Вещие сны ноября

Тишину старинного монастыря пронзили чуть слышные шаги. Черная тень бесшумно легла на скромное кресло в паре метров от мужчины, что сидел, в задумчивости опустив взгляд на тлеющие угли камина. На них, подобно инею, белела погибающая память.

- Мой милый пепел... - прошептал Андерсен.

Скрипнули ставни. За окном зарождался ураган.

- Йоханнес, - добавил он, помедлив, - Вы были правы. В записках быт, бумага, почерк, все главное - во мне.

Тень пошевелилась, придвинулась к свету и стала священником.

- Все эти листы, исписанные чужими историями, чужими страданиями, они мне ни к чему. Значение имеет лишь опыт, что принесли мне те горькие судьбы. Один лишь опыт.

- Все так, мой друг, все так, - отец поднес руки к притихшему огню, - Я долго думал над тем, что услышал от тебя. И знаешь, что? Мы ведь с тобой похожи. Люди приходят к нам, чтобы поведать свои истории, но одни - миру земному, другие - миру святому. Мы оба лишь посредники. Никто не стремится рассказать о своей жизни именно нам, люди говорят, чтобы достучаться. И кто скажет, кому передать весть сложнее, - богу или человечеству?

Ветер взвыл. В этом вое Андерсен услышал тянущуюся мелодию Лакримозы и почему-то явственно увидел Моцарта в его последний час - это заставило его вздрогнуть.

- Тогда вы тоже ощущали этот груз, ужасный груз ответственности за чужие грехи?

- О, да, - Йоханнес откинулся на спинку потертого кресла, - Поначалу было сложно видеть, как среди сотен лиц бесстыдно снуют раскаявшиеся, но не представшие перед судом воры, убийцы, насильники... А затем приелось. И вот тогда-то я ощутил новое для меня чувство - потребность радоваться. Я научился принимать, научился жить с той мыслью, что все, что ни говорят мне, лежит не на моих плечах, а на плечах согрешившего и, непосредственно, Бога. Да, мой дорогой Андерсен, это не совсем правильно, но знаешь, если человек твердо решил быть счастливым, то никакие силы мира не смогут ему в этом помешать.

Священник тяжело вздохнул.

- Но есть и то, что до сих пор заставляет мою кровь стынуть в жилах. Изо дня в день многие и многие смертельно больные приходят исповедоваться и говорят, что грешны, ибо желают умереть. От их слов бросает в дрожь. Но эти люди честны с Богом, и от этого спокойнее на душе. Куда обиднее видеть сотни лиц, к нему безразличных, - среди них я чувствую себя как Дед Мороз на утреннике у детей, которые в него не верят.

Андерсен резко встал и обошел комнату, с шумом ударяя по деревянному полу каблуками огрубевших туфель.

- Вера, грех, это все - лишь следы на горячем песке. Их оставила смерть, - мужчина с шумом захлопнул окно, успокоив танцующие лохмотья занавесок, - Я знал девушку, ее звали Лима. Однажды она рассказала мне историю родом из давно минувших времен, именуемых детством. Историю про тот самый день, когда они сменились юношеством.

Тот далекий вечер застал Лиму на берегу. Она слушала чужие голоса, звучавшие в отдалении, смотрела на уже холодное, но еще не запуганное ледяными ветрами море, следила, как его дети резвятся на синем просторе, пенятся при встрече с жжено-серыми камнями.
Совсем девчонка, она сидела, поджав ноги к груди, у разрушенного замка, её взгляд бегал по земле, очерчивая переплетения маленьких следов на песке. В её глазах отражались чужие улыбки.

К ней по широкой полосе берега шла старушка. Она с трудом передвигала ноги и то и дело останавливалась, обращая необыкновенно-печальный взгляд к холодному простору далеких льдов.
Но вот что-то заставило ее вздрогнуть - на скале вскрикнула чайка и бесшумно вспорхнула в серое небо.
Старушка проследила за ней, а затем обратилась к Лиме тихим, чуть слышным голосом: "Смотри, ишь как полетела!"
Та лишь робко кивнула в ответ.

- Знаешь ли ты легенду об Икаре? - все так же тихо, сравнимо с шелестом листвы, спросила она.

Очередная волна налетела на камень, окатив брызгами детей. Те весело засмеялись.

- О, не в том месте он жил, не в том! В наших краях он бы веками парил среди тяжелых туч.

Девочка улыбнулась. Вдали, в сопках, зашумел ветер.

Старушка поспешно обернулась, будто нечто невесомое, неведомое спешило за ней по пятам.

Порывшись в лохмотьях, обрамляющих ее тело, она достала кулёк.

- Кушай, деточка... Совсем недавно на рынок сходила, конфеты-то любишь небось, - она посмотрела на остальных детей, стоящих в отдалении. Подозвала и их.

- Кушайте, бабушка плохого не даст, не стесняйтесь, берите, берите, - ее голос заглушался шуршанием разноцветных оберток, - Надеюсь будете помнить старую, нето уходить скоро мне,
Будете помнить...

Лима испуганно подняла глаза.
Старушка уже отвернулась и медленно пошла по тонкой границе между песком и морем. Дети разбежались, не обращая более внимания на отдаляющийся, как будто покачивающийся на ветру силуэт. Щеки девочки залил румянец, а глаза наполнились слезами, - в тот миг она не понимала, почему.

А море, казалось, вторило сиплому голосу. "Будете помнить старую," - шептало оно, - "Будете помнить."

Андерсен помолчал, позволив священнику услышать шум прибоя, увидеть румянец на детских щеках, и заговорил вновь.

- Вера, грех, - все вторично. Первична лишь смерть. В тот день Лима впервые узнала ее - та прошла по следам старушки.

Ветер сорвал наконец сдавшиеся под его напором ставни. Сквозь покрытое пылью стекло мужчины увидели осень. Она играла с ними, ломала ветви деревьев, поднимала в воздух листву. Йоханнес закрыл глаза.
Октябрь уснет. Придут вещие сны ноября.