испуганно дышала, ощущая его стальную хватку. Вот сейчас он меня точно убьет.

И стало страшно от собственной глупости, но просить у него прощения я не намеревалась.

Не моя вина, что я тут.

Кай держал меня в таком состоянии некоторое время, а затем ослабил хватку. Мы стояли друг к другу лицом, и взгляд утыкался куда-то в его грудь.

«Если хочешь убить меня, делай быстро», — с колотящимся сердцем думала я, но внезапно он меня обнял.

Этого я точно не ждала. Кай аккуратно положил мою голову под свой подбородок и провел ладонью по волосам.

— Тихо. Тише... — произнес он, как в ту ночь, когда нашел меня на полу.

Я не могла пошевелиться, думая о том, почему все идет по такому непонятному для меня пути. В итоге я не выдержала и разревелась, опять давясь слезами и соплями, и некуда было их изливать, кроме как в него. Я уткнулась в Кая носом и продолжала громко плакать, чувствуя изнеможение от того, что нас так чудовищно заклинило в этом месте.

Кай гладил меня, крепко прижимая к себе, и опять давал время.

Выходка с камерой его взбесила, это чувствовалось. Но он все равно вернулся к прежней схеме. Позволял мне разбиться вдребезги и даже сломать его любимый инструмент, чтобы выдержать... какой-то важный для него момент.

Его расчет ощущался кожей. Кай чего-то терпеливо ждал.

— Пойдем, — он отвел меня к кровати и накрыл одеялом.

Затем принес воды, и я, стуча зубами о края стакана, выпила все.

Он лег позади меня и снова обнял, а я, как дура, зачем-то опять вцепилась в его руку. Так мы провели весь тот день. Слушая тишину.

***

Да, я разбила ту камеру. Совсем. Но у него была еще вторая.

Я даже не удивилась, когда на следующее утро на меня уставился фотоаппарат уже другой модели. Объектив был чуть больше. Но обращался с ней Кай также, как и с первой. Следующий день я пролежала в кровати, не глядя на него и отказываясь есть. Кай не уговаривал меня. Он сфотографировал тело и ушел по делам.

Я часто жалела, что у меня не хватает воли и храбрости на по-настоящему безрассудные, ультимативные поступки. Если я объявила бы голодовку, это стало бы серьезным заявлением. Чаша весов могла качнуться и в мою пользу. Переиграть этого негодяя можно было только, совершая что-то еще более безумное.

Но он понял меня хорошо. Я не смогла бы решиться на такое. Отвращение к себе углубилось еще больше, и просто не хотелось испытывать что-то подобное в будущем. Следовало переключиться. Свои забавы с фотоаппаратом, он не прекратит. Значит, надо научиться их игнорировать, жить, как мы делали это в наше первое перемирие. И ждать — исподтишка, незаметно — развития обстоятельств.

В общем, мне просто удалось, взять себя в руки. И на следующий день, когда опять увидела эту картину — лицо Кая, вросшее в фотокамеру — я дружелюбно сказала:

— Доброе утро.

— Доброе. Как спалось?

— Так себе. Купи ортопедический матрас.

— Я подумаю над этим.

— Кстати, сколько стоил тот фотоаппарат?

— Почти две тысячи евро.

— Пленнички – это затратно, не правда ли?

— Ты абсолютно права.

Он снова был в хорошем настроении, что означало, не вел себя, как рептилия, а слегка улыбался и все чаще поглядывал на меня не через объектив, а напрямую.

— Тебе снится что-нибудь?

Я подтянула к себе тарелку с его бутербродом и принялась жевать, стараясь выглядеть максимально не фотогенично. Кая только это забавило, и он сосредоточенно продолжал меня снимать, перепархивая из одного угла в другой.

— В твоем доме мне ничего не снится.

— Мне тоже нет.

Это была первая фраза о нем за долгое время.

Я смахнула нападавшие на майку крошки и осторожно поинтересовалась:

— А вообще? Видишь сны?

—Изредка. Что снилось тебе в других местах на земле?

Вопрос неожиданно оказался интересным. Я призадумалась, пытаясь припомнить, преследует ли меня какой-нибудь кошмар. Но в памяти ничего не всплыло.

— Обычно я вижу недавние впечатления. Ну типа ты смотрел в парке на карусель, и будешь во сне кататься на ней до тех пор, пока не начнет тошнить наяву. Однажды снилось, что не могу найти телефон в горе теннисных мячей. Проснулась такая злая.

Кай хохотнул, но почему-то подавил свой смешок.

— Твой лучший сон?

Пришлось снова призадуматься, но, как ни странно, это я помнила. Только не хотелось ему рассказывать. Кай подобрался чуть ближе, неотрывно разглядывая меня сквозь линзу. Он безошибочно чувствовал, когда что-то нащупывал, и начал новую охоту.

— Ну-у-у... это личное.

— У тебя не может быть от меня секретов.

Я смерила его скептическим взглядом. Хотя Кай опять был прав. Это он забирал в себя все мои тайны.

— Мне нравился парень... чуть меньше года назад. Он был из Бейрута и приехал по обмену в университет, где учится Макс. Мы тогда с ним только познакомились, и он позвал меня на вечеринку, куда пришел и этот иностранец. Его звали Эсмаил. У него был слабый английский. Оказывается, чтобы быть студентом по обмену вообще не обязательно говорить на каком-либо языке. Поэтому Эсмаил молчал. Мы сели рядом. Я не говорю, потому что мне часто бывает нечего сказать. Эсмаил, может, и хотел сказать, но не мог. И так мы провели три часа. Я ковырялась в телефоне, он смотрел на людей внимательным, немного грустным взглядом. Знаешь, что я заметила? От него очень приятно пахло.

Я слегка запнулась, неуверенно глядя в камеру. Кай поймал меня в этот момент, и опять начался странный контакт, который не получалось разорвать.

— Это просто было круто сидеть с ним рядом и... нюхать его. Я думала, он меня не замечает. Но когда я уходила, то увидела, что он смотрит вслед. Затем на улице Эсмаил догнал меня и сказал всего лишь одно слово: «Bye». Мы стояли, как идиоты между двумя мусорными баками. В итоге он развернулся и ушел. Но мы встретились через пару дней, когда я пришла к Максу в университет. Он часто таскал с собой Эсмаила, до сих пор не могу понять из каких соображений. И постоянно говорил. Ну, это Макс. Он у нас даже на китайском говорил бы нон-стоп, хотя не знает его. Мы с Эсмаилом опять молчали и сидели рядом. Мне показалось, что в этот момент мы с ним тоже поговорили. Чуть-чуть. На наш лад, без слов. И были тихо счастливы от этого.

Кай присел на одно колено, подкручивая объектив. Снимки стали редкими, но от каждого щелчка внутри что-то начинало гореть.

— А потом Эсмаил уехал. Раньше, чем кончился семестр. Наверное, ему было тяжело. Я без понятия, где он сейчас и как живет. Но иногда... мне снится, что мы сидим с ним и молчим. Я вижу его горбатый профиль и грустные глаза. А также чувствую запах. Только во сне. Когда я просыпаюсь, мне становится грустно. Потому что... нет никакого Эсмаила. И не знаю я, что он за человек. И я даже не влюблена в него. Просто... хорошее это было ощущение... молчать с кем-то вместе, не испытывая неловкости.

Я издала неуклюжий смешок, а Кай сделал очередной снимок.

— И что бы ты сделала, если увидела бы Эсмаила снова?

— Не знаю. Предложила бы купить китайской лапши.

Мы с Каем вдруг одновременно рассмеялись, но при этом он успел сделать еще один снимок. Иногда нас одновременно смешили странные вещи. Он присел рядом и просто протянул мне камеру.

На снимке застыла счастливая девушка, которая заразительно хохотала, вскинув голову. В руке она держала недоеденный бутерброд.

— Хорошее фото, — сказала я.

— Ага, — согласился Кай.

***

Перезагрузка завершилась, и мы вработались. Другого слову нашим разговорам под щелчки фотоаппарата я не могла подобрать. Камера проникала в меня все глубже и глубже. Я ощущала ее в себе, она отслеживала каждую мысль, случайное движение, всплеск эмоций. Возможно, этого он и добивался.

Щелчки постепенно растворились из моего внимания. Я привыкла, что Кай и фотоаппарат — одно целое. Когда они оба на меня глядели — один стеклянным глазом, другой ледяными — то сливались в единое око. Спустя много времени я все еще порой чувствовала, что оно наблюдает и не отпускает ни на шаг, как будто последовав за мной сквозь время и расстояние, продолжая незримо присутствовать рядом... Даже когда я действительно была одна.

Во время фотосъемки сосредоточенность Кая становилось иной. Он словно находился в двух реальностях одновременно. Я завидовала ему в глубине души. В своем деле он был всемогущ и легко лавировал между миром за объективом и сквозь него. Мне так осточертели эти стены, что я тоже хотела бы иметь второй мир, куда удастся сбежать от него и фотоаппарата.

Еще Кай все чаще стал звать меня смотреть на собственные снимки. Это походило на секундный выброс из тела. Я глядела на себя глазами другого человека и так что-то о себе узнавала.

В общем, нравилось мне или нет, мы с ним теперь складывали слово «душа» из льдинок вместе. В сказке Андерсена он был бы одинок в этом деле.

Эта новая жизнь, походящая на беспробудный сон, наконец-то обрела свой ритм. Я научилась обходиться без своего саквояжа для макияжа и средств по уходу за кожей, жила без прогулок, кофейного времяпрепровождения и Интернета. Уже освоилась в этой квартире. Привыкла к особому капанию крана на кухне и мерному гудению труб в ванной. Знала, как будет свистеть чайник, и как лязгнет окно, когда я буду его открывать. Угадывала, как зашипит колонками радиоприемник, и куда утром упадет первый луч солнца... Я все это уже знала.

Только сам Кай оставался чужеродным, инопланетным элементом в этом доме. Он не принадлежал ему. Знал, где входы и выходы, секретные лазейки в чужие души, и умел уходить куда-то вовне. Когда я оставалась одна в этой квартире, то ощущала себя неполноценной. Я жила в плену, но это с каждым разом походило на биологический тандем ради выживания. Без необходимости настраиваться на личность Кая, — вернее, его присутствие за объективом — мне стало сложнее осознавать себя.

Я уже могла по частям собрать его быт. Обычно он просыпался очень рано и всегда проводил со мной все утро, без устали фотографируя. И почти каждый день после обеда он уходил на свою странную работу и возвращался только после полуночи.

Я знала, как он щелкает зажигалкой, затягивается и легко выпускает дым.

В уголках губ прорезаются еле заметные морщины. Кай состарится красиво.

Вены на руках так близко к коже. Кай сделан из плоти и крови, но его душа не из этого мира.

Кай мало спит, мало говорит и редко улыбается.

У меня скопилось о нем тысяча наблюдений, но так и не сложились в целый портрет. Его лицо теперь было мне знакомо до мельчайших деталей. Я знала его мимику, то, как он поведет бровью и усмехнется с долей снисходительной загадки на губах... В нем, в сущности, уже не было ничего чужого и далекого. Я могла дотронуться до его выточенных скул, даже до век, за которыми скрывались пронзительно-голубые кристаллы чистого холода...

Я так и делала иногда. Когда он был близко, я вытягивала руку и проводила пальцем по его высокому лбу и векам. И он слегка их опускал, давая мне эту возможность попытаться понять его на ощупь.

Это походило на странный ритуал, который связывал нас еще больше.

Мои пальцы. Его послушно опускающиеся веки. Минута молчания и мой пытливый взгляд.

Но Кай по-прежнему оставался загадкой. Закрытый и сжатый в тисках собственных секретов. Чувствует ли он вообще? Все люди с этим именем заколдованы и прокляты.

Единственное, что я неустанно отмечала, как его глаза обычно стекленели, когда он видел какое-то интересное мгновение. Тогда он целиком нырял в свой собственный мир, и лишь быстрое движение пальцев и знакомые щелчки фотокамеры свидетельствовали о том, что он еще здесь. Все его внимание было настроено на то, чтобы вылавливать моменты из общего потока. В этом было что-то воровское. Он крал у времени то, что должно уйти безвозвратно. Да что уж время, он и живого человека украл.

Но мы сжились. Я больше не устраивала истерик и не ломала его вещи. Даже стала проявлять любопытство к самому процессу съемки и выучила, как называются все его технические примочки для фотографии. Это штатив, а это кронштейн, и это не одно и то же. А это не зонтики, а комплект студийного света. Это светодиоидные лампы. Это вспышки. Это фильтры. И у всего есть свои функции.

Я освоилась в последнем запретном для меня царстве — его кабинете. Могла вольготно сидеть на его стуле, а если Кай хотел сесть сам, я, обнаглев, давала ему легкого пинка. Он стаскивал меня со стула, улыбаясь себе под нос. А один раз вообще выкатил вместе с ним в коридор. Можно сказать, что мы умудрялись и веселиться.

Мое отношение к нему действительно поменялось. Я воспринимала его, не как человека, а как сложную структуру, в которую попала, и мне нужно было постичь ее законы. Врагом я его точно перестала считать. Хотелось, чтобы эта странная связь имела какое-то название. Но мы оставались никем. Хотя наши беседы все больше и больше походили на откровенные дружеские разговоры, и в них чаще вклинивались взаимные улыбки и шутки.

Но мы не были друзьями.

Некоторые моменты оставались совершенно непонятными, как например, мимолетные ласки Кая. Он вскользь оставлял поцелуи на моей шее, обычно сразу после фотосессии, словно облекая благодарность в такую изысканную, чувственную форму. Изредка проводил ладонью по моей талии и касался губами моих плеч, а я всегда принимала его ласку с легким равнодушием. Если ему так надо делать иногда, я не против.

Но... мы не были и любовниками. Он никогда не заходил дальше, а я не просила.

И все повторялось изо дня в день. Щелчки камеры. Слова между нами. Мои пальцы. Его веки. Его руки на моих плечах. И касание сухих губ на шее.

Происходящее казалось таким будничным. Я отчаянно пыталась увидеть в этих путанных взаимоотношениях соответствие каким-то нормам. Пыталась сопоставить их со всем, что я знала, но опыт мой был скуден.

Я не знала, как нас назвать.

Одним утром, когда он обнимал меня, то ли по привычке, то ли из внутренней, тщательно скрываемой тяге к человеческому теплу, я решила считать Кая просто близким человеком. Близким потому, что это слово не такое специфическое, как любовник или друг, оно может включать оба понятия, а может сформировать что-то новое.

Близким, потому что я ему все же доверяла.

Близким, потому что у меня больше, в сущности, никого не было.

***

— Я хочу, чтобы ты снова улыбнулась. Как тогда, после рассказа про Эсмаила.

— Могу снова рассказать про Эсмаила.

— Не надо. Просто... улыбнись. Ты так редко это делаешь. Что доставляет тебе радость?

— Я не знаю, как это сделать... У тебя есть в запасе какой-нибудь анекдот?

— Это будет не то...

— Ну, прости, тогда не могу. Тебе самому не надоело меня фотографировать?

Кай помотал головой, продолжая изучать меня сквозь объектив.

— Хватит! — воскликнула я, соскакивая с кровати и вырывая у него из рук камеру. — Сейчас я буду фотографом!

Теперь я смотрела на него сквозь объектив. Кай сложил руки на груди и взглянул на меня легким весельем. Я сделала пару снимков.

— Вдруг я тоже гениальна, — предположила я, разглядывая фотографии.

Он подошел ко мне и посмотрел на дисплей. Воспользовавшись моментом, я обвила его шею и ловко щелкнула, держа камеру в свободной руке.

Объектив застрекотал.

— Зачем ты это сделала? — снисходительно поинтересовался он.

Я подняла на него глаза и сказала:

— Теперь у тебя есть не только я, но и мы.

Кай улыбнулся, глядя на фото, и лишь сказал:

— Близковато.