Бабюз

Счет закончен. Монетки лежали на коленях ровными стопками, похожими на крошечные оборонительные башни. Медные, потертые, пахнущие чужими руками и старой тоской. Аня провела пальцем по самой высокой стопке, смахнула невидимую пылинку. Сто семнадцать рублей. Плюс две тысячи триста бумажными, аккуратно сложенными под подкладкой старого кошелька.

Сумма, за которую в кафе за углом едва ли можно было позволить себе ужин с подругой, для нее означала отсчет времени до свободы. Дни, недели. Она мысленно прикидывала: еще три таких смены, и хватит на залог за ту комнату в Люберцах, что она высмотрела на авито. Комнату с крашеным полом и пятном на потолке, но с ее собственной, закрывающейся на ключ дверью.

Грохот посуды за спиной заставил ее вздрогнуть. Стопки монет дрогнули, одна рассыпалась с противным звяканьем по грязному полу подсобки.

— Эй, мечтательница! — просипел сквозь зубы бородатый повар Саша, протискиваясь мимо с подносом грязных тарелок. — Кассирша ушла, счетай там сдачу, а не в себя упершись.

— Считаю, — буркнула Аня, нагибаясь за убежавшими пятаками. Пол был липким от чего-то сладкого. Ее пальцы слипались.

Работа официанткой в этой забегаловке у вокзала была чистой пыткой. Постоянная беготня, вечно недовольные клиенты, вечно потный Саша и этот запах — смесь старого фритюра и отчаяния. Но платили день в день. Наличными. И это было единственным ее щитом.

Она собрала монеты, сунула их в карман фартука и вышла в зал. Вечерний поток схлынул, остались лишь редкие одинокие фигуры, допивающие пиво. Она быстрыми, автоматическими движениями стала протирать столы тряпкой, пахнущей хлоркой. Раз — круговое движение, два — смахнул крошки в ладонь. Мысли упрямо возвращались к цифрам.

Две тысячи четыреста семнадцать.
Проезд на месяц — еще восемьсот.
Еда... Надо будет экономить. Можно питаться гречкой и макаронами. Она была готова.

— Девушка, счёт!

Аня кивнула и потянулась за блокнотом. Ее взгляд упал на окно. За стеклом, в промозглой подмосковной темноте, уже зажглись уличные фонари, окрашивая мир в грязно-оранжевый цвет. Там, за этим стеклом, был ее дом. Не место, где жили ее родители и младший брат, а именно дом — тот, который она ненавидела всей душой. Душная трехкомнатная коробка, где каждый вздох был на счету, каждый шаг под прицелом.

Она представила себе Валентину Ивановну. Сейчас бабушка, наверное, сидит в кресле, вяжет свои бесконечные носки и считает минуты до ее прихода. Готовит новый список претензий. Почему опоздала? Почему купила не тот хлеб? Почему так много ест? Почему существует?

Аня машинально выдала сдачу посетителю, даже не глядя ему в лицо. Две тысячи четыреста семнадцать. Эта сумма была ее тайным заклинанием, щитом против этого взгляда, против этого голоса.

Она задержалась после конца смены, ссылаясь на необходимость пересчитать кассу. Саша, торопясь на автобус, только махнул рукой. Наконец, в пустом зале, при свете неоновой вывески, она снова достала свою копилку — старую жестяную банку из-под леденцов. Звякнула, опуская в нее сегодняшнюю выручку. Звук был тихий, но для нее — оглушительный, как колокол.

Она прижала банку к груди. Холодный металл проступал сквозь тонкую ткань куртки.

Всего-то — дожить до утра. Перетерпеть дорогу домой. Перетерпеть вечер. А завтра начать копить снова.

Она вышла на улицу. Ветер рвал с деревьев последние жухлые листья и бросал их под ноги прохожим. Аня засунула руку в карман, сжала банку так, что металл впился в ладонь.

Две тысячи четыреста семнадцать.

***

Автобус трясся и скрипел, выплёвывая на остановках кучки уставших, безликих людей. Аня прижалась лбом к холодному стеклу, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом. В кармане её куртки леденцом звенела банка с деньгами. Каждый звонок был крошечным уколом надежды.

Она закрыла глаза, пытаясь представить ту самую комнату. Не пятно на потолке и не крашеный пол — а тишину. Глухую, бархатную тишину, в которой можно кашлянуть или вздохнуть слишком громко, и никто не спросит: «Что это там? Чего раскричалась?» Можно будет оставить кружку на столе. Можно будет купить йогурт и съесть его сразу, не пряча в самый дальний угол холодильника, за банки с солёными огурцами.

Автобус резко затормозил, и Аня чуть не ударилась головой о спинку переднего сиденья. В салон ворвался клубящийся холодный пар. Кто-то ругнулся. Кондукторша крикнула что-то неразборное, злое. Обычный ноябрьский вечер в подмосковном городе-спальнике. Обычная жизнь, из которой она решила сбежать.

Она вышла на своей остановке. Пятиэтажки-хрущёвки стояли серыми квадратами, подпирая низкое, промозглое небо. В окнах горели жёлтые квадраты — чужие, уютные, недоступные жизни. Она прошла мимо детской площадки, где раскачивались на ветру пустые качели, зловеще поскрипывая цепями.

Подъезд встретил её знакомым запахом — влажной штукатурки, щёлока и старого линолеума. Аня замедлила шаг, поднимаясь на третий этаж. Каждая ступенька отдавалась в висках тяжёлым, нарастающим гулом. Сердце начало стучать чаще, будто готовясь к бою. Она судорожно сглотнула, сунула руку в карман, ещё раз потрогала банку. Две тысячи четыреста семнадцать. Заклинание. Мантра.

Дверь квартиры была та же, что и всегда — коричневая, с потертым глазком, с наклейкой с кодом домофона, которую никто не менял лет десять. Но сегодня она казалась Ане тяжёлым, неподъёмным люком, ведущим в трюм корабля, который вот-вот пойдёт ко дну.

Она сделала глубокий вдох, вставила ключ в замок. Поворот — щёлк. Тишина за дверью была обманчивой, натянутой, как струна.

Первым делом — нос. Всегда нос. В воздухе висел сладковатый, приторный запах валерианки, смешанный с запахом тушёной капусты и воска для паркета. Запах детства. Запах бабушкиного царства.

— Это ты? — раздался из гостиной голос. Негромкий, ровный, без вопросительной интонации. Констатация факта. И одновременно — проверка.

Аня молча сняла куртку, повесила её на крючок, стараясь делать всё как можно тише. Не дать повода.

— Ты что, языка дома не забыла? Я спрашиваю: это ты? — голос приблизился.

Из гостиной на порог кухни выплыла Валентина Ивановна. Невысокая, сухая, с тугой седой пучком на затылке. Она была в старом домашнем халате, но держалась с королевской, непоколебимой осанкой. Её глаза, холодные и светлые, сразу же устремились к Ане, выискивая недочёт, оплошность, повод.

— Я, — тихо сказала Аня, уставившись на пол.

— «Я», — передразнила бабушка. — И где это ты так задержалась? Уже восьмой час. Ужин стынет. Все на тебя ждут.

Это была ложь. Ужин никогда не ждал её. Мама с папой наверняка уже поели и сидели у телевизора. Миша — в своей комнате. Ждала только она, Валентина Ивановна. Ждала своего выхода.

— Смена затянулась, — пробормотала Аня, пытаясь проскользнуть в сторону своей комнаты.

— Смена! — фыркнула бабушка. — Знаем мы эти ваши смены. Наверное, с подружками по углам болтала? Или на ветер деньги спускала? Ты даже хлеб не купила, я смотрю. Я же тебе утром сказала. Утром! Или у тебя в голове опять ветер гуляет?

Аня замерла. Хлеб. Чёрт. Она действительно забыла.

— Я... я завтра куплю.

— Завтра! — голос бабушки взвизгнул, превратившись в ледяную иглу. — А я на что сегодня должна бутерброды делать? На воздухе? Ты только о себе думаешь! Эгоистка! В тебя вся, как видно, мать твоя пошла. Ни капли ответственности!

Аня стояла, опустив голову, и слушала. Слова бились о неё, как град о стекло. Она не чувствовала боли, лишь глухое, привычное онемение. Её пальцы в кармане сжали банку так, что острый край жести впился в ладонь.

Две тысячи четыреста семнадцать, — мысленно повторяла она про себя, глядя на бабушкины стоптанные тапочки. — Две тысячи четыреста семнадцать. Две тысячи четыреста семнадцать.

Это было её оружие. Её броня. Её единственный способ выжить в этой войне, которая длилась уже двадцать лет.

— Стоишь как вкопанная! — голос Валентины Ивановны прозвучал совсем близко. Аня вздрогнула, невольно отступив на шаг. — Руки-ноги есть? На стол накрывай. И разогрей себе сама, я не служанка твоя личная. И чтоб ни крошки зря! Слышишь?

Аня молча кивнула, протиснувшись в тесную кухню. Воздух здесь был гуще, насыщеннее тем же валерианово-капустным духом. Она поставила на огонь чайник, взяла сковороду с остывшей тушёнкой. Руки двигались автоматически, выученные до мелочей. Поставить. Разогреть. Не шуметь. Не ронить. Не капнуть.

Из-за тонкой стены доносились приглушённые звуки телевизора. Отец. Мать. Они были здесь, в нескольких метрах. Они всё слышали. И снова — ничего. Ни слова. Ни вздоха в её защиту. Предательское молчание было хуже бабушкиных криков. Оно означало, что она одна. Всегда одна.

Сковорода зашипела. Аня вздрогнула от звука.

— Ты что там, пожар устроить решила? — послышалось из гостиной. — Масла много не лей! Зря что ли я его экономила?

— Я не лью, — тихо, почти шёпотом ответила Аня, хотя знала, что её не услышат. Или сделают вид, что не услышали.

Она быстро накрыла на стол, поставила всё на место. Села на свой стул, вжавшись в спину. Ела быстро, почти не жуя, чувствуя на себе тяжёлый, оценивающий взгляд, который буравил её со стороны порога. Валентина Ивановна не уходила. Она наблюдала. Искала следующую ошибку.

— И что это ты так чавкаешь? — раздалось наконец. — Как невоспитанная свинья. Тебя никто не учил, как за столом себя вести? Всю жизнь на шее у нас сидишь, а простым манерам обучить себя не можешь.

Ложка в руке Ани задрожала. Она опустила её, сглотнула комок тушёнки, который внезапно стал безвкусным и тяжёлым, как глина.

— Я не чавкаю, — выдавила она, глядя в тарелку.

— Ещё и пререкаться! — голос бабушки зазвенел от возмущения. — Я тебе жизнь отдала, а она — «не чавкаю»! Вон, посмотри, крошки по всему столу раскидала! Хлебом-то дорожать надо! Небось, на ветер деньги швыряешь, а здесь хлеб давишь!

Аня замерла, затаив дыхание. Она чувствовала, как по щекам ползут предательские горячие волны стыда и злости. Рука в кармане снова сжала банку. Острый край впился в кожу, почти до крови. Боль была острой, чистой, настоящей. Лучше, чем это удушающее чувство беспомощности.

Две тысячи четыреста семнадцать. Две тысячи четыреста семнадцать. Две тысячи...

— Кончай ковыряться в тарелке! — оборвало её заклинание. — Помой посуду. И смотри мне — горячей воды много не лей! Счёт за коммуналку платить будешь из своей зарплаты? А то я посмотрю, у тебя деньги на ветер улетают, как семечки!

Аня молча встала, собрала посуду. Руки сами знали, что делать. Включить тёплую, а не горячую воду. Минимальное количество средства. Всё вытереть насухо. Поставить на место. Ни одной лишней капли.

Она чувствовала себя роботом, запрограммированным на бесшумное, экономичное движение. Любая спонтанность, любое лишнее действие каралось немедленно.

Наконец, она вырвалась. Прошла по коридору к своей комнате, ощущая спиной немигающий взгляд. Рука уже тянулась к ручке, когда раздалось новое:

— Свет в ванной выключила? Иди проверь. И туалет тоже. И без того за всё платить приходится, а ты тут электричество жечь рада.

Аня остановилась, закрыла глаза на секунду. Сделала глубокий вдох. Развернулась, пошла проверять выключатели. Всё было выключено. Она и так всегда всё выключала. Но проверить — это ритуал. Это подтверждение власти.

— Всё выключено, — тихо сказала она в пустой коридор.

В ответ — лишь повелительный хлопок дверью гостиной. Разрешение на отбой.

Аня заскользила в свою комнату, притворила дверь. Не захлопнула, а именно притворила, без единого щелчка. Она прислонилась спиной к холодной древесине, зажмурилась, пытаясь отдышаться. В ушах стоял звон. В кармане пальто что-то тяжело и тупо упиралось в бедро. Она медленно вытащила банку. Поставила её на тумбочку. Металл тускло блеснул в свете уличного фонаря.

Она была дома.

Тихо, чтобы никто не услышал, она подошла к стене, прильнула ухом. Из-за неё доносился приглушённый стук клавиатуры. Миша. Он был здесь. За этой стеной. В такой же ловушке.

Аня сжала кулаки. Ногти впились в ладони.

Нет. Не такой же. Она уже почти спаслась. Почти.

Она потянулась к банке, снова взяла её в руки, прижала к груди. Холодный металл постепенно согревался от тепла её тела.

Ещё три смены. Всего три смены.