5
Барб рассказывает Роджеру всё, что может. Всё, что мешает и напоминает наполовину снятый тапочек, который никак не стряхнешь с ноги перед тем, как забраться наконец в кровать.
Она впервые боится. Боится, что если скажет больше, то обязательно заденет лишнее, и Роджер её не поймет.
Такое уже бывало, и Барб просто жалела, что рассказала что-либо, но никогда не боялась. Она старалась встречать каждое недопонимание между ней и Роджером более-менее спокойно, потому что без этого никуда, и пыталась что-то объяснить или выражалась другими словами. Сегодня что-то изменилось.
Сегодня Барб засомневалась в том, сможет ли она в случае чего держаться так же, как всегда: игнорировать болезненный укол, который всегда приходится на сердце. Да, она понимала, что люди не застрахованы от ошибочных суждений, что всё те же люди не могут знать абсолютно всего друг о друге. Да, она понимала, что Роджер будет для неё тем же Роджером, даже если скажет что-то такое, что она вовсе не ожидает услышать. Она понимала, что предугадать абсолютно все действия других — невозможно, точно как и не стоит рассчитывать на что-то особенное от них, а потом жаловаться на огорчивший результат. Но она никогда не могла противиться маленькой горечи, оседающей в лёгких и сворачивающейся там щеночком в пушистый клубочек, когда её ожидания разбивались: это случалось слишком быстро, Барб не успевала даже осознать. Она никогда не могла убежать от маленькой обиды, забирающейся в мягкое израненное сердечко и отчаянно бьющей кулачками по его стеночкам: слишком уж хочется, чтобы всё-таки понимали, чтобы сочувствовали, чтобы помогали.
От этих противоречий в себе Барб так сильно желает избавиться, но получается плохо. И она сама осознаёт, что плохо, что часто возвращается к тому, с чего начинала, что до сих пор стоит на месте. Но она каждый раз просит прощения, когда оставляет Роджера без ответа из-за того, что ей было слишком плохо или грустно. Каждый раз просит прощения за то, что могла в сердцах упрекнуть его в чём-то из-за душевной ранки, царапинки.
Барб видит старания Роджера, видит его желание быть рядом, и ей так совестно от того, что с ней бывает временами очень сложно, что она порой слишком требовательна к окружающим, пусть и прилагает все силы для того, чтобы войти в их положение или поставить себя на их место. Ей стыдно, что есть дни, когда она считает, что одинока. Ей стыдно, что иногда она позволяет себе думать, будто нет такого человека, которому она могла бы излить душу.
У неё есть Роджер.
И сейчас, когда Барб сидит рядом с ним на какой-то пародии на небольшую скамеечку и всё ещё держит его руку, она понимает это как никогда прежде. Когда он слушает всё, что случилось за последнюю неделю между ней и отцом: как было хорошо на прошлых выходных, как они ходили в пекарню есть булочки с корицей и ванильный пломбир, пили холодный кофе и наблюдали за птицами, как она делилась с ним планами на будущее; как плохо стало вчера, как она ляпнула самую глупую вещь на свете и теперь места себе не находит, как трудно ей приходится наблюдать за тихими слезами матери по вечерам, держащей в руках одну из старых фотографий, собравшую всю семью. Он не услышит только той части, где она понимает, что влюблена.
— Я понял, что наши мысли похожи на медуз, — говорит Роджер, отводит внимательный взгляд, обращённый до этого на единственную расчувствовавшуюся Барб, и задумчиво рассматривает синие линии карандаша в своём альбоме. — Есть безобидные, классные, такие, которые не жалят. Чаще всего они счастливые и добрые, маленькие, плавают где-то целыми кучками на поверхности, их легко заметить. А есть те, которые кроются чуть ли не на самом дне, в густой темноте. Единственный источник света — они сами, и свет этот отнюдь не добрый. Они огромны, они жалят, они ядовиты. Их заметишь не сразу, а вот боль от них — мгновенно. Выглядят красиво, завораживающе, а на деле что? Одни страдания. Уплывай от них, Барб, возвращайся на свет. Не позволяй им опять прикоснуться к тебе своими щупальцами, они и так тебя достаточно обожгли.
Она всё смотрит на него, со слезами на глазах, и не жалеет. Ни о чём не жалеет, потому что на плечи ничто больше не давит, ничто больше невыносимо не тревожит разум и сердце, кроме тех нежных чувств, которые она ещё больше хочет спрятать, потому что они значительно усилились.