Клоун в решете /редактируется/
Часть редактируется. Не читай во имя глаз и нервов своих.
Вам всем,
и гордым, и смешным,
созданиям дневным
предпочитаю ночь.
Вы когда-нибудь слышали легенду про неприкосновенный лес? Нет? А она чрезвычайно интересна. Говорят, будто есть в мире леса, леса первозданные и человеком не тронутые, в которых нет кустарников, нет пней, мелкой поросли и многих других, свойственных лесам в нашем понимании, вещей. В них есть лишь деревья, великое множество высоких стволов, похожих на огромные колонны, выдолбленные знаменитым уральским мастером из цельного малахита, которые ни один человек не способен охватить руками. Кверху столбы разветвляются, причем изящные пальцы их размашисты и могучи, однако ни один лист не соприкасается с ветвью соседней кроны. Так и стоят они, вместе, но по отдельности, лишь издали напоминая единую систему.
Так и в то утро, когда десятки туфель спешили в самых разных направлениях, игнорируемый всеми, словно один в каменном лесу, на поломанной, покосившейся деревянной скамье лежал мальчик лет десяти. Он мирно спал, забавно посапывая и инстинктивно ведя острым носом в сторону старой пекарни.
Мальчик кусал губы во сне, все его маленькое тельце легонько вздрагивало от пронизывающего ветерка по-осеннему холодного утра, впалые щеки, походящие на лунные кратеры в еще низких солнечных лучах, были подернуты чуть заметным детским румянцем, однако сведенные брови и напряженное, сосредоточенное даже во сне лицо были совсем несвойственны ребенку.
От него не исходило то сияние детства, радующее случайных прохожих, его обошел стороной тот свет чистоты, заставляющий невольно улыбнуться, смотря на спутанные ветром кудряшки цвета спелой ржи. Но, знаете, они все такие - дети улицы, дети проходных дворов и ночных парков, вечно в пути, незаметные, как призраки, и чужие везде, куда бы ни попали. Они вынуждены становиться карманниками, мелкими воришками, искать хоть какие-нибудь лазейки в густой темноте вокруг себя, и чудо, если эти самые лазейки не выведут их на путь, в котором нет места честности. А пока мальчик лишь тихо спал и мог только догадываться, что для него приготовит новый рассвет.
Грузный оркестр обрушился на землю и начал выстукивать, плести невесомую паутину мелодии. Кап — рельсы звонко отозвались медными колокольчиками, стук — приглушенно сыграло басом сухое бревно свою партию.
Но с шумом так резко нагрянувшего оркестра чуткий детский слух уловил еще один, почти незаметный отвлеченному зрителю голос.
Мальчик приложил ухо к рельсам и замер — там, за ореховой рощей, за терновыми зарослями и волнующимися морями пшеницы рядком танцевали чечетку маленькие лесные человечки. Приближался поезд.
Долго стоял он, подобно лисе, почуявшей добычу, всматриваясь в горизонт. Но ничто не изменилось вокруг него, ничто не нарушало ровной полосы леса, один лишь ворон, сидящий на верхушке сухой сосны, мерно покачивался от порывов пробирающего до костей ветра. Минуты текли неохотно и лениво, от земли начал подниматься легкий, пока прозрачный и невесомый туман.
Но вот сначала взмыла из-за горизонта извивающаяся змея дыма, а затем и сам черный, будто в копоти, поезд, показал свои массивные стучащие лапы, отряхнулся от пыли, вскрикнул чайкой и, громко выдохнув, остановился.
Обшарпанный, с пятнами ржавчины, он стоял неподвижно, но мальчику казалось, что он слышит тихое дыхание огромной махины, чувствует, как бьется его горячее сердце, как мерно вздымается и опускается смоляная, потертая временем грива.
Тут ворон взмыл в воздух, залаяли собаки, мир наполнился запахом суеты, будто спугнувшим зверя, и тот замер, вновь превратившись в обычный старинный поезд. На высокой колокольне раздался знакомый зов, и, ведомые этим зовом, изо всех домов потянулись в церковь люди.
Вот усатый, с мощными руками хирурга пекарь поворачивает в замочной скважине массивный бронзовый ключ. Ему не раз говорили, что он мог бы с несомненной ловкостью орудовать скальпелем, но увы! Он родился в семье пекарей. Вы только подумайте, сколько людей с талантом Гиппократа пекут хлеб, доставляют посылки, чинят поезда... И всё лишь потому, что им и в голову не пришло попробовать.
Пекарь отдалился от двери, окинув взглядом дело всей своей жизни, и направился, поспешая, вслед за остальными.
Городок окончательно опустел, лишь бродячие собаки разбрелись по свалкам в поисках пропитания. Настал их час — час бездомных. Голодные, они яростно хватали зубами упаковки просроченных продуктов, натыкались на колотое стекло, резали морды о разбитые бутылки. Их кожа настолько плотно обтягивала хрупкий скелет, что, казалось, её тотчас должны проткнуть насквозь острые белеющие ребра.
Тут одна из них испуганно взвизгнула и скрылась в кустах, отпрянув от маленького силуэта незваного гостя, бесшумно выросшего посреди мощеной дороги. Подобно призраку, шатаясь от голода, он побрел в сторону рыжих труб, оставив позади таинственный поезд. Земля под ним уже плыла, деревья раздваивались, одна его цель — деревянная дверь с облупившейся краской — солнцем маячила на горизонте. С каждой секундой ее лучи казались все более явными, обволакивали своим теплом, завлекая в свои объятия, а ветер доносил до него запах свежего, только испеченного хлеба, бережно завернутого в льняное полотно. Мальчик уже видел пред собой пористую мякоть, уже чувствовал, как хрустит в хрупких детских пальцах надломленная румяная корочка, и ее насыщенный ржаной вкус уже разливался по всему его существу сладким предчувствием.
Рука, сжимающая острый камень с железной дороги, вспотела и все сильнее сжималась, подстрекаемая волнением, каждый мускул его тела, казалось, напрягся в ту минуту, приняв участие в борьбе голода с совестью, на лице проступили капельки пота, изображение покрылось легкой пеленой, мешавшей здраво видеть и чувствовать, мысли затуманились. Но все же внутренняя бродячая собака одержала верх, инстинкты и желание выжить пересилили человечность, и рука, как чужая, с силой избавилась от неподъемной ноши, а затем обвисла, как мокрая рваная тряпка.
Стекло с шумом разлетелось, осыпав землю ковром мелких кристаллов. Мальчишка на секунду замер, с ужасом смотря на открывшийся портал в уютное теплое помещение, но тут же, опомнившись, молнией влетел внутрь, схватил один из разложенных на длинном столе свертков и, скинув оболочку, с жадностью впился зубами в еще горячий хлеб. Взвыв от радости, он наполнял желудок, успевший позабыть, что такое еда, сладковатой мякотью, и в тот миг она была для него вкуснее всего на свете.
Вдали раздались приглушенные голоса.
Медлить было нельзя, горячие руки схватили еще несколько свертков, причем так аккуратно, будто в них были завернуты новорожденные младенцы, и спрятали в обрывках старой рубашки. Звук бегущих ног окутал старую дорогу, всколыхнул мокрую траву, спугнув стаю белых птиц, спутался с шумом ручья, преграждающего путь к поляне, и на время стих. Ледяная вода обожгла горячие руки, смыла соль с порозовевших щек. Вместе с солью ушел и страх, холод успокоил взбунтовавшуюся совесть, и, изможденный, Мальчик упал на другую сторону ручья на по-осеннему сырую землю, утонув в лохмотьях сухой травы, и устремил взгляд в серое непроглядное небо. О, как оно подходит этим местам! Особая прелесть спокойствия есть в нем.
Оно, как огромное одеяло, окутывает землю, прячет все ее слабости, прячет всех людей и одновременно каждого человека в отдельности, и сразу чувствуешь себя укрытым от монстров в ночи тёплой заботливой рукой. Под таким небом обнажаются все чувства, открываются души, под ним свершается то, что и не снилось под безупречно-голубым куполом. Его приносит с собой сентябрь, его принимает как великий дар октябрь — время чудес, время, в которое все миры сплетаются воедино.
Мальчишка повёл носом и прислушался. Что-то заставило его насторожиться и замереть. Странный шум раздавался с обычно безмолвного капустного поля.
Незаметно вынырнув из океана сухой травы, он легкой рысцой направился обратно к путям. Там, за старинным поездом, уже темнел купол цирка, маячили диковинно разодетые люди. Они все передвигались очень быстро, но ни тени спешки не было в их чертах. Мерными, сотни раз отработанными движениями ужасные близнецы таскали балки для сцены, некто в маске оленя, раскрашенной алой краской — или то была кровь, — вел за собой огромного черного медведя. Зверь метался и брыкался, вскидывая к небу голову, которая одна могла вместить в себя Мальчишку целиком.
Он невольно поёжился, но продолжил пробираться вглубь развернувшегося представления. Казалось, никто не замечал его.
Вот зверя заперли в клетке, и Мальчик подошел к нему настолько близко, что мог разглядеть шмотки грязи в его пепельной шерсти, мог увидеть трещинки на желтых кривых зубах, мог бы дотронуться...
Медведь взвыл, и он отпрянул, столкнувшись спиной с высоким человеком в темном одеянии. Его лицо было частично скрыто маской с криво нацарапанной на ней улыбкой, из-под широкополой потертой коричневой шляпы выбивалась пара тёмных завитков, но глаза оставались открытыми, и, о боги, какие это были глаза! От маленьких черных зрачков расходилось во все стороны неестественно теплое сияние, издалека было похоже, что в каждом — свое солнечное затмение, чуть дальше от которого отходили коричневые лепестки, прорезанные толпами бегущих от затмения зеленых змеек, ограниченные иссиня-черной волнообразной каймой. Мальчик смотрел в эти глаза, и они казались ему такими тёплыми и живыми, что должны были принадлежать не иначе как доброму волшебнику. Но тут, прямо перед ним, высился черный клоун, глава ночного купола, так внезапно выросшего под серым небом, и он побежал, побежал что есть мочи, не разбирая дороги.
По разным сторонам от него мелькали уродцы, один за другим они кружили ему голову, заставляли вздрагивать и невольно менять курс. Вот карлик в огромном цилиндре стоит у загона с собаками, скулящими, показывающими свои белые зубы, вот девушка на ходулях в чумной маске, на чьей спине темнеет накидка из вороньих перьев, вышагивает, подобно гордой птице, по вытоптанной ветрами траве.
Тут Мальчишка вбежал в каменную арку, оплетенную вьюном, и ужаснулся - по всем сторонам от него выросли из земли толстые стены, скрывшие суматоху на поле, оставив лишь одинокие клочки неба над головой. Он бежал, бежал до привкуса крови во рту, до содранных о внезапно появляющиеся стены кончиков пальцев, его бока резали острые ножи, но он не останавливался. Казалось, что клоун неслышно идет по пятам, наступает, вот-вот догонит...
"Джим!" — раздался отдаленный окрик. — "Джимми!"
Мальчик встал как вкопанный. Голос, такой родной и почти забытый голос отозвался болью где-то в подкорках памяти. Джим. Джимми.
"Мама?" — прошептал он, оборачиваясь. И снова перед глазами проплыли намеренно забытые картинки, снова старая квартирка, пропитанная запахом ненависти, прокуренная комнатушка, с серой, слегка пожелтевшей занавеской, снова мать, вскинув голову, прижимается к стене, проводит хрупкой белой рукой по ободранным разрисованным обоям и касается аккуратно выведенного Джимом солнышка, снова отец дрожащими руками поднимает автомат, кричит что-то и яростно жмет на курок.
Мальчик обернулся, его глаза были полны слёз. Перед ним стояла девочка лет десяти в нежно-голубом платьишке. Она неловко теребила подол и смотрела исподлобья своими пронзительно-серыми глазами.
Она всегда говорила, что все мы — лишь дети разных времен.
Те, кто родился вчера, кто жил полвека назад, кто будет жить спустя многие-многие годы. Посмотри на важного мужчину в сером фраке — в его глазах не найдешь бумаг и чисел, в его глазах — все тот же десятилетний мальчишка, бегущий к реке, по пути стреляющий в друзей из изогнутых палок.
Она всегда говорила относиться ко всем вокруг, как к детям разных эпох, видеть в каждом человеке ребенка, твердила, что это единственный способ понять их.
И сейчас она, та, что его вырастила, стоит перед ним, такая хрупкая, такая же маленькая и беззащитная, как и он сам.
Тут лицо девочки исказилось, а на платье проступили кровавые пятна. Девочка приложила руки к животу, посмотрела за спину Джима, затем медленно подняла окровавленные ладони к небу, поймав пару ледяных капель, и растворилась. Её легкое, изрешеченное пулями платье еще на секунду застыло в воздухе, и сквозь него мальчик увидел черного клоуна, мерно ступающего к нему по холодной земле октября.
——————
Стук колес убаюкивал сидящего у окна мальчика. Сытый, он довольно заворачивался в темную накидку, в его глазах отражался теплый рыжий закат. В углу, развалившись, лежал клоун. Он уже почти спал, его грудь мерно вздымалась, по лицу, лишившемуся маски, разлилась улыбка.
Джим сидел внутри черного поезда, внутри зверя, забравшего его в свои теплые лапы. Он уезжал в ночь. Он был дома.
Легенда не врет, однако и в неприкосновенном лесу корни сплетаются воедино.