Лёгкий блеск чешуи
Легкий блеск чешуи
В робком свете зари
Промелькнул лишь на миг - и исчез.
Ты за ним не беги,
След теряя в ночи -
На могиле оставишь свой крест.
Осенний ветер понёс листву вдоль опрятных рядов серых, невзрачных каменных плит, укладывая ее поверх ровного полотна сухих игл. Андерсен присел и прислонил руку к холодной, обветренной октябрьскими ветрами земле, коснувшись острого ковра. Воспоминания из детства всплыли с особенной ясностью.
Однажды он решил босиком пройтись по еловому лесу, такому мрачному, неприветливому в то самое время суток, когда солнце уже успело сбежать в другие края, но его далекие лучи по-прежнему рисуют на небе причудливые узоры, окрашивая его, а заодно и весь мир, в особенные сумеречные краски, такие холодные, что по телу бегут мурашки даже самым тёплым летним вечером. Тогда тысячи маленьких иголочек впились ему в ноги, словно острейшие из кинжалов, и заставили ступать нежнее, аккуратнее, и ему начало казаться, что сама природа, расстелив жгучее полотно, хочет показать, что, даже мёртвая, она во много раз сильнее каждого из нас.
В тот миг, когда он сидел на земле у безжизненной серой плиты, это чувство вновь ожило в нём, обрело новые краски, лишь слегка изменив очертания. Он провел рукой по пыльной надписи, смахнув с нее несколько иголок, одна из которых больно вошла в руку. Надпись гласила:
Эрнест Миллер Хемингуэй
21 июля 1899 - 2 июля 1961
Мужчина вздохнул. Сколько раз за своё путешествие он лелеял этот момент, сколько мыслей теплилось в его душе, когда он представлял, что придет сюда глубоким вечером, сколько всего он хотел сказать, сколько вопросов готов был вручить тишине, а сейчас своим безмолвием может сравниться лишь с египетскими львами, но перед теми - бескрайние пески, перед Андерсеном - нечто большее.
Листва за ним зашелестела, и он почувствовал чье-то тяжелое дыхание за своей спиной, заставившее его испуганно обернуться.
- Не бойся, - проговорил коренастый старик, статуей выросший рядом с ним, - Я всего лишь пришел проведать Папу Хэма, как и ты, думаю? Джек, - он протянул руку.
- Андерсен, - все еще робко, но уже оправившись от легкого испуга произнёс он, вставая с земли.
- Андерсен? Вот оно как, - задумчиво протянул старик, заглянув ему прямо в глаза. они показались мужчине настолько холодными, под стать осеннему вечеру, но в то же время по-особенному добрыми, какие бывают у стариков, которые живут достаточно долго, чтоб устать искать во всем подвох и повод для брани, и начинают принимать каждый новый день с распростертыми объятиями.
Еще несколько минут мужчины стояли, каждый поглощенный своими мыслями, обращая взор к плите, надёжно скрытые от остального мира ветвями многовековых елей, пока старик наконец ни спросил: "Вы писатель?"
- Журналист, - ответил Андерсен, - натянув легкую улыбку, пытаясь скрыть растущее любопытство к собеседнику, - А почему вы так решили?
- А, журналист, - не отрывая взгляда от плиты протянул старик, - Одного поля ягоды. По глазам видно. Вот вроде стоишь тут, рядом со мной, а глаза говорят обратное, что ты далеко, но видишь все, и внимаешь, и записываешь, и без остановки работает в голове печатная машинка, под названием память.
Андерсен улыбнулся.
- А кто же вы? Психолог? Ученый?
- Сварщик, - было видно, что в душе старик самодовольно расплылся в улыбке, но на его лице не шевельнулся ни один мускул, - Знаешь что, журналист, - добавил он немного погодя, - Есть тут неподалеку одно местечко, узнал я о нем лет двадцать назад от приятеля-охотника. Тебе может быть интересно.
Мужчина повернулся, приготовившись слушать.
- Озеро Squama, находится всего в пятнадцати милях отсюда, - старик кивнул в сторону севера, - у местных славится тем, что вода в нём лазурная, зеленоватая. Вот только рыбы в нём нет, да и купаться там никто не отважится, -старик усмехнулся, - Про нейротоксин слышал? Обычно в морских водорослях образуется, у человека вызывает галлюцинации, - Джек помедлил, - Так вот, веришь или нет, а ученый был один в наших краях, говорил, что там такими водорослями всё дно как ковром устлано. Но есть легенда одна, старая-престарая, - он задумчиво посмотрел на лист, пролетевший мимо них, подхваченный порывом ветра. Андерсен стоял, боясь шелохнуться, чтоб не прервать рассказ, - Говорят, что в его зеленых водах водится рыба, - он кивнул на могилу Папы, - та самая, только еще больше, и будто в самый тёмный час перед рассветом она всегда всплывает и пожирает всё, что видит, будь то утка, которую нелегкая занесла в зеленые воды, или припозднившийся странник, оставшийся на ночлег на самом берегу. Говорят, её чешуя блестит ярче начищенного серебра, а в глазах горят огни Килиманджаро, плавники острее всех мечей на планете, а зубы прокусывают металл. Она давно съела всю живность в озере и теперь ночью и днём ждёт добычи.
- И вы предлагаете мне покормить собой рыбу, - с улыбкой спросил Андерсен, - Так?
Старик в миг изобразил на своём лице состояние полной отрешенности и, разворачиваясь, бросил через плечо: "Нет, я лишь преподнёс вам на блюдичке новый сюжет для репортажа, а сейчас мне пора, солнце уже далеко от наших краёв."
Андерсен стоял под ночным небом, на котором уже начали появляться первые звёзды, и смотрел вслед уходящему вдаль силуэту старика, который вдруг ссохся, сгорбился, а через минуту и вовсе пропал из виду.
Спустя меньше, чем сутки, он уже грузил в арендованную лодку свой чемоданчик на берегу Squama, загадочно окидывая взглядом лазурную гладь воды.
Вздох - весла коснулись зеркала, пустив по нему неровные полчища испуганных капель. Усилие - лодка скользнула вдаль, разгоняя стаю водомерок. Еще одно - и вот она уже посреди ледяного озера. Звенящая тишина окутала Андерсена. Он коснулся воды. Бывает вода тёплая и плотная, как кисель, а эта показалась ему кристальной, чистой, невесомой, будто в нее всыпали алмазов и припорошили серебром, а еще холодной, очень холодной. Прозрачная, она так и манила в свои туманные глубины, в них виднелись далекие страны, окутанные дымкой, огромные храмы, погребённые на дне озера. Он отпрянул и оглядел заросшие тёмным ельником берега. На одном из них, или ему лишь почудилось, он заметил фигуру старика, который тотчас скрылся в ветвях.
Ночь опустилась бесшумно, поглотив лодку в свой храм тишины. Андерсен сидел, все сильнее кутаясь в плед, и дрожащими руками черкал что-то в блокноте. То были не заметки для статьи - некие неясные рисунки, изображения существ не от мира сего, разного рода символы... Если вас когда-нибудь спросят, может ли рисовать ночь, - не сомневайтесь, в тот момент именно она водила рукой журналиста. Время тянулось неприлично медленно. Через час он почувствовал, что сон наступает, засасывает, подобно урагану, все его существо, касается своими уютными лапами век, надёжно закрывая их, слепляя хитрой паутиной картинок, одолженных у воображения. Андерсен поёжился, но все-же откинулся на нос лодки и позволил сну овладеть им.
И вот ему снова пять, он бежит по лесу вслед за лучшим другом, крапива больно хлещет голые ноги, колючки путаются в неопрятных волосах, но он не замечает их - впереди, там, за оврагом, рыжеет спина Вилли, он уносится прочь, но ему нельзя дать уйти. Тут его цель на секунду останавливается, сверкает своими жжёно-карьими глазами, улыбается одним уголком губ и медленно падает в овраг. Андерсен кричит что-то невнятное и прыгает следом, но не находит земли ни через два, ни через четыре метра и продолжает падать. В метре от него - ржавая лестница. Она так близко, что, несомненно, стоит вытянуть руку, как это тонкое переплетение металлических труб станет его спасением, мальчик тянется к ней, пытаясь ухватиться, но не достаёт и продолжает падать, все быстрее уносясь в глубокую непроглядную темноту.
Андерсен проснулся, тяжело дыша, но не нашел в себе сил подняться, будто его приковали тяжелейшими из цепей, и устремил взгляд в небо.
С черного полотна на него смотрели тысячи пустых белых глазниц, складывающихся в запутанную паутину, в которой, бездвижна, лежала луна, устав сопротивляться и отдавшись течению, смиренно ожидавшая своего паука.
Мужчина лежал, и в тот миг она казалась ему ближе всех на свете.
Тут Андерсен услышал всплеск воды и мигом поднялся, настороженно глядя по сторонам.
Ничто, казалось, не нарушало спокойствия, царившего вокруг, однако стало слишком тихо, природа начала казаться до одури мёртвой, немой, нигде не крикнет птица, не прыгнет в воду с диким кваканьем лягушка, даже ветер, и тот не смел тревожить мирный сон камышей. С минуту лишь его глубокое напряженное дыхание слышалось, казалось, со всех сторон, отражаясь от поверхности воды, но тут в десяти метрах от лодки Андерсен заметил лёгкий блеск чешуи, будто что-то большое на секунду показало свою серебристую спину, а потом скрылось так же тихо, как и появилось.
Странное желание проснулось в нём, желание прыгнуть, желание посмотреть на нечто, занимающее его мысли целиком, увидеть наяву огромные плавники и, быть может, даже дотронуться...
Всплеск, и ледяная вода сковала его со всех сторон, обжигая, одежда, вмиг потяжелев, тянула его вниз, подобно камню, но он плыл туда, где мелькнуло чудовище, лишь бы увидеть прямо перед собой его живые глаза, лишь бы дотронуться до его шершавой спины, лишь бы всем своим существом убедиться в правдивости старой легенды. Что-то тянуло его в неизвестность, заставляло терять рассудок и грести, грести вперед, но ничто, совсем ничто не виднелось в отталкивающе черной воде.
Тут его ноги пронзили тысячи иголок, таких же острых, как в детстве в еловом лесу, когда его босые пятки так беззаботно ступали по лезвиям, он снова почувствовал себя летящим вниз, в неизвестноть, видел лодку в паре метров от себя, но был не способен ухватиться.
Тут два кричаще-горящих глаза посмотрели на Андерсена из глубины, приковав ржавыми цепями, он увидел её, увидел блестящую спину, костлявые плавники, плавные движения будто вылепленного из податливого воска хвоста, и его руки вмиг ослабели. "Постой, я иду к тебе," - прошептал он перед тем, как черная вода поглотила его в свои ледяные объятия.
На берегу замаячили тени.
Небо осветилось всполохами огня, рыжие полосы прорезали черную гладь, окатив желтизной одиноко стоящую посреди малахитового зеркала лодку.
Над затихшим полем боя всходила новая звезда.