Вещие сны ноября

“Сколько лет живут звезды?

Покуда в них верят.”

Шелестом волн добрался до слуха Христофа чей-то далекий голос.

“Покуда в них верят.”

Ветер пронес мимо воздушный шар цвета летнего утра. Тот взмыл ввысь и спутался с ветвями темной ели. Он затерялся в глубине, слился с ней, стал ее неотъемлемой частью. Христоф стоял, облокотившись на хлипкий заборчик, и затуманенным взглядом смотрел вниз, на песчаную полоску, обрамляющую море.

Сейчас она была до одури пустынна, лишь изредка взгляд цеплялся за одинокие силуэты людей, замерших пред ночным великолепием прибоя, за пустые бутылки и забытые ларьки, за сдутых и сложенных мирными рядами удивительных животных, весь вечер так жадно тянувших свои шеи к прохладе волн. Запустение витало в воздухе, проникало в легкие, душило изнутри. А ведь всего пару часов назад здесь буйствовал праздник!

Тысячи людей высыпали на побережье, неся с собой килограммы улыбок и тонны смешков, дикие танцы и шумные разговоры. Со всех сторон то и дело раздавались выкрики, пролетали над бесконечным океаном людей, и этот океан колыхался, смешивался с морем, и нельзя уже было отличить одно от другого, волны настигали людей, люди смешивались с волнами. Христоф шел, а вокруг него текла пестрая река. Раскрашенные лица, разрисованные души.

Ровно пять лет назад такое же буйство творилось в шатре цирка. По черной арене скакали лошади в страшных масках, люди в длинных черных перчатках играли с огнем. Но в один миг наступила тишина — теперь сотни любопытных глаз следили за каждым движением акробата, ловко шагающего по канату. На лице юноши плясала улыбка.

Было видно, что он наслаждается каждым шагом, заставляющим истерично дрожать не только канат, но и публику. Вот он подпрыгнул — люди дружно вздохнули. Приземлился — выдохнули. Один неосторожный шаг отделял его от бездны. Но тут под самым куполом пробежал радужный отсвет, просочившийся сквозь тёмную материю. Этот отсвет мелькнул в глазах юноши, на миг ослепив его бдительность, и он оступился. Акробат упал.

Христоф отмел воспоминание.

Он шел будто бы один, хотя по двум сторонам от него шли такие родные, после всего, что им пришлось пережить вместе, люди. Один из них, Андерсен, шел легко, улыбнувшись одним уголком тонких губ, окидывая царивший вокруг него хаос взглядом, полным безмятежности. Он был един с неровным веселым потоком, был подобен соколу в поисках добычи, улавливал любой шорох, его глаза плыли поверх суеты, снимали кадр за кадром, и кадры эти моментально раскладывались по коробочкам в его голове.

Джим ступал чуть позади, причем шаги его то ли были бесшумными, то ли терялись во всеобъемлющем гаме. В своем длинном пальто цвета еловых стволов и слегка съехавшей на бок коричневой шляпе, из-под которой выбивались длинные кудрявые пряди, он смог бы с легкостью затеряться этой холодной ночью в любом из темных закутков одинокого прибрежного городка.

— Христоф, — позвал он, — Что есть память?

Тот на секунду слился с толпой, затем вынырнул из нее и отвлеченно посмотрел на друга.

— Как думаешь, — Джимми поправил шляпу, — Почему кому-то, — он кивнул в сторону Андерсена, — Велено помнить все в мельчайших деталях, а кто-то забывает даже самые значимые для него вещи?

Христоф что-то пробубнил в ответ, однако толпа пожелала, чтоб его слова остались неуслышанными.

— А как ты хранишь события? — вмешался Андерсен.

— А какое это имеет значение?

Журналист усмехнулся.

— Вот смотри. Представь, что события, происходящие в твоей жизни, — бусины, а комната — это твоя память. Ты бездумно ссыпаешь бусины через маленькое окошко. Они не исчезают, но лежат таким огромным слоем, что и при огромном желании не сможешь найти ту самую, необходимую именно сейчас, бусину. Воспоминания нужно держать в порядке. В моей голове — огромный сосновый лес. Каждое дерево — месяц моей жизни. На них — ветви дней и великое множество воспоминаний. Я могу уколоть себе палец нужной иглой, и воспоминание нагрянет в мысли с новой силой, могу сорвать иглу, могу носить с собой беспрестанно, могу выбросить — и пусть ее оплакивают иные. Но некоторые опадают сами, в основном слишком старые или совершенно рутинные, бесполезные, не наполненные чувствами и эмоциями. Радость питает мой лес, и он множит ее, пустота убивает его — и он борется с ней. Я каждый день ступаю по ковру пустых дней, и моя цель — не делать его толще.

Джим окинул взглядом горизонт.

— Христоф, — он коснулся его плеча, — А что за лес в твоей голове?

Мужчина помедлил. Он повернул голову к такому черному в этот час заливу, окинул взглядом Карнавальную бухту и сказал тихо, обращаясь скорее к себе, чем к кому-либо из друзей: “Мои мысли — река, что несется навстречу бушующему морю. В них живет хаос.”

Толпа начала разбредаться, побережье все сильнее погружалось во тьму. Трое забрались на каменное возвышение, обрамленное резным заборчиком, и обратили взгляд к морю. Там, в отдалении, белели мачты “Бумеранга”. Джим с ненавистью взглянул на корабль.

— Опять на год? - сдержанно спросил он.

Христов чуть заметно качнул головой.

— До следующего августа.

Юноша посмотрел ему прямо в глаза. В них синевой играло море, в них дули ледяные ветра.

Они совсем не изменились. В тот миг, когда он лежал чуть живой на черной, как остывшие угли, арене, эти глаза были последним, что он видел. Они же были и первым, что всплыло перед ним из темноты. А следом по-отцовски заботливые руки, менявшие повязки на искалеченных ногах. Оттуда же лился тёплый голос: “Будешь ты ходить, и бегать будешь. Даже на канат снова встанешь. Главное не бойся, мальчик. Главное не бойся.”

— Ты на крючке, Христоф, — прошептал он, — И крючок этот ржавый от слез. Останься. На один год, прошу, останься.

Гул толпы играл последние чуть слышные аккорды. С губ капитана не сорвалось ни звука. На глаза Джима навернулись слезы. Тот, кто спас его однажды, кто и впрямь заменил отца, опять уходит. И вроде всего на год — но все трое знали, чувствовали, что это не правда. Он не вернется ни в этом году, ни в следующем. Вообще не вернется.

— Ты можешь плыть со мной, — Христоф выдохнул.

— Не могу, — он помедлил, — Цирк — вот моя жизнь. Гул аплодисментов, смех зрителей — вот мои приливы и отливы.

Джим отвернулся, не желая, чтоб кто-либо следил за его горем.

Андерсен поднял с земли что-то и протянул юноше.

— Оставь его. Вот камень, — он провел рукой по его шершавой поверхности, — Его сердце сделано из такого же.

Джим лишь отрешенно покачал головой.

……………………………………………………….

Христоф открыл глаза. Над ним тускнели звёзды. Такие же звезды, как и в том августе. Ничто не поменялось в них. Люди живут и умирают, цветы растут и засыхают, идут года. Исчезает все. Небо — вечно.

Тяжелые шаги прервали его размышления. Старик опустился рядом с ним на палубу, окатив его запахом дешевого чая и специй.

— Не спится?

Христоф тяжело вздохнул.

— Как спать, когда море напоминает бесконечную тундру, когда паруса висят безвольными тряпками, когда ветер уснул и просыпаться не желает?

Он скорее почувствовал, чем увидел, что старик улыбается.

— Грядет буря, — он провел рукой к горизонту, от которого только начали расползаться полосы света, — Да, небо прозрачно, а ветер пирует с другими, но поверь старому Сэму! Мой нюх меня еще никогда не подводил. О, люди думают, что шторм приходит один. Как бы ни так! Как весна посылает птиц возвестить о своем приходе, так и буря гонит впереди себя безмолвие. Вот увидишь, уже к полудню небеса сольются с морем.

Христоф вгляделся в тихий хор полос над морем, будто пытаясь уловить неуловимое, увидеть что-то невозможное для человеческого глаза. Но даже легкое дуновение ветра не потревожило растрёпанные волосы.

— Сэм, — вдруг сказал мужчина, и тот заметил в его глазах слезы, — Я так боюсь забыть все эти лица! Так боюсь, что в памяти моей останется лишь лик бога, имя которому — смерть.

Старик усмехнулся, посмотрев в такие печальные глаза, затем вскинул голову к небу и воскликнул:

— Мальчик мой! Кто ты? Моряк, закаленный стужей, или беглец, который сам не знает, от чего бежит? Что ищешь ты в его просторах: души упоенье или лишь укрытие мятежному сердцу? Есть, есть в каждом из нас тоска по дому, по тем, кто остался на суше, это чувство светло, как день, и старо, как время, его шепот рассекает туман, его дыханье движет скалы. Но бояться его — так пусто, так слепо!

Христоф поднялся на ноги и устремил взгляд к горизонту. От слов старого друга на душе стало спокойнее.

Кто знает, сколько еще сидели они так, старик и мужчина, смотря на горизонт. Робкие полосы света стали более явными, а затем скрылись, утонув багрянцем в темноте туч.

— В небе сжигают корабли, и ветер уже волнует паруса, — старик облокотился на мачту и прикрыл глаза, — Да после затишья и грянет гром.