8
Для меня не стал открытием тот факт, что у Мелани были непростые отношения в семье — печальные обстоятельства её жизни сами по себе служили тому доказательством. Когда читал дневник, я невольно вспомнил одну из первых написанных книг, рассказывающую про убийцу-социопата, который в детстве подвергался насилию со стороны жесткого отца. История жизни Эда зародилась в мыслях внезапно, постепенно наполнилась новыми деталями и заставила расписаться на тысячи слов. Прикрываясь сюжетными поворотами классического детектива и напряжённостью криминального романа, привлекающих среднестатистического читателя, я ненавязчиво расписывал те проблемы, которые меня действительно волновали: жестокое обращение с детьми, влияние воспитания на психику и вытекающую из этого необходимость осмысленного взаимодействия со стороны взрослых. Теперь же сила родительского влияния на внутренний мир ребёнка окрасилась новыми красками, и те вставали перед глазами чёткими картинами, которые Мелани, минуя разделяющие нас десятилетия, творила так же неосмысленно, как и своё позднее творчество; кисть вновь касалась листа, и в этот раз кистью являлся дневник, а листом — сознание того, кто его читает.
Абсолютная жестокость не неизбежно, но как правило порождает жестокость ответную, именно поэтому Эд убивал тех, кого считал похожим на отца. Но в случае родительской холодности и безразличия появляется не равная тому сила противодействия: в ответ на них ребёнок замыкается настолько, что нарастающее внутри недовольство вырывается самыми неожиданными способами.
Когда я впервые рассказал Эмили о своём детстве, она заплакала. Сквозь всхлипы, с покрытым алыми пятнами лицом спросила: «Как ты смог вырасти... нормальным?» Я улыбнулся, как будто она сморозила глупость, обнял её и ответил: «Если бы люди умели анализировать сами себя, они бы превратились в героев книжки, а не живых существ». Эмили тихонько засмеялась мне в плечо, и с того самого раза мы больше ни разу не затрагивали эту тему. Несмотря на присущую её взбалмошному характеру прямолинейность, граничащую с бестактностью, она словно бы чувствовала, что стоит ступить на этот тонкий лёд, как он треснет и разломится.
С моей бывшей женой мы познакомились, когда были студентами первого курса. Она училась на психолога, я — на филолога. С большими оговорками можно сказать, что я влюбился в Эмили с первого взгляда. Первое время мне нравилось просто наблюдать издалека, а знакомство казалось недоступной роскошью.
Куда чаще, чем в университете, я сталкивался с ней в общежитии. Помню, тогда она любила носить красные вязаные береты и безразмерные свитера. В те времена в гардеробе Эмили не имелось никаких каблуков, и её лицо не было измазано тоннами макияжа. Стоило нам столкнуться взглядами, как я отворачивался и смотрел куда угодно, лишь бы не на неё. Позже она со смехом рассказывала, как подруги говорили, что я постоянно пялюсь, и как ей льстило моё внимание.
До того как мы начали встречаться, я изнемогал, как подросток, от безответной любви, нарциссически поклонялся выдуманным страданиям и много писал. Примерно через полгода завязались отношения, и я с сожалением начал замечать, что тексты становятся сухими и лишаются привычных чувств и эмоций. В то же время реальный мир — не тот, что на бумаге — расцвёл, и я больше не чувствовал себя одиноким. Эмили была полной моей противоположностью, мне нравился её лёгкий взгляд на вещи и вечно приподнятое настроение.
Она стала первой, кому я дал прочитать кое-какие наброски. Дыхание перехватывало, и внутри всё сжималось, пока я протягивал исписанную тетрадь, потому как был уверен — ей или не понравится, или она рассмеётся, назвав меня странным. Трудно было ещё и потому, что я знал — Эмили не станет лукавить и выдаст всё напрямик. Однако, к величайшему моему удивлению, она была в восторге от прочитанного. «Такие живые персонажи, Алекс! Как тебе это удаётся? Чёрт побери, да ты гений!» — выпалила Эмили, и внезапно показалось, что я влюбился заново.
Сейчас, когда встаю по утрам, мне кажется, что на меня давит густая тишина, а одиночество обхватывает силками каждый миллиметр сознания. Когда умываюсь, смотрю на отражение в зеркале в ванной комнате, а в голове — одна сплошная пустота. Затем возвращаюсь в спальню, надеваю недавно выглаженную домработницей одежду, миную длинный пустынный коридор и, оказавшись в вычищенной до блеска кухне, завариваю кофе. Потом — пишу. И так изо дня в день, и дни эти смешиваются друг с другом, переходя в столь же однообразные недели и месяцы.
«Давай разведёмся», — сказала Эмили, когда мы завтракали несколько лет назад на этой самой кухне. Она не отрывалась от омлета. Позвякивала вилка — точно так же, как и в тот раз, когда Мелани чувствовала себя преданной родной матерью.
Умудрившись не подавиться, я глотнул обжигающий кофе и, чувствуя абсурдность происходящего, ответил: «Почему?» Эмили наконец отложила приборы и удостоила взглядом. Её глаза были густо выкрашены чёрным карандашом, и, помню, я отрешённо подумал, что если она заплачет, то может получиться ежедневный образ, который при жизни любила Сара.
Но Эмили не проронила ни слезинки.
«Это лишь юридический аспект. Разве ты считаешь, что наша жизнь похожа на супружескую? У нас даже детей нет».
Через месяц мы подали заявление. Эмили не имела никаких имущественных претензий, и, глядя на неё — холодную, неприступную и непроницаемую — в суде, я чувствовал себя опустошённым.
Но опустошённость граничила со странной и необъяснимой лёгкостью, и после развода я написал бестселлер.
***
Утро выдалось дождливым. Привычную тишину нарушал стук тяжёлых капель об окна. Я сидел в кабинете, в очередной раз перечитывая «Смерть в Сансаре», и отвращение нарастало с новой силой.
Вспомнились слова Кристофера Холдена о том, что я мог бы не использовать имени Мелани, если собираюсь наплевать на факты. Кристофер предполагал, что таким образом я хочу увеличить доход с книги, но думал он немного не в том направлении — на самом деле я лишь хотел, чтобы книга читалась, и надеялся, используя известную личность, привлечь как можно больше читателей, в особенности молодёжь, полагающую, что искусству часто сопутствуют наркотики и суицид. Возможно, будь Эмили рядом, она бы сказала, что всю свою жизнь я безнадёжно пытаюсь спасти таких людей, как Сара.
С ненавистью захлопнув ноутбук, я нашёл за кипами исписанных листов телефон и набрал нужный номер.
— Алекс? — ответила Эмили спустя несколько гудков. — Что-то случилось?
— Да ничего такого, — неуверенно проговорил я, — просто, думаю, мне нужна твоя помощь. Как психолога.
Несколько секунд она не отвечала, а затем:
— Знаешь, может, это не лучшая идея?.. То есть, ну... Не лучше бы тебе консультироваться не у бывшей жены?
— Нет-нет, — поспешно отозвался я, — мне не для себя.
— А для кого тогда?
— Тут такое дело... В общем, у меня теперь есть дневник Мелани Хелл.
— Дневник кого? — удивлённо переспросила Эмили.
— Мелани Хелл.
— Господи боже, откуда?
Я неуверенно провёл пальцами по отросшим волосам и постарался внятно объяснить произошедшее во время поездки.
— Мне дал его Пол Монтгомери, её сводный брат. Он живёт в Лейстере. Навестив Хелен, её двоюродную тётю, я поехал к нему. Понятия не имею, зачем он дал мне этот дневник.
Вновь последовала небольшая пауза, после которой Эмили непонимающе и как-то даже отстранённо спросила:
— Почему тебе?
— Я же говорю — я не знаю. Но знаешь, мне почему-то показалось, что я просто оказался в то время и в том месте.
— Снова издержки твоей профессии, — вдруг резко произнесла Эмили.
— Что?
— Издержки твоей профессии. Ты вечно домысливаешь мотивы людей, как будто они неживые и существуют только в твоей голове. Или даже не знаю... на страницах книг, что ли?
Я сглотнул, вспомнив причины некоторых наших ссор.
— Хорошо разбираться в людях не значит представлять их неживыми, Эм.
Она вдруг коротко и немного даже истерично рассмеялась.
— Вот опять. Почему ты так уверен, что хорошо разбираешься в людях? И твоя вечная самоуверенность — она бесит.
— Эмили, я позвонил не затем, чтобы ссориться.
— Да, ты позвонил из-за того, что тебе нужно проанализировать умершего человека через дневник, — быстро и уверенно проговорила она в ответ. — Наверняка не спишь ночами и читаешь. Думаешь только об этом, как помешанный идиот...
Я устало закрыл глаза.
— Эмили.
— Что, Алекс? Ты хочешь, чтобы я помогла тебе с очередным полётом фантазии? — Её голос сорвался. Казалось, она вот-вот заплачет. — Приди уже в себя и начни жить реальной жизнью!
Доля секунды — и послышались гудки.
Телефон так и остался приложен к уху, и я ещё долго продолжал сидеть в холодном кресле. В пустой комнате и в пустой квартире.
***
— Хью и Меган завели ребёнка, — сказала как-то Эмили.
Она лежала, развалившись, на диване в моём кабинете и молча читала книгу, пока я писал.
— Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Передай им от меня поздравления.
— Уже.
Замолчала и отложила книгу, собираясь с мыслями. Я коротко на неё взглянул и тут же вернулся к монитору, продолжив барабанить по клавиатуре.
— Может, и нам завести ребёнка? — произнесла вскоре.
Пальцы нерешительно застыли, и я снова посмотрел на Эмили.
— Думаю, нам ещё рано об этом думать.
— Рано? Алекс, мне уже почти тридцать. Мы пять лет в браке.
— Почему ты решила поговорить об этом сейчас? Ты же видишь, что я пишу. Давай потом.
В кабинете, как и всегда, были задёрнуты шторы, и приглушённый свет был единственным освящением, но даже так я видел, как скривилось от злости и смятения её лицо. Глаза Эмили потемнели, руки немного задрожали.
— Ты всегда пишешь, — сдавленно произнесла она. — Когда ещё нам говорить?
— Пожалуйста, Эм, давай не сейчас.
— А когда? — чуть вскрикнула Эмили истеричным голосом.
Я помню короткую стрижку, бигуди в недавно выкрашенных в светлый цвет волосах. Помню шёлковый халат и слёзы, покатившиеся по меловой коже. И помню осознание: она ужа не та улыбчивая девушка, в которую я влюбился.
— Я не хочу детей. Вообще. И я тебе говорил. Так что не делай вид, что удивлена.
Слова — отрезали. Я не пытался её успокоить, утешить или дать ложные надежды.
Пару секунд она не говорила ни слова и прожигала ненавидящим взглядом.
— Ты мне противен сейчас, — сказала наконец, после чего встала, чуть пошатнувшись, и направилась к двери.
Когда та с грохотом закрылась за её спиной, я не почувствовал ничего.
***
Причиной развода Эмили считала отсутствие чувств. По крайней мере, именно так она говорила, перед тем как мы подали заявление.
И сейчас мне нравилось думать, что это правда, но иногда, в минуты отчаяния, я начинал винить в случившемся себя: возможно, она хотела примерного мужа и образцовых детей, в то время как я писал о жестоких убийцах-психопатах и даже не думал о ребёнке.
Трудно сказать, когда именно я охладел к Эмили. В какой-то момент всё, что касалось отношений, вдруг перестало казаться столь же красочным, как и раньше. Я успокаивал себя тем, что случилось неизбежное. Отсутствие любви, или страсти, вскоре превратилось для меня в само собой разумеющийся факт, поэтому не было никаких оснований для беспокойства.
Но Эмили продолжала постоянно на чём-то настаивать — дети, внимание, совместные поездки, отдых и встречи с теми, кого считала друзьями.
В одну из таких встреч я подумал, что ненавижу её.
— Знаете, Алекс тоже увлекался музыкой. Ни играть, ни петь, правда, не умеет, но обожает на эту тему писать. Но ни одну из книг про музыку не издали, можете себе представить?
Мы ужинали в кругу семьи музыкантов и их друзей. Она заговорщически и доверительно улыбалась, как будто всё сказанное было какой-то шуткой. Кое-кто из присутствующих засмеялся, другие — натянуто улыбнулись.
А мне впервые было противно смотреть на улыбку Эмили.
Не понимаю, как они могут до сих пор встречаться. Я думала, Пол сразу её бросит.
Кажется, вместе идут на выпускной. Даже когда пишу об этом — тошнит.
Она мне не нравится. Много смеётся. И Пол с ней рядом — тоже. Раньше никогда не становилось мерзко от того, что он улыбается.
Меня тошнит от всего: от того, как они счастливы; от того, как хорошо о ней отзывается Джон; от того, что даже Ева с Фрэнком называют их милой парочкой.
Ночами даже плачу. Потом глаза слипаются, и я засыпаю.
Во сне Пол счастлив только рядом со мной.
~~~
Такой вот разговор у нас сегодня выдался:
— Скоро уезжаю.
— Знаю.
— Просто в последнее время ты мало со мной говоришь. Уже и не знаю, как тебя растрогать, — произносит и мягко улыбается.
— Я не в настроении, Пол.
— Проблемы в школе? Слышал, кстати, о твоих новых друзьях.
— М-м.
— Это всё, что ты можешь сказать?
Спрашиваю:
— Когда ты уезжаешь?
Одновременно с этим:
— Мне кажется, они плохо на тебя влияют.
— Они не влияют на меня плохо. Если ты заговоришь как Джон, то я покончу жизнь самоубийством.
Долго молчит. Хмурится.
— Ладно, как знаешь.
— Так когда ты уезжаешь?
— Примерно через неделю.
Мне никто ничего не говорил — ни Джон, ни Роуз. Это злит.
И он тоже долго молчал — хохотал со своей девушкой и ходил с ней за ручку.
— Так скоро?
— Ну да. Будешь скучать?
Вновь эта беззаботная улыбка при виде меня. Как будто я ручной котёнок.
— Не буду.
— Врёшь.
— Анна едет с тобой?
— Чуть позже приедет.
— Вы будете жить вместе?
— Господи, Мелани...
— Удачной поездки.
Замолкает ненадолго. Смотрит в глаза. Вглядывается. А мне плохо — всё внутри как будто в кашу превратилось. И дышать не получается.
И он — безмятежный и спокойный. Даже мысль навязчивая появляется — схватить его и прижать к себе так, чтобы вобрать вовнутрь.
— Ты странная в последнее время. Ребята эти... твои новые друзья — они точно нормальные?
— Да.
— Я тебя чем-то обидел?
Слёзы вот-вот покатятся. Пол снова делает вид, что ничего не понимает, а мне хочется упасть у его ног и плакать, пока он не пожалеет и не обнимет. Ещё хочется ударить, чтобы пришёл в себя — как бы такая холодность не превратила его в Джона.
— Да.
— Чем?
— Ты знаешь.
Его взгляд темнеет. Я вспоминаю море, что мне вчера снилось, и звучит музыка, трепыхаясь и вырываясь наружу.
— Я не понимаю...
— Всё ты понимаешь!
Почему-то вскрикнула, и слёзы всё же покатились.
Сердце — как будто в кулак сжали.
Пол в смятении, а я рыдаю.
Нерешительно кладёт руку на плечо. Я её скидываю, а затем говорю:
— Не трогай меня, — и продолжаю рыдать, ненавидя всех вокруг, и море как будто становится чёрным, ударяется о голые скалы, превращаясь в одинокие звуки.
— Мелани, я...
Хватаю его за предплечья — и хочется почему-то, чтобы до крови — и выталкиваю из комнаты. Всё ещё в смятении и не сопротивляется.
Когда пишу — легче.
И про сон странный забываю.
В нём я растворилась в морской воде, превратилась в пену и ударялась о скалы. Чувствовала себя одиноко, и казалось, что так будет всегда, а потом Пол приехал обратно на побережье, вышел на берег и вдохнул позабытый морской запах.
Я превратилась в пар, проникла в его лёгкие, и мы с ним — вместе навсегда.
Сон — как будто со стороны. Потому что, прежде чем превратиться в пену, умерла, сбросившись со скалы.
Проснулась с улыбкой и исписала нотную тетрадь, игнорируя приступ мигрени.
Сейчас, когда голова уже больше не болит, сижу у воды и смотрю на пену, которая образуется у кромки волны. Пишу, размышляя об этом странном сне, и кажется, что схожу с ума.