Бабюз

Утро началось с гула. Не со звука, а с ощущения. Гулкой, тяжёлой тишины, висевшей над квартирой, как туман. Аня проснулась ещё до будильника — её тело давно привыкло просыпаться от щемящего чувства тревоги, что живёт под рёбрами постоянным, сосущим комом.

Она лежала, уставившись в потолок, и слушала. Из-за стены доносился ровный, детский храп Кирилла. Из комнаты родителей — ни звука. А из гостиной... из гостиной доносилось мерное, яростное поскрипывание вязальных спиц. Валентина Ивановна не спала. Она либо не ложилась вовсе, либо встала затемно. Быть на посту. Контролировать.

Аня осторожно, стараясь не скрипнуть кроватью, поднялась. Первое движение — рука потянулась к тумбочке, нащупала холодный бок жестяной банки. Всё на месте. Можно дышать.

Она на цыпочках выскользнула в коридор, замерла у двери ванной. Прислушалась. Никого. Рывком открыла дверь, заскочила внутрь, щёлкнула замком. Ритуал утреннего умывания был сродни партизанской вылазке: включить воду на минимальную струю, чистить зубы так, чтобы щётка не стучала о раковину, умыться ледяной водой — не шлёпать, не фыркать. Вытереть начисто раковину после себя. Проверить. Ни капли.

Когда она вернулась в комнату, чтобы одеться, храп за стеной прекратился. Значит, Кирилл проснулся. И тоже лежит тихо, прислушивается. Вычисляет, можно ли выходить или лучше притвориться спящим ещё полчаса.

Она вышла на кухню. Бабушка уже сидела за столом, в том же самом халате, будто и не ложилась. Перед ней стоял пустой стакан из-под чая. Её пальцы быстро-быстро перебирали спицы, серая шерсть змеилась по коленям.

— Умылась? — спросила она, не глядя на Аню.
— Да.
— Горячую воду не включала?
— Нет. Холодной.
— Молодец. Экономить надо. Не в золоте родились.

Аня молча кивнула, потянулась к заварнику. Чай был тёплый, почти холодный. Видимо, заваренный час назад. Она налила себе, села на краешек стула.

В этот момент в кухню неслышной тенью вплыл Кирилл. Двенадцать лет, но выглядел на десять — худой, бледный, в больших, сползающих на нос очках. Он старался быть невидимкой. Размякшими от сна движениями он пробрался к своему стулу, сел, вжав голову в плечи, стараясь не привлекать к себе внимания.

Не вышло.

Спицы замолкли. Холодные глаза Валентины Ивановны уставились на внука.

— И чего это ты сегодня такой сонный? — голос прозвучал как удар хлыста. Кирилл  вздрогнул, будто его действительно ударили. — Опять под одеялом с телефоном сидел, пока все спали? Глаза себе совсем посадить хочешь? Дурная голова!

— Нет, я спал, — прошептал Кирилл , утыкаясь взглядом в стол.

— Как спал? Я вчера в одиннадцать заходила, у тебя свет из-под двери шёл! Не ври мне! В кого ты такой врунишка получился? Читать надо, а не в свои стрелялки тыкать! Умнее станешь!

Аня сжала кружку так, что костяшки пальцев побелели. Она видела, как Кирилл  весь сжался, как ему физически больно от каждого слова. Его рука потянулась поправить очки, но он поймал на себе взгляд бабушки и замер.

— И не ковыряйся за столом! — последовала новая порция. — Руки от стола убрал! И выпрямись! Весь в отца, сутулый как старик!

Кирилл мгновенно выпрямился, убрал руки с стола и положил их под себя. Его лицо застыло в маске полной, животной покорности. Он не спорил. Не пытался. Он просто ждал, когда это закончится.

Аня не выдержала.

— Бабушка, он только проснулся, — тихо сказала она. — Оставь его.

В кухне воцарилась мёртвая тишина. Поскрипывание спиц прекратилось. Валентина Ивановна медленно, очень медленно повернула голову к Ане. Её глаза сузились до щелочек.

— А ты тут при чём? — спросила она тихим, шипящим голосом, полным смертельной обиды. — Я с ним говорю. Тебя не спрашивают. Учиться ему надо, а не валандаться. А то на одни тройки скатился. Стыд и срам. В нашей семье двоечников не было. Кроме твоего отца, конечно.

Аня опустила глаза. Волна бессильной ярости накатила на нее, сдавила горло. Она чувствовала себя предателем. Сказала — и сделала только хуже. Теперь бабушка будет злее. И выместит всё на Кирилле.

Она встала, отнесла свою кружку в раковину.

— Я на работу, — бросила она в пространство.

— Так бы сразу и сказала, — отчеканила бабушка, снова принимаясь за вязание. — А то сидишь тут, время тянешь. Ты деньги-то вчера получила? Положила куда положено? Или опять по карманам разбросала?

— Получила. Положила, — солгала Аня, уже надевая куртку в коридоре.

— На хлеб не забывай сегодня! — донёсся вслед голос. — И смотри — чтоб свежий был! А не вчерашний, как в прошлый раз! И сдачи не забудь взять! Считай!

Дверь захлопнулась, отрезая ядовитый поток. Аня прислонилась лбом к косяку, делая глубокий, прерывистый вдох. Сердце колотилось где-то в горле.

Она спустилась по лестнице и вышла на улицу. Утренний воздух был холодным и колким. Она засунула руку в карман, нащупала банку.

И замерла.

Напротив подъезда, на промёрзшей скамейке, сидел Кирилл. Он должен был быть уже в школе — дорога занимала минут двадцать. Но он сидел, сгорбившись, нахохлившись как маленький, замёрзший воробышек, и тупо смотрел себе под ноги. Его ранец валялся на земле.

— Кирь? — тихо окликнула его Аня, подходя ближе. — Что случилось? Ты чего не в школе?

Он поднял на неё испуганные, заплаканные глаза за стёклами очков.

— Я... я тетрадь по математике забыл, — прошептал он. — Бабушка... она проверяла уроки вчера... и не положила назад. А без тетради меня Клавдия Петровна... она будет опять кричать... и к директору поведёт... Лучше уж прогулять.

Он всхлипнул, по-детски вытирая лицо рукавом куртки.

— Я не хочу туда идти. Я не хочу домой. Я никуда не хочу.

Аня посмотрела на него — на этого забитого, затравленного мальчишку, своего брата. И впервые её мечта о побеге, о комнате с закрывающейся дверью, показалась ей ужасно, уродливо эгоистичной.

Она собиралась уйти. Оставить его здесь одного. С ней.

Она медленно опустилась на корточки перед ним, чтобы быть на одном уровне.

— Вставай, — тихо сказала она. — Пойдём со мной. Купим тебе новую тетрадь. Самую толстую. И завтрак. В кафе. С круассаном.

Он посмотрел на неё с немым вопросом и надеждой.

— А... а деньги?

Аня сунула руку в карман, с силой сжала жестяную банку. Острый край впился в ладонь, обещая боль и пустоту.

— Деньги найдутся, — твёрдо сказала она. — Вставай.

— Иди умойся снегом, — бросила она, отряхивая его ранец. — И быстро. А то опоздаем.

Он послушно, как робот, наклонился, зачерпнул горсть серого, подтаявшего снега, потёр им лицо. От холода аж перехватило дыхание, но слёзы как рукой сняло. Он посмотрел на сестру испуганно-испытующе.

— Бабушка... она же узнает, что я не в школе...

— Никто не узнает, — голос Ани прозвучал твёрже, чем она чувствовала себя внутри. — Скажем, что электричку сбило. Или метель. Или марсиане напали. Придумаем.

Она взяла его за руку — маленькую, холодную, доверчиво вложившуюся в её ладонь — и повела прочь от подъезда, от этого дома, от этого квартала. Шли быстро, почти бежали, не оглядываясь, как беглецы.

В небольшом торговом центре у станции было шумно, тепло и пахло кофе и сдобой. Кирилл  шёл рядом, разинув рот, глазея на яркие витрины. Он, кажется, забыл, когда был в таком месте в последний раз не по острой необходимости.

— Выбирай, — Аня ткнула пальцем в витрину булочной. Внутри всё сияло и манило глазурью. У неё в груди всё сжалось в комок. Каждый рубль из банки в кармане был на счету. Каждый. Но она сглотнула. — Что хочешь.

Он долго и мучительно выбирал, в итоге указал на самый маленький, невзрачный круассан с яблоком.

— Можно... этот?

— Можно два, — пересилила себя Аня. — И какао. Большое.

Они уселись за столик у окна. Кирилл сначала ел медленно, осторожно, словно боясь разбудить кого-то, потом, распробовав, набросился на еду с волчьим аппетитом. Он смотрел на сестру широко раскрытыми глазами, полными немого обожания и благодарности.

— Спасибо, — прошептал он, вытирая рот рукавом. — А... а тетрадь?

— Купим, — Аня отпила свой кофе, который казался ей сегодня горче полыни. Она чувствовала, как банка в кармане стала катастрофически легче. Завтрак съел её будущий залог. Целый день работы к чёрту. — Только давай договоримся. Ты будешь делать вид, что всё нормально. И учиться. Хорошо?

Он кивнул с такой готовностью, что чуть не опрокинул остаток какао.

— Буду. Обещаю. Я... я просто иногда не понимаю. А спросить боюсь. Бабушка говорит, я тупой.

— Ты не тупой, — резко сказала Аня. — Она... — она запнулась, не зная, как объяснить двенадцатилетнему мальчику, что его бабушка — монстр, вылепленный собственной болью. — Она просто очень хочет, чтобы ты был умным. Поэтому строгая.

Он не выглядел убеждённым, но кивнул снова.

Купили самую дешёвую, но толстую тетрадь в клетку. Аня проводила его до поворота на школу.

— Иди. И чтоб я больше не видела тебя на этой скамейке. Договорились?

— Договорились, — он улыбнулся ей, впервые за сегодня, и побежал, неуклюже шлёпая ранец по спине.

Аня смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом. А потом медленно, очень медленно пошла к работе. Рука в кармане сжимала почти пустую банку. Звякала одна-единственная монетка.

Она опоздала на двадцать минут. Саша встретил её таким потоком мата, что у стоящих у стойки клиентов покраснели уши.

— Извините, — бормотала она, пробираясь к своей станции. — Электричка... сломалась...

— Тебе всё сломается! — рявкнул ей вслед Саша. — Получать за сегодня не хочешь? Так и скажи!

Она молча надела фартук, принялась расставлять стулья. В голове стучало: «Опоздание. Вычет из зарплаты. Круассан. Тетрадь.  завтрак Кирилла. Пустая банка. Пустая-пустая-пустая».

Мысль о том, чтобы снова считать деньги, вызывала физическую тошноту.

Весь день прошёл в каком-то тумане. Она путала заказы, пролила кофе на брюки посетителю, дважды неправильно дала сдачу. Саша кипел и шипел, как злой кот.

Аня почти не слышала его. Она видела перед собой только  испуганное, заплаканное лицо Кирилла . И чувствовала ледяную тяжесть на дне кармана. Не банки. Гораздо более тяжёлую.

Ответственности.

Она не могла уйти. Не могла бросить его одного в этой войне. Побег превратился из чистого, ясного плана в нечто грязное и предательское.

Вечером она шла домой медленнее обычного. Ноги были ватными. Каждый шаг давался с трудом. Она боялась переступать порог. Боялась взгляда бабушки. Боялась тихого вопроса в  глазах Кирилла.

Дверь открылась. Запах капусты и валерианки.

— И где это ты сегодня пропадала? — раздалось из гостиной ещё до того, как она успела снять куртку. — Опоздала утром, опоздала вечером! Наверное, опять по магазинам шлялась? Деньги девать некуда!

Аня молча повесила куртку. Рука на мгновение задержалась на кармане. Пусто.

— Нет, — тихо сказала она. — Не шлялась.

Она прошла на кухню. Кирилл уже сидел за столом, уткнувшись в тарелку. Он украдкой посмотрел на неё, быстренько улыбнулся и снова опустил глаза. Он делал вид. Как и договаривались.

Аня села напротив. Она чувствовала, как бабушка стоит в дверях и буравит её взглядом. Ищет брешь. Слабину.

— Хлеб купила? — последовал новый вопрос.
— Купила.
— Покажи.

Аня медленно полезла в пакет, достала батон. Бабушка взяла его, смерила критическим взглядом, пощупала.

— Вчерашний. Я же говорила — свежий брать! Опять деньги на ветер! Совсем мозга нет!

Аня не ответила. Она смотрела на Кирилла . Он сидел сгорбленный, но сегодня за его стеклянными стёклами не было страха. Был крошечный, едва теплящийся огонёк. Огонёк их сегодняшнего маленького заговора.

И этот огонёк обжёг её больнее, чем все упрёки Валентины Ивановны.

Она не сбежит. Не сможет.

Побег откладывался. Война только начиналась.