Бабюз

Тушёная капуста имела вкус поражения. Аня вяло ковыряла её вилкой, чувствуя, как каждое волокно пропитано горечью сегодняшних потерь. Не денег — чего-то большего. Веры, что есть куда бежать.

Валентина Ивановна, насытившись утренней порцией унижений, удалилась в гостиную — смотреть сериал, где все друг друга предают и орут. Это был её саундтрек.

В кухне воцарилась хрупкая, зыбкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и щелчком вилки Миши. Он доел первым и, поймав взгляд Ани, жестом спросил, можно ли выйти. Она кивнула. Он исчез бесшумно, как мышь.

Осталась она и мать.

Мать — Ольга — сидела напротив, сгорбившись над тарелкой, будто стараясь стать как можно меньше, раствориться. Её руки, вечно красные от уборки и готовки, беспокойно перебирали край салфетки. Она не смотрела на дочь. Она редко смотрела кому-то в глаза.

Аня отпила холодного чая, собираясь с духом. Пустая банка в комнате давила на виски тяжелее любой гири.

— Мам, — начала она, и голос прозвучал хрипло. Она прочистила горло. — Мам, нам надо поговорить.

Ольга вздрогнула, будто её окликнули на улице ночью.

— О чём? — она бросила быстрый, испуганный взгляд в сторону гостиной. Оттуда доносились драматические завывания актрис.

— О Мише. О том, что происходит. Это же... это же ненормально.

— Что ненормального? — голос матери был тусклым, безжизненным. — Бабушка воспитывает. Она же желает только добра. Она жизнь прожила, она знает, как лучше.

Старая, заезженная пластинка. Аня слышала это тысячу раз.

— Какое там добро! — Аня не сдержалась, и вилка звякнула о тарелку. Она понизила голос до шёпота, резкого, шипящего. — Она его ломает! Он уже боится школу посещать! Из-за неё! Ты это видишь? Или ты специально не хочешь видеть?

Ольга наконец подняла на неё глаза. В них не было ни злости, ни понимания. Только усталая, животная покорность.

— Аня, не надо... — она замотала головой. — Не надо опять. У неё давление. Ты же знаешь. Скандалы эти ей вредны. Надо просто... потерпеть. Переждать. Он подрастёт — и всё само наладится.

«Само наладится». Самая страшная ложь, в которую можно поверить.

— Он не подрастёт, мам! Он сломается окончательно! — Аня схватила мать за руку. Та попыталась выдернуть, но Аня держала крепко. Кожа под пальцами была шершавой, холодной. — Мы должны его защитить! Ты — его мать!

В глазах Ольги мелькнула искра — не гнева, а паники. Страха быть втянутой в конфликт, быть замеченной.

— А что я могу? — её шёпот стал совсем отчаянным. — Что я могу сделать? Она же мать мне! Она нас всех на ноги подняла, одна, без мужа! Мы ей обязаны! Квартира её! Всё её! Куда мы денемся? На улицу?

— Мы найдём путь! — настаивала Аня, хотя её собственная вера трещала по швам. — Я почти наскопила... Мы можем съехать. Втроём. Снять что-то маленькое.

Ольга смотрела на неё, будто та предлагала полететь на Марс.

— Снять? — она фыркнула, и в этом звуке была горькая, прожитая жизнь. — На какие деньги? На твои официантские? На мою уборку? Хватит на хлеб? Мы здесь хоть крыша над головой есть. И она... она не всегда такая. Иногда она добрая.

Аня отпустила её руку. От этих слов стало физически плохо. «Иногда добрая». Как будто можно месяцами лить яд, а потом один раз дать конфетку — и всё прощено.

— Она унижает твоего сына каждый день, мама. Каждый божий день.

— Она его учит жизни! — внезапно вспыхнула Ольга, и в её голосе впервые прозвучали не слёзы, а что-то вроде злости. Слабой, вывернутой наизнанку. — Чтобы он не вырос размазнёй! Как его отец! Чтобы мог за себя постоять! Ты сама её боишься, а учить меня лезешь!

Это ударило больно. Точнее, чем любое слово бабушки. Потому что это была правда. Аня боялась. И от этого бессилия её трясло.

— Я не боюсь, — солгала она, сжимая кулаки под столом. — Я просто хочу, чтобы ты... чтобы ты была на нашей стороне.

Ольга отодвинула тарелку, встала. Её лицо снова стало закрытым, пустым.

— Никаких сторон нет, — сказала она устало. — Есть семья. И не надо её раскачивать. Проще не связываться. Вырастешь — поймёшь.

Она повернулась к раковине, спиной к дочери, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Навсегда.

Аня сидела, глядя на её согнутую, усталую спину. В горле стоял ком. Ком предательства, горше капусты. Мать выбрала. Выбрала спокойствие. Выбрала сторону тирана. Потому что это проще. Потому что страшно.

Она поняла, что абсолютно одна.

Вставая из-за стола, она задела локтем свою пустую чашку. Та с грохотом покатилась по столу, но не разбилась, а лишь звякнула о край тарелки.

Из гостиной мгновенно раздался голос:

— Опять что-то бьёшь?! Кому сказала — аккуратнее! Ничего не цените! Всё на моей шее сидите!

Аня не ответила. Она подняла чашку, поставила на место. Руки дрожали.

Она посмотрела на спину матери, которая напряглась, ожидая продолжения скандала. Но Аня молча вышла из кухни.

Она шла по коридору и понимала, что её план рухнул. Не только из-за денег. Из-за чего-то более важного.

Она не могла уехать одной. И не могла забрать Мишу силой. Мать никогда не отдаст его. А оставить его здесь, с матерью-призраком и бабушкой-тюремщиком... это было невозможно.

Дверь в её комнату была единственным щитом. Она закрыла её, прислонилась спиной, пытаясь перевести дух.

Война только начиналась. Но теперь она понимала — воевать придётся не только с бабушкой. Придётся воевать с молчаливым согласием матери. С её страхом. С её предательским «проще не связываться».

И это было гораздо страшнее.
 

Тишина за дверью была обманчивой. Аня прислушивалась к каждому шороху, к скрипу половиц под неторопливыми шагами Валентины Ивановны, доносящимся из гостиной. Казалось, сама атмосфера в квартире сгустилась, стала вязкой и тяжёлой после того разговора на кухне.

Она не могла усидеть в комнате. Беспокойство гнало её по коридору, к комнате Миши. Дверь была приоткрыта. Она толкнула её без стука.

Миша сидел на кровати, поджав ноги, и уставился в экран старого планшета. Но взгляд его был пустым, несфокусированным. Он даже не вздрогнул, когда она вошла.

— Ты как? — тихо спросила Аня, присаживаясь на край кровати.

Он молча пожал плечами, не отрываясь от экрана. На столе, аккуратно обёрнутая в новую обложку, лежала та самая тетрадь. Символ утреннего побега. Символ её поражения.

— Мам... она просто... — Аня запнулась, не зная, что сказать. Как объяснить предательство? — Она устала. Понимаешь?

— Она всегда усталая, — без выражения произнёс Миша. Его пальцы бесцельно водили по запылённому стеклу. — И ты усталая. И я усталый. Здесь все усталые. Кроме бабушки. У неё много сил. Ругаться.

Горечь в его голосе была не по годам. Аня потянулась, чтобы погладить его по голове, но он инстинктивно дёрнулся, уклонился от прикосновения. Как от удара.

Её рука повисла в воздухе. В горле снова встал ком.

— Послушай, — она заставила себя говорить твёрже. — То, что было сегодня утром... это наш секрет. Хорошо? Никто не должен знать.

Он наконец поднял на неё глаза. За стёклами очков плескался испуг.

— Она узнает? — прошептал он. — Она всегда всё узнаёт.

— Не узнает, — соврала Аня. — Я придумаю что-нибудь. Если что — говори, что это я тебя заставила прогулять. Всё равно мне уже всё равно.

Она пыталась казаться храброй, но внутри всё сжималось от холода. Она поставила на кон всё, что у неё было. И проиграла.

Внезапно шаги в коридоре стали чётче, громче. Они направлялись сюда. Аня метнулась к двери, но было поздно.

В проёме возникла Валентина Ивановна. Её взгляд скользнул с Ани на Мишу, на планшет в его руках, на новую тетрадь на столе. Её лицо, и без того perpetually поджатое, исказилось гримасой холодного торжества.

— Ага, — произнесла она тихо, и это было страшнее любого крика. — Так вот чем вы занимаетесь. Тайные собрания. Мойщики костей. У меня за спиной.

— Бабушка, я просто... — начала Аня.

— Молчать! — голос хлопнул, как выстрел. Миша аж подпрыгнул на кровати, уронив планшет. — Я всё вижу! Я не слепая! Вы тут против меня ополчились? Думаете, я не знаю, как вы за завтраком перешёптывались? Как она тебя, двоечника, от школы отговаривала?

Аня онемела. Она следила. Она всегда следила. Каждый взгляд, каждый шёпот был у неё на счету.

— Это я виновата, — выдохнула Аня, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Это я его уговорила...

— Конечно, ты! — Бабушка сделала шаг вперёд, и её тень накрыла их обоих. — Ты во всём виновата! Развращаешь его! Вместо учёбы — по кафешкам шляться! Деньги, которые я в тебя вбухала, на ветер пускать! Я с твоей матерью одна справилась, справлюсь и с вами двумя!

Она повернулась к Мише, и её голос стал сладким, ядовитым.

— А ты, умник, планшет на стол. И тетрадь эту — в мусорное ведро. Сейчас же. Раз не ценишь, что для тебя стараются.

Миша замер, глядя на неё с ужасом. Его нижняя губа предательски задрожала.

— Но... но там уроки...

— В школе будешь делать! Как все нормальные дети! А не как барчук избалованный! Или тебе наказание нужно? Без ужина? Без телефона на неделю?

Он беспомощно посмотрел на Аню. И в его глазах она прочитала не просьбу о помощи, а something worse — resignation. Он уже сдался. Ещё до начала битвы.

Медленно, сгорбившись, он потянулся к тетради.

— Не трогай! — рявкнула Аня, хватая его за запястье. Она вскочила, заслонив его собой. Всё тело дрожало от ярости и бессилия. — Хватит. Хватит уже. Оставь его.

Валентина Ивановна не отступила ни на шаг. Её глаза сузились до буравящих щелочек.

— Ах так? — прошипела она. — Значит, бунт на корабле. Ну что ж. Раз ты такая смелая... — она обвела комнату ледяным взглядом. — С сегодняшнего дня интернет отключаю. Роутер — ко мне. И твой заработок — тоже ко мне. Будешь отдавать всю зарплату. Раз такая щедрая на поборы выискалась. Буду сама решать, что вам нужно, а что — нет.

У Ани перехватило дыхание. Это был смертельный удар. Последний шанс на свободу. Роутер. Деньги. Всё.

— Не имеешь права! — вырвалось у неё, голос сорвался на визг.

— В моём доме — я устанавливаю права! — огрызнулась бабушка. — Не нравится — порог дверь! На улицу! Собирала вещички, да? Мечтала сбежать? Ну так вали! Посмотрим, как ты там, одна, продержишься. Без моей крыши над головой. Без моей еды.

Она говорила это, глядя прямо на Аню, и в её глазах читалось нечто большее, чем злость. Почти... надежда. Надежда, что та сломается. Приползёт обратно. Признает её правоту.

Аня стояла, сжимая и разжимая кулаки. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Она чувствовала, как за её спиной мелко дрожит Миша.

Сделать шаг вперёд — и всё рухнет. Всё, к чему она так отчаянно цеплялась. Крошечная иллюзия безопасности.

Она отступила.

Не физически. Внутренне. Пламя ярости погасло, сменившись леденящим, тошнотворным страхом.

Валентина Ивановна увидела это. Уловила мгновенную смену эмоций. Уголки её губ поползли вверх в едва заметной, торжествующей улыбке. Она выиграла. Снова.

— Вот и умница, — сказала она мягко, почти ласково. — А теперь выметайся отсюда. И чтоб через пять минут роутер и деньги были у меня на столе. И чтобы я тебя больше никогда в такой ситуации не видела. Поняла?

Не дожидаясь ответа, она развернулась и выплыла из комнаты, оставив за собой шлейф победного валерианового aroma.

Дверь притворилась.

Аня стояла, не двигаясь, не в силах пошевелиться. Потом медленно обернулась.

Миша смотрел на неё. Не с упрёком. С пустотой. С пониманием. Он видел, как она сдалась. И принял это как данность.

— Всё равно бы не получилось, — тихо сказал он и потянулся к планшету, чтобы отдать его на растерзание.

Аня не стала его останавливать. Она вышла в коридор, пошатываясь, как после удара.

Она прошла в свою комнату, взяла с тумбочки жестяную банку. Она была лёгкой. Смехотворно лёгкой. Она потрясла её. Одинокая монетка жалобно звякнула внутри.

Две тысячи четыреста семнадцать. Мечта. План. Будущее.

Всё это умещалось в одной жестяной банке. И сейчас это ничего не стоило.

Она разжала пальцы. Банка с глухим стуком упала в мусорную корзину.

Побег окончен. Война проиграна.