Интерлюдия Амадея

— И что из моего облика навеяло тебе мысли о нём? — ледяным тоном спросила Эль. — Надеюсь, у меня не выросли усы?

Дитрих пригладил свои собственные усы — аккуратно подстриженные, с завитыми к верху кончиками.

— Суть не во внешнем сходстве. Вильхельм так же предпочитал делать записи, расхаживать по месту преступления туда-сюда, стараясь подметить каждую мелкую пылинку...

Набрав полную грудь воздуха, Эль прервала ностальгически-мечтательную речь барона:

— Я знаю, что он предпочитал. Может, ты забыл, но я не была несмышлёным младенцем, когда его убили.

Здесь следовало бы остановиться, чтобы сохранить образ бесстрастной, равнодушной ко всему женщины, и Эль это хорошо понимала. Но снисходительная ухмылка Дитриха и, что самое противное, сострадание в глазах-леденцах выводили её из себя настолько, что она готова была в этот же миг пронзить его сердце его же чёртовой тростью, чтобы навсегда избавиться от необходимости смотреть на его утончённое лицо, затемнённое грузом пережитых бед.

— Я знаю, что он предпочитал, — повторила она. — В конце концов, он мой отец, а не какой-то там друг, о котором можно позабыть, когда это выгодно.

Дитрих щёлкнул крышкой портсигара.

— Да, с друзьями нам с Вильхельмом не повезло. Большинство из тех, кому мы доверяли, предпочли скрыться после одного-двух успешных дел.

— А ты? — прямо спросила Эль. — Кажется, я несколько лет не видела тебя до того, как с родителями случилось несчастье. И, думаю, не увидела бы и после этого, если бы не попросила тебя помочь, боясь, что утону в кипе отцовских бумаг и мыслях о произошедшем. До сих пор считаю это своей самой большой ошибкой.

— Может, самая большая ошибка ещё впереди, — со смешком ответил барон. — Пути Господни неисповедимы.

Эль поджала губы. Раньше истинно немецкая набожность Дитриха вызывала у неё необъяснимый восторг, как и многие другие его пристрастия и жизненные убеждения, но сейчас это попросту раздражало. Барон закурил. Его обволокло густое облако табачного дыма, и Эль, отвернувшись, взялась рассматривать дома вдалеке, рассыпанные у подножия гор, словно пёстрые ёлочные игрушки.

Добротное двухэтажное строение, покрашенное в омерзительно оранжевый цвет, принадлежало Марте Е́линек: она, пышная дама средних лет, напоминавшая приторно-сладкий торт, сдавала комнаты всем желающим — точнее, лишь тем, кто был способен утолить её непомерную жажду наживы. Сколько Эль себя помнила, фрау Елинек и её постоянные громкие оханья вызывали у неё сильное желание заткнуть уши, чтобы не слышать преувеличенно обеспокоенные визги; однако даже это было лучше, чем перспектива остановиться в одной из спален поместья фон Ляйнингенов.

Она сделала шаг обратно в траву, чтобы пересечь поле и выйти к черте города, но, вспомнив о саквояже, вновь обернулась к барону.

— Скажи Готтвальду, чтобы отвёз мои вещи к фрау Елинек. Я остановлюсь там.

— Фрау Елинек? — Дитрих рассмеялся. — Боже правый, кажется, прежде ты всегда называла её старухой Мартой, и ядом, что сочился из твоих слов, можно было потравить половину Хакелица. Имей в виду, она совсем из ума выжила и уж точно не даст тебе спокойно заниматься своими делами, а потом ещё и весь город на уши поставит! Я уже слышу, как все шепчутся, что наследница фон Штернфельсов вернулась сюда и поселилась в вертепе Елинек. Уверена, что тебе это нужно?

Он вдруг посерьёзнел и добавил:

— Не глупи, Амелия. В моём поместье тебе всегда рады. Готтвальд аж помолодел, узнав, что ты приедешь, а Хильда приготовила несколько банок Blaubeermarmelade*, чтобы испечь твой любимый пирог. Готов поспорить, ты уже и не помнишь, какой он на вкус.

— Я загляну к ним, когда тебя там не будет. — Эль сжала книгу записей, смяв пальцами мягкую обложку. — А сама поселюсь у фрау Елинек. Теперь прошу меня извинить: я устала с дороги и хочу отдохнуть. Тело осмотрю завтра с утра. Надеюсь, оно не подверглось изменениям?

— Нет, — ответил барон. — Рейнальд хорошо заботится о том, чтобы оно осталось в таком же виде, как и в момент обнаружения.

— Вот и отлично, — подвела итог Эль.

Марта Елинек встретила нежданную гостью прямо у ворот, не дожидаясь, когда она подойдёт к дому. Масляно-жёлтые волосы хозяйки постоялого двора были закручены в тугие кудри, прикрывающие верх ушей, а широкую шею до покраснения сжимало жемчужное ожерелье. Она всегда одевалась ярко, как экзотическая птица из далёкой южной страны, и сегодняшний день не оказался исключением. Грузное тело фрау Елинек было упаковано в ослепительно-алое платье, украшенное воздушными рюшами, которые топорщились из-под расстёгнутой соболиной шубы, слишком жаркой даже для дождливого осеннего дня.

Когда Марта раскинула руки, чтобы заключить Эль в удушающие объятия с приторным парфюмерным ароматом, та, ловко увернувшись, выставила ладонь перед собой и произнесла:

— Добрый день, фрау Елинек. Окажете ли честь остановиться в вашем доме?

— Бог мой, какие вопросы! — воскликнула Марта, театрально расплывшись в широкой улыбке. — У меня освободилась замечательная комната в мансарде. Просторная, светлая, с двумя большими окнами — такая прекрасная, что запросто придётся тебе по душе!

Её палец с толстым золотым перстнем указал на окно на втором этаже. Стена вокруг деревянной рамы была расписана красными узорами, а на внешнем подоконнике стояли горшки с хвойными растениями. Эль призадумалась. Судя по всему, мансарда действительно была хороша, но большие окна, которыми так гордилась фрау Елинек, не вызывали доверия: они без проблем просматривались с улицы, и при особом желании любой недоброжелатель мог, разбив стекло, проникнуть внутрь. Если человек, убивший девочку и оставивший послание для Вильхельма фон Штернфельса (которое Дитрих всё ещё держал при себе), вознамерился бы расправиться с Эль, то мансарда дома Елинек сослужила бы ему неплохую службу.

Себя следовало обезопасить в первую очередь, и Эль, прервав речь Марты, продолжавшей нахваливать комнату, спросила:

— Есть ли что-то более... уединённое?

Фрау Елинек почему-то недовольно сказала:

— Недавно Фердинанд переделал бельевую в спальню. Но зачем тебе туда? Мансарда в сто раз лучше! Идеальное место для девчачьих посиделок с чаем или чем-то более интересным. У тебя наверняка скопилось множество историй, которыми не грех поделиться!

Она подмигнула, дёрнув выпученным, как у жабы, глазом. «Именно этого я и боюсь», — хмыкнула про себя Эль и со всей серьёзностью соврала:

— Знаешь, во время своих путешествий я подхватила жуткую болезнь. Теперь физически не могу находиться в просторных и светлых комнатах с большими окнами, особенно если их два! Бывшая бельевая кажется мне гораздо более подходящим вариантом!

— Пойдём, — буркнула фрау Елинек, не поведясь на откровенно издевательскую болтовню. — У вас, Штернфельсов, мозги набекрень, я даже не удивляюсь... Кстати, это не к тебе?

Она кивнула в сторону ворот. Покосившись на замершую у входа фигуру, Эль узнала в ней Готтвальда и жестом пригласила его к себе. Старик нехотя приблизился. По нему было видно, что он отнюдь не желает стоять рядом с Мартой Елинек, но Эль, сделав вид, что не замечает этого, сказала:

— Спасибо за вещи, Готтвальд. Будь добр, помоги мне внести их в дом фрау Елинек...

Фердинанд Елинек, бывший муж Марты, с которым она развелась около двадцати пяти лет назад и с которым всё ещё жила под одной крышей, обладал золотыми руками. Благодаря этим рукам бельевая и превратилась в крохотную, но симпатичную спаленку с зарешечённым — к счастью Эль — окном, узкой кроватью и пустым книжным шкафом. Все предметы мебели прижимались друг к другу вплотную, как пассажиры в омнибусе по утрам, но неприязни и брезгливости, в отличие от общественного транспорта, подобная близость вещей не вызывала. Наоборот, спальня казалась уютным убежищем, в котором можно было спрятаться от чужих любопытных глаз.

Где-то тихо капала вода. Задрав голову, Эль задумчиво посмотрела на тёмное пятно, расползшееся по доскам в углу. Фрау Елинек бдительно проследила за её взглядом и, покраснев, сказала:

— Крыша совсем прохудилась. А в нынешние времена нанять рукастых рабочих — большое дело!

— А Фердинанд?

Марта фыркнула.

— Фердинанд! У него, видите ли, вдохновения нет! А как его ловит, так и занимается не тем, чем нужно. Небось в следующий раз из сарая трапезную сделает, а до крыши так и не доберётся!

Продолжая жаловаться на незадачливого супруга, фрау Елинек замерла посреди комнаты, сложив руки на груди. Поняв, что она вряд ли уйдёт, не дождавшись новостей, которые потом можно будет превратить в сплетни, Эль повернулась к Готтвальду и нарочито громко сказала:

— Не останешься ещё ненадолго? Мне нужно кое-что с тобой обсудить. Наедине, — чётко добавила она, покосившись на навострившую уши Марту.

Та чинно прошествовала к выходу, но от колкого замечания удержаться не сумела:

— В Хакелице сложно остаться в тени, дорогая. Даже твоему отцу и его дружку барону не всегда удавалось скрыть то, чем они занимаются. Was im Schnee verborgen, kommt bei Tauwetter heraus**.

Удержав непроницаемое выражение лица, Эль убедилась, что фрау Елинек закрыла за собой дверь, и, помолчав ещё с минуту, подошла к Готтвальду.

— Думаю, ты понимаешь, что я сама бы без проблем принесла сюда свой саквояж, — негромко сказала она. — И барон тоже это понимает. Но я уповаю на твоё благоразумие и надеюсь, что он не узнает о предмете нашего разговора.

Готтвальд обиженно замычал, выдвинув нижнюю губу вперёд. Он выглядел крайне оскорблённым столь опрометчивыми словами, и Эль поспешила исправить ситуацию.

— Я тебе всецело доверяю. Поэтому и хочу попросить о скромном одолжении. Когда барон отъедет куда-либо на долгое время, пожалуйста, сразу же сообщи мне об этом. Я не желаю видеться с ним вне расследования и уж тем более открывать своё желание побывать в его доме. Поэтому будет лучше, если я приду туда тайком.

Готтвальд задумался. Эль дала ему возможность поразмышлять над её необычной просьбой. Старый слуга ничем не рисковал, если бы согласился на поставленное ею условие: в конце концов, Эль была не воровкой, желающей обчистить богатое поместье. Но он был научен тому, что ни на какое дело, даже кажущееся простым, нельзя соглашаться, не обдумав его хорошенько. Любое, пусть и незначительное, предложение запросто могло вылиться во что-то опасное и леденящее душу; стать вязкой болотной трясиной, из которой нельзя выбраться своими силами, — и спустя много лет работы с фон Штернфельсами и фон Ляйнингенами Готтвальд понимал это как никто другой.

Присев на край кровати, Эль сложила руки в замок и как можно более убедительно произнесла:

— Обещаю, я съем всё, что Хильда приготовит специально для меня, и обязательно посмотрю на все цветы, которые ты вырастил. Но главное, чтобы барона не было рядом.

Готтвальд вздохнул, после чего, сняв с ладони перчатку, показал Эль кривоватый большой палец. Та улыбнулась: это был весьма понятный знак, означавший не простое «да», как кивок, а уверенное «обязательно сделаю всё так, как ты просишь».

— Тогда можешь идти.

Развернувшись на каблуках, Готтвальд вышел из спальни и был таков. Эль, подождав, пока звук его шагов стихнет, не раздеваясь легла на постель и вновь устремила взгляд на влажное пятно в углу.

Теперь оно напоминало не бесформенную кляксу, а замысловатый многоугольный узор.

***

Дитрих не обманул: некому Рейнальду, с которым Эль не была знакома, на самом деле удалось сохранить тело убитой девочки практически в том виде, в каком её и нашли у старого дуба. Белое платье с оборками придавало ей сходство с фарфоровой куклой — правда, кое-где разбитой и потерявшей первоначальную привлекательность. Редкие золотистые волосы соломой рассыпались по поверхности холодного стола, тонкие губы, слившиеся с основным цветом лица, невозможно было рассмотреть, а на впалой щеке виднелась длинная царапина.

— Ей не больше десяти лет, — нарушил затянувшееся молчание Рейнальд — коренастый мужчина лет сорока. — И она не из беспризорных. Поэтому странно, что никто до сих пор не обратился к полицейским насчёт пропажи ребёнка.

Эль скривилась. Больше всего ей не нравилось, когда кто-то со стороны вмешивался в её работу, высказывая бесполезные мысли, до которых мог додуматься любой человек, способный связать несколько слов между собой.

— Не странно, если девочка не была жительницей Хакелица, — возразила она. — Может, её привезли сюда из ближайших деревень.

— Так и есть, — ответил стоявший напротив барон. В зеленовато-сером свете подвального помещения его леденцовые глаза мерцали осколками бутылочного стекла. — Она не из нашего городка.

— А откуда? — Эль раскрыла книгу записей. — И кто поделился с вами информацией?

В присутствии других людей, кроме Готтвальда, она неизменно обращалась к Дитриху на «вы», чтобы не вызвать ещё больше подозрений у жителей города, которые и так уже знали немало. Барон поддерживал эту незамысловатую игру, хотя и не считал её чем-то обязательным: его довольно загадочная личность давно обросла множеством сплетен, и ни одна из них его не волновала.

— У нас говорят, что истинный правитель Хакелица — это комиссар. — Дитрих закурил. Едкий дым пополз вверх, к моргающим лампочкам, и Эль, поморщившись, помахала перед собой ладонью. — А тот, кто стоит выше правителя — то бишь бог, — это фон Ляйнинген, ваш покорный слуга.

Он шутливо поклонился, приподняв шляпу над головой. Эль разозлилась:

— Ну и к чему была эта бравада?

— К тому, что комиссар лично докладывает мне о любых деталях дела. Его люди в первый же день прочесали весь город с вопросом о пропавшей девочке. За последнее время никто никуда не исчезал, особенно из обеспеченных семей. А наша жертва, — он указал на аккуратные ноготки, — явно провела свою недолгую жизнь в достатке.

— Вы должны понимать, что это совсем не надёжный вариант, — отозвалась Эль, чувствуя, как от азарта и стремления поймать убийцу кровь начинает закипать. — Знатные семьи очень любят замалчивать факт пропажи ребёнка. Они сделают всё, чтобы сохранить репутацию, и...

— Зачем в таком случае выставлять труп на всеобщее обозрение? — справедливо перебил её Дитрих. — Богачи соврали бы, что отправили девочку в закрытый пансион, и делу конец. Когда речь идёт исключительно о пропаже, ваша версия имеет место быть, но в этом случае следует смотреть в другую сторону. Человек, который совершил данное злодеяние, хотел показать свои возможности и заявить миру, что он способен на самые страшные поступки.

Эль устало потёрла лоб. Да что с ней сегодня такое? Неужели годы затворничества дали о себе знать, и в её отточенном до идеала умении ориентироваться на месте преступления и делать безошибочные выводы образовалась трещина? «Даже если и так, то не стоит об этом переживать, — решила она про себя. — Надо взять себя в руки и вернуться в колею, пока не дошло до позора...»

— И да, кстати... — Дитрих вытащил из кармана пальто изрядно помятый конверт и продемонстрировал его Эль как нечто необычное и прежде не виданное. — Не стоит забывать об этом.

Рейнальд с интересом взглянул на конверт и, как показалось Эль, вытянул шею, чтобы получше рассмотреть то, что написано на дешёвой серой бумаге. Выдернув послание из пальцев Дитриха, она неаккуратно засунула его во внешний карман саквояжа и с нажимом сказала:

— Я планировала прочитать его после осмотра тела.

— Твоё право. Ни я, ни комиссар не против, — серьёзно ответил Дитрих. Вместо тусклого света в его глазах заплясали чертенята.

Эль отвернулась и принялась сосредоточенно перебирать кружева на платье девочки. Рейнальд шумно выдохнул, намереваясь что-то сказать, но барон предупреждающе покачал головой.

— Я так понимаю, никто из вас этого не видел? — произнесла Эль, расправив грязно-белый ворох ткани, под которым скрывалась бирка с расплывчатой, но читаемой надписью. — Кажется, у нас теперь есть имя девочки. И, возможно, того, кто её знал.

Она отстранилась, чтобы Дитрих взглянул на находку поближе.

— Мари, — озвучил барон написанное. — Швейная мастерская Карла Видеманна. Кто бы мог подумать!

— Знаете его? — нетерпеливо спросила Эль.

— О, милая, Карла Видеманна знают все! И вы тоже, учитывая, как долго вы носили платья, сшитые его загребущими руками...

* Черничное варенье.

** Спрятанное в снегу откроется при оттепели. Аналоги: тайное всегда становится явным, шила в мешке не утаишь.