Танцуй, жалкий воришка
Костер встрепенулся, выпустив на волю рой рыжеватых искр. Те взметнулись в прохладный вечерний воздух, наполненный запахами жареного на углях мяса. Десятки огней, как глаза неведомых хищников, наполняли поляну. Андерсен вдохнул, и все его существо наполнилось чужим воздухом. Его окружали аборигены. Раздетые, еще горячие от палящего солнца, они были похожи друг на друга, их изрисованные лица мелькали со всех сторон, кружили голову, перемещались от одной хижины к другой. Казалось, они создавали весь этот хаос намеренно — но нет, перед мужчиной предстал один из величайших праздников народа, забытого в лесах на тысячелетия. Время здесь, быть может, остановилось или вовсе повернулось вспять. Ничто не поменялось в жизни раскрашенных людей: когда распадалась Великая Римская империя, они жгли костры и пели свои страшные песни, когда свершалась Научно-техническая революция, они ходили за водой за несколько километров от дома, когда на города, как зерно сквозь крупное сито, посыпались бомбы, они спали под открытым небом и поклонялись великому богу, что летит по небу на медведе, чья шкура объята пламенем. У них по сей день нет законов, но их уставы тверже, чем сталь, и режут острее любого клинка.
Толпа пришла в движение. Посреди поляны вспыхнул огромный ритуальный костер. В его свете лица стали казаться еще более зловещими. Обнаженные тела окружали Андерсена, их грязные руки сплетались, подобно змеям, в загадочные узлы, кто-то то и дело падал ему под ноги, дергаясь в судорогах, по щекам лилась тёмная жидкость, желтели со всех сторон колотые зубы, жадно отдирающие кровоточащее мясо от белых костей, и зубы эти мало отличались от тех, что наполняли рты черепов, белеющих на заточенных палках, которые очерчивали страшные символы и узоры на поляне. Андерсен почувствовал, что мир вокруг него начал кружиться вместе с лицами, хаос, творящийся вокруг, захватил его на секунду, и тотчас пропал. Все, что творилось вокруг, будто перестало существовать для него. В тот миг ему стало так одиноко здесь, вдали от дома, что он почувствовал себя круглым сиротой. Родные леса росли за столько миль от него, что почти стерлись из памяти, но даже так, в виде размытых пейзажей и обрывков тихих фраз, сумели пробудить в мужчине то самое чувство горечи, сковывающей глотку подобно тугому ошейнику. Слеза скатилась по щеке и упала на сухую землю. Вместе с ней упала на огромный шаманский бубен, ведомая твердой рукой, палочка, обтянутая мехом бурого медведя, издав настолько низкий и громкий звук, что от него зазвенело в ушах, а все тело пронзила грузная вибрация. Действие началось.
До сих пор беспорядочная толпа резко обрела осязаемые очертания. Вокруг костра, вздымая лица к небу, на котором сгущались тучи, плясали люди. Они кружились, кружились вокруг углей, объятых рыжими языками пламени, и казалось, что все их движения сливаются воедино, что они, люди и костер, теперь — одно целое. Удары в бубен, сулящие гибель неподготовленному слуху, подливали масла в охваченное безумием торжество.
Вскоре огонь начал засыпать, лишь одинокие всплески его предсмертных судорог вырывались из переливающейся от жара смоляной шкуры притихшего животного. Но аборигены не уснули вместе с ним, изнеможденные буйными плясками, напротив, они, казалось, оживились. Откуда-то из глубины леса, сопровождаемый улюлюкающей толпой, вышел мальчик. Его шея была стянута десятками плетеных ошейников, за каждый из которых, как за нить у безвольной куклы, дергал кукловод. Совсем юный, пленник метался из стороны в сторону, выл от боли и взывал к небесам. Андерсен смотрел на него как зачарованный, наблюдая за каждым надрывным, истеричным движением юноши. Тут их взгляды на секунду соприкоснулись, и эта секунда оказалась достаточно длинной, чтоб увидеть все, и, более того, — почувствовать. Казалось, в его глазах было собрано все отчаяние этого мира, в них бушевала лава, та самая лава, что когда-то давно стерла с лица земли Помпеи, та самая лава, которая была в начале времен. Его глаза, глаза падшего, по мнению аборигенов, человека, показались ему той самой нитью, которая связывает воедино все, что когда-то происходило, со всем, чему еще только предстоит случиться. И эти глаза должны были умереть.
Связанного подтолкнули ближе к костру. Откуда-то издалека послышался низкий, в тон бубна, голос шамана. Кукловод бросил куклу в огонь.
Танцуй же, жалкий воришка
Танцуй, словно пламя костра,
Извивайся в его теплом свете,
Изгоняй из души ты лжеца,
Тяжелый, тягучий голос мерно, как молитву выводил над поляной горящие звуки. Мальчик начал плясать по горячим углям, он дергался, прыгал и извивался, его маленькое тельце легко вздрагивало при каждом новом пробуждении зверя, а аборигены мерно качались, подражая темнеющим деревьям, повторяя за шаманом каждое слово, вытягивая с ним спокойным шипением каждый звук, их голоса сливались в единый шепот, и этот шепот окутал поляну, окутал Андерсена, и тот замер, с ужасом, не моргая, раскрыв глаза навстречу безумию.
Танцуй же, танцуй воришка,
Танцуй, словно пламя костра,
Танцуй, его острые угли
Забирают себе мертвеца.
Мальчик остановился и обратил взгляд к небу. Глубокие тучи поглотили его. Дым застлал ему мир. Тут ноги воришки подкосились, и он упал на горячие угли. Перед тем, как навсегда уснуть, юноша вновь посмотрел на Андерсена. Тот не шелохнулся.
Шаман ударил в бубен.
На сухую землю полился ласковый дождь.