Глава 2. ВЗРЫВ
Обед Джихо пропустил. Вместо этого он пошёл в архив, что располагался в подвале здания. Когда дело упиралось в стену, он спускался туда, где хранилась история. Почему–то именно там, в прохладе пыльного воздуха думалось легче и яснее. Он нашёл полку с делами, так или иначе связанными с «Дэян Групп». Их было до смешного мало для конгломерата такого масштаба. Несколько мелких налоговых проверок, закрытых за недостатком доказательств. Одно дело о несчастном случае на стройке, списанное на нарушение техники безопасности рабочим.
Джихо взял самое объемное дело – по иску мелкого поставщика, обвинявшего «Дэян» в срыве контракта и преднамеренном банкротстве его фирмы. Дело было прекращено после того, как истец не явился на два заседания подряд. А через месяц он был найден мёртвым в своём гараже. Официальная версия – отравление угарным газом. Несчастный случай. Джихо листал пожелтевшие страницы. На одном из допросов мелкий клерк «Дэяна», дрожащим голосом, говорил о «особых процедурах» и «внебалансовых счетах». Следователь оставил на полях пометку: «Неподтвержденно. Навести справки». Справок наведено не было.
И тут он увидел его. На последней странице, в резолюции о прекращении дела, стояла уверенная, размашистая подпись. Подпись прокурора, курировавшего это дело десять лет назад.
Чан Сынхван. Ныне – заместитель Генпрокурора. Его прямой начальник.
По спине Джихо пробежал холодок. Он почувствовал, как щупальца системы, невидимые и липкие, протянулись из прошлого в настоящее и опутали его собственный кабинет. Это дело было обречено.
Джихо старался не приносить работу домой, несмотря на то, что Инджон обожала устраивать настоящие совещания прямо на кухне – горячо и эмоционально расставляя акценты для мужа в его будущих делах. Но сегодня ему необходимо было выговориться. Тяжёлая тень от того, что он узнал в архиве, и ощущение флешки в кармане невыносимо давили на него. Инджон сразу все поняла. Она не стала расспрашивать, просто налила ему большую чашку горячего чая и поставила перед ним его любимые печенья с имберём.
– Папа, смотри! – Сохи протянула ему лист бумаги, испещрённый кривыми сердечками и тремя фигурками. – Это мы! Это ты, это мама, а это я маленькая, вон там! – она ткнула пальцем в закорючку между двумя большими фигурами.
Джихо взял рисунок. Его сердце сжалось от любви и острой, животной тревоги. Этот хрупкий мирок, нарисованный детской рукой, был всем, что у него было. И он чувствовал, как что–то огромное и безразличное приближается к ним, грозя раздавить.
– Красиво, – хрипло сказал он, гладя дочку по голове.
После ужина, уложив Сохи спать и выслушав её торг за ещё одну сказку, он вышел в гостиную. Инджон прибирала в комнате игрушки. Он подошёл сзади к жене, обнял её, прижался лицом к её шее.
– Что–то случилось? – тихо спросила она, замерев.
– Я не знаю. Возможно. Ан сегодня говорил странные вещи. Даже для него.
– Он всегда был параноиком. Хорошим прокурором, но параноиком.
– А что, если он не параноик? – прошептал Джихо. – Что, если он просто видит то, чего мы видеть не хотим?
Инджон повернулась к нему. На её лице была та же тревога, что он видел утром.
– Джихо, пожалуйста. У нас есть Сохи. Мы не можем позволить себе... героизма.
– Я знаю. Я знаю.
Но он не отпускал её. Он держался за неё, как за якорь во внезапно налетевшем шторме.
Инджон уснула первой. Джихо лежал рядом, притворяясь спящим, и слушал её ровное дыхание. В кармане брюк, висевших на стуле, лежала флешка. Она жгла его сознание. Он дождался, когда дыхание жены стало глубоким и размеренным, потом осторожно поднялся, натянул халат и вышел на балкон. Ночной Сеул гудел внизу бесконечным потоком огней. Город–машина. Город–чеболь.
Он зашёл внутрь, достал из ящика старый ноутбук, которым пользовался ещё в университете и никогда не подключал его к домашней сети. Чистая машина. Вставил флешку. Система опознала её с щелчком, который в ночной тишине прозвучал, как выстрел.
Запросила пароль.
«Пароль тот, что знаешь только ты и твоя семья».
Он ввёл дату рождения Сохи.
Экран мигнул, открылась папка. Внутри не было никаких документов. Только одна–единственная видеозапись. Файл без названия.
Он запустил его. На экране появилось лицо прокурора Ана. Он был бледен, ссутулен, сидел в своём кабинете. Говорил шёпотом, прямо в камеру.
«Джихо. Не думаю, что тебе, такому высококлассному специалисту, стоит говорить, что если ты смотришь эту запись, значит, со мной уже что–то случилось. Не верь ничему, что скажут. Депрессия, несчастный случай, самоубийство... Это будет ложь».
Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, срочно позвонить Ану и удостовериться, что с ним всё в порядке. В груди застрял воздух, и поднималась тревога – не истерика, а холодная, ясная уверенность в неизбежном трагичном финале.
«Я нашёл его. Змеиное гнездо. Всё ведёт к ним. К «Дэян». Но не к самому конгломерату, а к людям, которые им правят. Они не просто нарушают закон. Они и есть закон. Они покупают политиков, судей, нас с тобой. Чан Сынхван... он всего лишь пешка. Курьер. Они используют его для откатов по проекту «Эко–Сити» и многих других. В одном из них замешана...»
Ан замолчал, вытер пот со лба, посмотрел по сторонам.
«В общем, документы все здесь, я всё приложил. Но это... это лишь малая часть. Они больше... Гораздо больше, чем мы думали. Джихо, они уже проникли в нас».
Ан понизил голос ещё больше.
«Будь осторожнее, чем когда–либо. Они везде. Они слышат всё. Доверяй только себе. И... прости меня, что втянул тебя в это. Но другого выбора у меня не было».
Запись оборвалась.
Джихо сидел в полной темноте, освещённый лишь мерцающим экраном. В ушах звенело. Он смотрел на застывшее, искажённое страхом лицо своего наставника и чувствовал, как привычный мир трещит по швам и рушится, увлекая его в чёрную, бездонную пустоту.
Он не знал, что это было – страховка или детонатор. Но он понял одно: обратной дороги нет. Джихо схватил телефон и набрал знакомый номер. На том конце ответил автоответчик. Не думая, он быстро оделся в спортивный костюм и молча ушёл из дома, мчась на всех порах в квартиру наставника. Внутри всё тряслось от страха и понимания того, что уже всё случилось, и он просто стал свидетелем чего–то ужасного, опоздав всего на один шаг.
В районе, где жил прокурор Ан, мелькающие огни машин и сирены освещали ту правду, которую сознание отказывалось принимать. Его наставник, друг, человек, доверявший только ему одному, покончил с собой, выпрыгнув из окна своей квартиры на двадцать пятом этаже.
Тот день был выточен из солнечного света, хрустального воздуха ранней осени и едкой соли, разъедавшей лицо.
В прокуратуре царило странное напряжение. Его коллеги избегали смотреть ему в глаза. Начальник, Чан Сынхван, вызвал его якобы для обсуждения текущих дел, но разговор был путаным, бессодержательным, будто Чан просто тянул время, переставляя бумаги на столе и снова и снова предлагая кофе.
– Это дело... – Чан говорил, глядя куда–то мимо Джихо. – Очень странная история. Прокурор Ан в последнее время был сам не свой. Всё к этому и шло.
Джихо молчал. Он знал: любое неверное слово или подозрение в сторону «правосудия» лишит его возможности открыть самостоятельное расследование убийства прокурора Ана. В том, что это было убийство, Джихо не сомневался.
– Возможно, – случайно сорвалось с губ Джихо.
Лицо Чана осталось непроницаемым, но его пальцы слегка постучали по столу.
– Свидетели говорят, что он сделал это по собственной воле... Джихо, не ищи виноватых там, где их нет. Будь благоразумен. У тебя же семья.
Эти слова прозвучали не как забота, а как отточенная фраза из скрипта. Как шифрованное сообщение.
Всё было кристально ясно и понятно. Ему угрожают.
– Поезжай домой, отдохни. Ты с самой ночи не смыкал глаз. Возьми на сегодня отгул.
Чан Сынхван был прав в одном – нужно немедленно ехать домой. После того как он тайком умчался к Ану, Джихо лишь успел сообщить Инджон о случившемся под утро. Волокита с документами и проверки затянулись до самого обеда. Разум отказывался обрабатывать данные, Джихо хотел только спать. И, проснувшись, понять, что этот странный, неправдоподобный день – всего лишь его больной сон.
Ровно в четыре, не успел Джихо покинуть здание прокуратуры, как его телефон завибрировал. Неизвестный номер.
– Прокурор Ким? – Голос был вежливым, безличным, как у автоответчика. – Ваша супруга беспокоится. Их автомобиль заглох на мосту Йонсан. Никакой опасности, эвакуатор уже вызван. Она просила передать, чтобы вы подъехали к ним.
Ледяная игла ткнула его под сердце. Что–то было не так.
– Кто вы? Откуда у вас этот номер? – его собственный голос прозвучал хрипло.
В ответ короткие гудки.
Он сорвался с места, давя на газ, сердце молотком билось о рёбра. Он мчался, не замечая светофоров; его мир сузился до ленты асфальта, ведущей к мосту. И вот он, наконец, увидел их машину. Она стояла на обочине, аварийка мигала жалобно и одиноко. Ни полиции, ни эвакуатора. Он выдохнул с облегчением. Увидел их, своих девочек, улыбнулся, словно впервые за долгие дни хлебнул тёплого чая с имбирём. Инджон что–то говорила Сохи, та смеялась, показывая пальцем на что–то в небе – может, на птицу, может, на самолёт. Инджон повернула голову, увидела мужа. И её лицо озарилось такой безмятежной, сияющей радостью, таким облегчением, что у него сжалось горло. Она помахала ему рукой.
Он тоже поднял руку, чтобы помахать в ответ, его губы сами собой растянулись в улыбке.
Это была последняя улыбка, которую он увидел на её лице.
Мир не взорвался.
Он разверзся.
Сначала не было звука. Был лишь ослепительный, всепоглощающий белый свет, который выжег сетчатку и растворил в себе машину, мост, небо. Потом пришла тишина. Абсолютная, вакуумная, давящая тишина, в которой не было места ни для чего, даже для мысли. Потом его отбросило. Не волной, а самой плазмой взрыва. Он летел спиной вперёд, и мир плыл перед его глазами в сюрреалистичном замедлении: куски искорёженного металла, вырванные с корнем перила, клочья обивки, кружащиеся в воздухе, как опавшие лепестки. И только потом, когда он уже грузно рухнул на асфальт, отброшенный, как тряпичная кукла, до его сознания добрался звук. Не грохот и не гром. Это был низкочастотный рёв, рвущий плоть реальности, звук самого Апокалипсиса, который выжег всё внутри и оставил после себя только оглушительный, звенящий звон в ушах.
Он лежал на спине и не мог пошевелиться. С неба падала мелкая, чёрная, едкая крупа – пепел, стекло, пластмасса. И что–то другое. Что–то мягкое и белое, что медленно опустилось ему на губы. Он почувствовал вкус. Сладкий, мучнистый, знакомый до слёз.
Вкус гречневых блинов.
Дальше – кадры, вырванные из времени, лишенные логики и смысла. Мигание синих огней машин, подъехавших откуда–то сзади. Чьи–то руки, грубо хватающие его за плечи, поднимающие. Голоса, пробивающиеся сквозь вату в ушах, обрывки фраз:
«...живой! Здесь еще один!»
«...боже, что это было...»
«...газ... должно быть, газ...»
Чьё–то лицо, очень близкое, молодое, перекошенное ужасом:
«Прокурор Ким? Вы меня слышите?»
Он не отвечал. Он не мог. Его язык был огромным, деревянным, не помещавшимся во рту. Он смотрел сквозь человека, туда, где ещё секунду назад стояла их машина. Теперь там зияла чёрная, дымящаяся пустота и лежали причудливые, обугленные обломки, не имевшие никакой формы. Его затолкали в машину, куда–то повезли. Он сидел и смотрел в одну точку, и перед его глазами стоял один–единственный кадр, вбитый в сознание, как гвоздь: её улыбка. Её поднятая рука. Её абсолютное, непоколебимое доверие к нему, к тому, что он всё исправит, что он пришёл и теперь всё будет хорошо.
Он их подвёл. Он привёл к ним смерть.
В больнице было ярко и стерильно. Его раздели, ощупали, заговорили тихими, успокаивающими голосами. Сотрясение. Шок. Ему предложили остаться. Джихо молча покачал головой. Ему дали какую–то бумагу. Он не видел её. Кто–то отвёз его домой. Странно, он позволил кому–то направлять его, передвигать... Когда он сам находился во вчерашнем дне, на кухне, крепко обнимая жену и гладя по голове дочь.
Джихо вошёл в квартиру. Голоса вокруг него не замолкали. Он стоял в прихожей и не мог сделать ни шага. Он просто замертво упал и уснул. А когда проснулся, голоса исчезли и было темно. Осознание стало приближаться, как стена тайфуна, вот–вот сметёт его до основания. Джихо сначала услышал звук. Не крик. Не стон. Это был низкий, животный, надрывный вой, прорывающийся из самой глубины его существа, из того места, где раньше была душа. Звук, который рвал горло и не приносил облегчения.
Он упал на колени, начал биться головой о паркет. Тупо, методично, с отчаянной надеждой выбить из черепа эту картинку, эту реальность, эту боль. По щекам текли горячие, солёные слёзы, но он их не чувствовал. Он чувствовал только всеобъемлющую, абсолютную пустоту, которая разверзлась внутри него и поглощала всё.
Таким его нашёл на рассвете коллега, прокурор Пак, обеспокоенный за жизнь старшего наставника. Джихо лежал на полу в прихожей в луже собственной крови и рвоты, с разбитым в кровь лбом, сжимая в руке плюшевого зайца Сохи, который она, видимо, забыла в тот день взять в садик.
Похороны были ритуалом, лишённым смысла. Джихо стоял у самого края во время церемонии прощания, и ему казалось, что он хоронит себя самого. Часть его, самая лучшая и светлая, сгорела без остатка. Он не плакал. Слезы закончились. Он стоял, как каменное изваяние. Внутри него образовался безвоздушный вакуум, выжженный взрывом.
Рядом с ним, положив руку ему на плечо, стоял Чан Сынхван.
– Сильно соболезную, Джихо, – его голос был идеально откалиброванным инструментом скорби. – Если что–то нужно – мы все здесь. Ты не один.
Рука на плече была тяжелой, как свинец. Джихо чувствовал её вес, но не чувствовал тепла. Это было не прикосновение друга, а жест начальника, отмечающего галочкой выполненную процедуру.
На следующий день к нему пришли. Двое в строгих костюмах, с лицами, выдавленными из пластилина служебного рвения. Они принесли папку.
– Окончательный вердикт, прокурор Ким. Приносим извинения за беспокойство в такое время.
Джихо молчал, глядя на них из глубины своего кресла. Он был всё ещё в том же пиджаке, в котором был на похоронах.
– Утечка газа, – старший из них открыл папку, но не дал её Джихо. – В салоне был обнаружен портативный газовый баллон. Вероятно, для пикника. На солнце салон нагрелся, клапан подвёл... Малейшая искра от телефона, от электроприборов... Всё произошло мгновенно.
«Они сами понимают, какой бред они несут?» – пробежала в голове мысль.
– Они ничего не чувствовали, – добавил второй, почти бодро. – Не мучились.
Джихо поднял на него глаза. Взгляд его был пустым, но отчего–то человек попятился.
– Они не брали баллонов, – тихо сказал Джихо. Его голос скрипел, как ржавая дверь. – Мы не ходим в походы. Моя жена... она боялась утечек газа. У нас дома даже нет газовой плиты.
Следователи переглянулись. Первый нашёл в себе силы продолжить.
– Понимаете... иногда дети... могут притащить что–то в машину, поиграть. Или баллон мог остаться с прошлой поездки. Версии...
– Они ничего не чувствовали? – перебил его Джихо, и в его голосе впервые прорвалась живая нота – ледяная, как сталь. – Вы в этом уверены? Абсолютно?
В комнате повисла тягостная пауза.
– Да. Скорее всего, да. Всё произошло очень быстро.
Джихо медленно кивнул и отвернулся к окну. Он всё понял. Ему не просто сообщали вердикт. Ему предлагали сделку. Принять эту красивую, аккуратную, официальную ложь. Положить её на алтарь своего горя, как последнюю жертву, и получить взамен право тихо сойти с ума, не причиняя больше никому неудобств.
Они ушли, оставив папку на столе. Он не стал её открывать, поскольку знал, что там написано. Ложь, упакованная в официальные бланки и скреплённая печатями.
Джихо подошёл к полке, взял в руки один из последних рисунков Сохи: три фигуры – он, мама и она, маленькая, между ними. Он гладил пальцем кривые линии, пока его рука дрожала в ожидании тепла и того, что этот рисунок оживёт.
Это был не несчастный случай.
Это был акт устрашения. Точный, расчётливый, беспощадный.
Сообщение было адресовано лично ему.
И оно гласило: «Следующий – ты».
Одиночество после их ухода стало заметнее. Оно ходило по пятам клубами пыли и чужого спёртого запаха. Джихо перестал есть. Перестал спать. Каждая попытка закрыть глаза возвращала его на мост. К вспышке. К улыбке. Соджу стало единственным другом. Он пил много, большими, обжигающими глотками, не закусывая, пытаясь выжечь изнутри память, вытравить образы, которые жгли его изнутри ярче любого спирта. До потери сознания, до потери пульса. Джихо просыпался на холодном полу в луже собственной рвоты и снова пил.
Однажды ночью ему показалось, что он слышит, как в комнате Сохи скрипит дверь. Он вскочил, побежал на звук, споткнулся о порог и рухнул на пол, вывихнув плечо. Лёжа в кромешной тьме и слушая тишину, он понимал, что сходит с ума. Что его мозг, не в силах вынести горе, начинает отключаться, подсовывая ему призраков. В один из дней он заполз в комнату дочери, в её маленькую кровать, уткнулся лицом в подушку, которая всё ещё пахла ею: сладким шампунем и детством, и завыл снова. Безутешно, по–звериному.
Утром он нашёл в кармане халата, валявшегося на полу, флешку Ана. На эмоциях он даже не удосужился её спрятать. Он смотрел на этот холодный кусок металла и пластика и ненавидел его. Это был ящик Пандоры. Проклятый артефакт, принесший в его дом смерть. Джихо занёс руку, чтобы швырнуть его об стену, разбить вдребезги, уничтожить причину всех своих бед. Но его пальцы не разжались. Они сомкнулись ещё крепче вокруг флешки, впиваясь в неё, пока суставы не побелели.
Это была единственная нить. Единственное, что связывало его с тем миром, который был до. С его работой. С его долгом. С его миссией. Он был мужем, отцом, но ещё он всё ещё оставался прокурором. И у него было одно незакрытое дело, разобравшись в котором, он не сможет повернуть время вспять, но сможет вынуть из своей груди это окровавленное, дымящееся сердце и положить его на чашу весов вместо гири. Не ради мести, месть была слишком мелкой монетой для расчёта с вселенским злом. А для того, чтобы тяжесть его горя перевесила ту лёгкость, с которой они стирали жизни. Чтобы один тихий, безумный стук его растерзанной плоти пробил глухую тишину их идеально звукоизолированных кабинетах, напоминая, что за каждой бумажкой с резолюцией «несчастный случай» возникает дыра в мире, которая никогда не зарастёт. И он заполнит её собой.