Глава Х
Хайме выдохнул, просыпаясь после тревожного сна. Его выбросило из мира видений в действительность резким рывком, так что мышцы были ещё напряжены, готовясь... к чему? Он уже толком не помнил, что ему снилось. Что-то неприятное. Кажется, они всё искали и искали Леонор, пока Суэро не потащили к дереву, чтобы повесить.
Кошмар никак не помешал утреннему стояку, и несоответствие тела и духа раздражало Хайме.
Вчера он рухнул спать рано из-за бессонной ночи, и сейчас через щель в пологе палатки еле-еле пробивался водянистый утренний свет. Ещё не рассвело. Хайме повернулся набок и посмотрел на Суэро — тот ещё спал на лежанке напротив.
У него был забавный вид во сне: одновременно беззащитный и сосредоточенный, как у годовалого ребёнка, который делает первые шаги. Серьёзный, будто он тащил весь груз мира на своих плечах.
Хайме мог различить в слабом свете резкий профиль Суэро, распахнутый ворот его сорочки и линию ключиц. И больше ничего, конечно. А жаль, посмотреть было на что, Хайме убедился в этом вчера у реки. Такая белая, нежная кожа — и сухие, сильные мышцы под ней, головокружительно длинные ноги бегуна... Ещё его всегда поражало, до чего красивый у него нос, только такой и должен быть у дворянина. И всегда — ну, как всегда, с тех пор, как они начали вместе искать приключений на свою голову, — интересовало, верна ли старая примета в случае Суэро... верна оказалась, хер у него такой же длинный и прямой, как нос. Да, есть на что полюбоваться.
Хайме перевёл дыхание, чувствуя, как кровь начинает закипать. Нет, дрочить при Суэро — и тем более на Суэро, — он не хотел. Это казалось каким-то жалким. Поражением.
Но он хотел его, к чему самому себе-то врать.
И взял себя в руки только потому, что Суэро тоже наверняка скоро проснётся. И не дай Бог что-то поймёт.
Вдохнув несколько раз поглубже, Хайме поднялся с постели, поправил брэ и отправился на воздух. Утренний холодок быстро привёл его в чувство, и он заглянул в палатку только чтобы одеться. И на спящего барчука даже не посмотрел. Больно нужен.
Лагерь только просыпался, и Хайме смог немного постоять один, посмотреть на лёгкий туман, на деревья вокруг, не думая ни о чём. Но вскоре народ стал выползать из кибиток и палаток, начались сборы, Уррака и Пако по жребию принялись кашеварить.
— Займись делом! — крикнула Мануэла вместо приветствия. — Иди вон Мануэлю помоги.
Мануэль молча бросил ему перепутавшиеся стропы, не удостоив ни словом. Он и так-то был молчун, а сказать что-то Хайме — и вовсе скорее удавится. Хайме посмотрел на стропы, вздохнул и стал распутывать.
Под треск жаровни и бульканье кипятка, насвистывание Перико и резкие покрикивания Мануэлы не думать ни о чём выходило хуже, чем в тишине, как ни странно. Суэро снова приходил на ум.
Хайме считал, что ненавидит его за отца, за то, что случилось на дороге. И даже если с годами ненависть выцвела — месть есть месть, и неважно, осталось ли что-то от прежних чувств. Долги надо отдавать, и всё тут. Да и не Суэро он ненавидел, он ненавидел всех дворян, всю несправедливость мира, а это чувство сама жизнь охотно в нём подпитывала. Вот только постепенно мир стал по себе, а Суэро сам по себе. И начались общие дела, вот уже и месть задвинута в дальний угол, вот уже и за отца простил его... Казалось бы, простил — Мадонна тебя наградит за это, молодец, забудь. Но всё оказалось ещё сложнее и стало только хуже. Почему всё вечно оказывается настолько запутанно?!
Хайме злобно отбросил канат, который смог выпутать из общего клубка, и увидел, как Суэро выходит из палатки, ищет кадушку, набирает воды из кухонных запасов и разводит мыльный корень. Сколько можно постоянно наводить чистоту. Воды не напасёшься. Чёрт бы его побрал.
Хайме внезапно почувствовал тоску. Как брошенный пёс, который только и хочет, чтобы хозяин снова подозвал его к себе. Это заставляло его лишь злиться сильнее, а злость усиливала тоску. Чем больше тоски — тем беспомощней и слабей он себя чувствовал, а он это ненавидел. Чем больше злости — тем лучше он понимал, что ничего хорошего из всего этого не выйдет.
Он отложил второй канат, но остальные были всё так же крепко перепутаны.
— Почему до сих пор не переспал с ним? — раздался тонкий голосок у него за спиной.
— Какие вопросы прямо с утра, — отозвался Хайме. Агуэда стала помогать ему с распутыванием узлов, а он всё меньше участвовал в этом — смотрел, как Суэро бреется. Барчук сам не знал, насколько красиво, отточено двигается. Ни одного лишнего движения. Казался бы ледяной статуей, если б Хайме не видел, что он бывает человеком.
И задница лучше, чем у любой статуи, подумал он, когда Суэро нагнулся, чтобы поставить кадушку на один из ящиков. Так и просит сжать пальцы на ней.
— Нет, правда, — сказала Агуэда. — Ты смотришь на него очень голодно и очень грустно. Почему нет?
— Может, он не из таких, — попытался отговориться Хайме, но та только фыркнула:
— Если цирк чему меня и научил, так это тому, что мужики могут трахаться с кем угодно. Вам хоть баба, хоть свинья, хоть другой мужик. Любого можно соблазнить.
Хайме было что возразить, но он только махнул рукой.
— Иди ты. Сама соблазняй, а я не охотник до дворян.
— Что, большой бунтовщик Хайме не смеет коснуться идальго? — захихикала Агуэда, и он вскинулся, чтобы ответить бранью, но неожиданно для себя поник, посмотрел на то, как Суэро вытирает лезвие бритвы пучком травы, как ветерок слегка треплет рукава его сорочки — и признался:
— Знаешь, я и правда не смею.
Агуэда сочувственно села рядом с ним.
— Может, тебе того... преодолеть страх-то?
Нет, подумал Хайме, продолжая глядеть на него. Нет. Одна ночь будет означать что-то гораздо большее. Что-то изменится в душе у самого Хайме. И одной ночью может не ограничиться.
Ему стало не по себе.
— У нас договор, — мрачно сказал он. — А знаешь как говорят: нельзя гадить там, где ешь.
— Значит, выбирай либо гадить, либо есть, — сказала Агуэда, слегка ткнула его кулачком в плечо и встала. — Верёвки-то разбери, не сиди. Я почти всё за тебя сделала.
Хайме бросил последний взгляд в сторону Суэро, но тот уже ушёл — одеваться, наверное.
Этому надо положить конец, так или иначе. Если надо — разрубить чёртов узел. Хайме никогда не был слабым и не собирался привыкать к слабости. Меж тем весь этот поход по-настоящему нужен только Суэро. Хайме ничего не потеряет, если решит, что с него хватит благородства.
Ничего не потеряет.
Стропы лежали перед ним почти начисто распутанные.
Ехали мимо полей: по одну сторону дороги зеленели посевы этого года, по другую чернела оставленная отдыхать под паром земля. Хайме присел на задок одной из кибиток и потихоньку настраивал гитерну, пока мимо него медленно ползли крыши домов, шпиль церкви да иногда мелькали другие путешественники: то монах пройдёт, то бродячий коробейник, то крестьянская девчонка пробежит с обедом для отца в узелке. За кибиткой верхом ехал Суэро и портил этим всю свою маскировку: пусть он и пересел со своего рыцарского коня на самую лядащую лошадку, какую нашёл в конюшне своего замка, пусть уже несколько дней за ней не ухаживали дворянские конюхи, всё-таки кобылка выделялась среди мулов и парочки волов, которые тащили кибитки хугларов. А пуще всех выделялся сам Суэро: так небрежно, уверенно и красиво держаться в седле может только тот, кто родился идальго. Хайме не умел толком ездить верхом, но эту осанку всегда узнал бы. Суэро мог одеться как нищий, но единственный кивок или то, как он держал поводья, выдавало его с головой. И как только наместник в Лицарре не заметил...
Пако шёл рядом с лошадью и многословно рассказывал о своих жизненных тяготах. Каждый в труппе уже знал его историю лучше собственной, и новые уши были для него сущим праздником.
— ...а я тогда даже йемас не пробовал в жизни ни разу! Ну, и я всё просадил на лакомства, вино и вкусную еду. И, конечно, на тряпки. А потом сладкий сон закончился, — Пако печально вздохнул, — и я остался без денег, да ещё и оказался должен тридцать мараведи. Неделя моего счастья стоила три реала!
Хайме не представлял, как можно прожрать и пропить такие деньги, пусть часть и ушла на одежду, но Пако вообще был весьма загадочным человеком. Суэро же терпеливо внимал.
— И вот с тех пор я почти четыре года скитаюсь из города в город, — заключил Пако, — чтобы кредиторы не догнали. И то иногда они чуть не наступают мне на пятки. Вот мы сейчас едем в Сумаррагу. В прошлом году там оказался один из ростовщиков, я еле убежал от подлеца. Спасибо, у меня там знакомый стражник, с которым мы водим дружбу...
— Очень близкую дружбу? — не удержался Хайме, сделав пошляцкое движение рукой возле губ. Суэро молча смерил его взглядом, а Пако фыркнул, откинув светлую прядь с лица:
— Водил и настолько близкую. Сейчас-то я верен моему Реито. Тогда, конечно, пришлось расплатиться за помощь, но это другое. Вот, кстати, когда я оказался в Памплоне, там мне попалась одна благородная дама...
Хайме перестал слушать и принялся наигрывать мелодию, а потом и напевать романсеро о доблестном герцоге Эстеване.
— ...Эстеван тут созывает
Сотню рыцарей своих.
Перед Богом обещает
Он на бой отправить их.
Отвечает каждый рыцарь,
Герцога и честь любя:
«Служим верно Эстевану
И умрём за короля!»
— Скукота, — заявил Пако, недовольный тем, что песня мешает ему говорить, а Суэро вслушался в слова. Его глаза, как всегда, были темны и непроницаемы, но Хайме уже научился угадывать в них грусть.
— А вот ты, дон Суэро, не умер за короля и даже меня не убил, — заметил он, прервав пение. Суэро же на подначку ответил:
— Ты хорошо поёшь, — и, пока растерянный Хайме пытался придумать ответ, сказал: — В жизни рыцаря есть одна путеводная нить: честь. Вот и в твоей балладе об этом поётся.
— Я думал, честь требует верно служить господину. Только всё это враньё, и никто её не блюдёт, поэтому дворяне вечно грызутся друг с другом, — заявил Хайме. Пако, поняв, что больше поговорить о себе не удастся, отпустил стремя Суэро и замедлил шаг.
— Господину. Своей даме. Своим людям. Насчёт других ничего не могу сказать, не мне их судить. Но честь требует от тебя прежде всего блюсти своё слово и поступать достойно, а иногда невозможно оставаться на стороне короля и поступать достойно одновременно.
— А если, чтобы соблюсти слово, приходится делать что-то недостойное?
— Как в случае с тобой? — усмехнулся Суэро, посмотрев ему в лицо, но Хайме выдержал взгляд. — Слово нужно блюсти, и точка. Честь стоит на трёх опорах: верность слову, служение и вольности. Что касается вольностей, то нельзя дать кому-то ущемить себя, унизить. Что касается служения, то надо быть верным, об этом я уже сказал. Что касается слова, то на самом деле оно лежит в основе чести, всё исходит из верности ему. Чтобы быть верным кому-то другому, надо прежде всего быть верным себе.
Последние слова неожиданно будто ударили Хайме наотмашь.
— Верным себе? — тихо переспросил он. — А ты можешь сказать, что верен себе?
Суэро вновь посмотрел ему в лицо — прямо, смело. Но ответил не сразу, и его голос звучал сдавленно:
— Самая истинная правда в том, Хайме, что нет, я не могу этого сказать. Я не знаю. Блюсти честь вовсе не просто и легко. Я всё время как будто повис в воздухе или стою на перекрёстке и не знаю, куда свернуть. И это продолжается с тех пор, как ты пришёл в мой дом.
Хайме отвёл взгляд, не зная, что ответить.
— Не понимаю я этой поеботы, — проворчал он. — Слово даётся тем, кто слишком доверчив и готов в него поверить, а остальное и вовсе сказки. Служение ещё какое-то.
— У тебя нет желания быть преданным кому-то? Или чему-то? — По голосу Суэро было слышно, что он тоже опечален. В лицо ему Хайме не смотрел.
— Да не надо мне ничего, — буркнул он, чувствуя себя по-дурацки. На его счастье, с кибиткой поравнялся Перико, и Хайме, оживившись, спросил:
— Видел его трюки, дон Суэро?
— Видел, и они так хороши, что я даже сам бы хотел научиться.
— Ну нет, я свои секреты никому не сообщаю! — значительно поднял палец Перико. Хайме, снова чувствуя себя в своей тарелке, отмахнулся:
— А, я их и сам постиг. Вся штука в нитках, нужны самые тонкие и прочные. На них можно и вещи из-за сцены вытягивать, и в воздух их поднимать. У Перико на пальцах кольца, к каждому подвязана своя нитка.
— Сейчас я тебя на нитки подвяжу! Просил же не разбалтывать.
— Да ладно тебе, он дворянин, а не хуглар. — Хайме вновь повернулся к Суэро: — А я как-то использовал эти фокусы в разбойном ремесле.
— Это как? — полюбопытствовал Суэро и вдруг, судя по его лицу, и сам вспомнил подходящий случай.
— Ага, — радостно кивнул Хайме. — Когда ты меня в лесу нагнал. У меня на ветке висела перчатка с подвязками. Так что я тебя убедил, что у меня тут целая засада лучников, а на самом деле я был один, как перст.
— Ах ты скотина, — воскликнул Суэро, но его глаза смеялись, и Хайме почувствовал, что оттаивает после разговора о чести.
— Больше всего это в своём деле люблю, — признался он. Из кибитки выглянула Уррака:
— Я немного подслушала. Ты занимался разбоем?
— Я думал, все знают. Я же Висельник.
— Тот самый Висельник?! — Уррака в полном восторге села рядом с ним на задок, свесив ноги и глядя на Хайме во все глаза. Пако, идущий позади, тоже поднял голову от дороги:
— Да ладно!
— Ну да. Я думал, все знают. Вот и шрам. — Он даже задрал рукав и показал.
— Мало ли шрамов у людей!
— Ты меня знаешь, я никогда не вру.
— Я слышала, как ты реликвию подрезал! Я немного этим промышляла, знаешь. Представляю, какой ты должен быть ловкач.
— Ты разбойница? — удивился Суэро.
— Воровка. Была. — Она дёрнула плечом. — До сих пор могу пролезть в самое узкое окно, как кошка, и найти путь где угодно, только выступления из этого не сделаешь. Да и не жалко тех деньков. То было в детстве, когда иначе пришлось бы с голоду помирать. Но потом подвернулась возможность меньше рисковать своей шкурой, и я держусь за неё.
— Слышишь, сеньор? Может, возьмёшь её в дело, если я тебе совсем осточертею, — заметил Хайме, снова начиная наигрывать на гитерне. Он ждал, что Суэро отшутится, но тот промолчал. В самом деле, что ли, раздумывает, не избавиться ли ему от Висельника? Хайме, конечно, спрашивать не стал, но затаил обиду и долго ещё посматривал на Суэро. А тот, как ни в чём не бывало, заговорил с Урракой, а потом и Хайме втянул в беседу.
Ехали мирно, но до Сумарраги добрались уже на закате, и выступать было поздно. На воротах, пока кибитки перегораживали всю дорогу, а хуглары терпеливо стояли рядом или гуляли по обочине туда-сюда, Мануэла пыталась договориться со стражей. Хайме подошёл туда и увидел премилое зрелище: Уррака в это время болтала с одним стражником, а Пако строил глазки другому (очевидно, своему знакомцу). Каждой твари по паре. Меж тем глава стражи говорил Мануэле:
— В город пускать не велено, но вы можете занять пустырь вон там, за рощей. Эта земля принадлежит магистрату, там ярмарки проводят, так что никто вас не тронет. Там и выступать будете.
— Спасибо, синьор, — рассыпалась в благодарностях старуха, — за ваше доброе христианское отношение.
— Цыц отсюда, — добродушно буркнул тот, и караван медленно развернулся. Суэро предусмотрительно вёл лошадь в поводу, чтобы не выделяться.
— Без твоего дворянчика мы стояли на одном месте по несколько дней, а теперь несёмся как угорелые, — ворчала Мануэла. — Доходы теряем.
— Там какие-то полтора мараведи, а тут полновесное золото, бабушка.
— Полтора мараведи никогда не бывают лишними! Страже сунула благодарность, да потом ещё сунем, наверное, и что останется от наших доходов?
Хайме закатил глаза.
Роща была тёмной и густой, а тропа через неё довольно узкой, но на пути обошлось без неприятностей. На пустыре они поставили кибитки кругом, развели костёр, и вскоре Мануэль, как всегда, чистил мулов с мрачным видом, Хинио разминался, чтобы суставы не теряли гибкость, а ленивый Пако, хотя ему как акробату тоже стоило бы упражняться, сидел у костра со своим хахалем и с Суэро. Вокруг громоздились мотки ткани и балки для шатров.
Хайме хотел присоединиться к ним, но услышал, как Суэро спрашивает, слегка запинаясь:
— Но... что это такое вообще? Зачем? — и, повинуясь порыву, остался за связкой балок.
— Что значит зачем? — переспросил Реито, который сидел прямо на траве с кружкой пива. Пако, любитель удобств, устроился рядом на бочке и рассеянно поглаживал Реито по волосам. — Просто мне нравятся мужчины.
— Мне женщины тоже нравятся, но редко как-то, — прибавил Пако.
Ага, подумал Хайме, правильно я не стал совать носа к костру. И, раз уж он оказался здесь случайно, он задержался в своём укрытии.
— Неужели так сложно сдерживаться? — спросил Суэро.
— А зачем? — искренне удивился Пако, даже потеряв рассеянный вид, с которым он оглядывал лагерь. Суэро удивился ещё сильнее него:
— Грех ведь.
— А что не грех? — хмыкнул Реито и отпил из кружки. — Знаешь, когда я был ещё юнец, наш священник всё говорил: не блудите со шлюхами и не портите невинных девиц. А я и рад был, что нельзя, потому что, раз нельзя, можно с друзьями поразвлечься. С женщиной-то тоже грех.
— В браке не грех, — упрямо возразил Суэро.
— Скажите какой праведник выискался, — засмеялся Пако.
— Не грех, а только всё равно каждый ходит по блядям или имеет любовницу, — рассудительно заметил Реито. — Или с женой они что-нибудь эдакое делают, не для зачатия.
— Я собирался жениться и ничего лишнего себе не позволять.
— А как же удовольствия, которыми Бог милостиво нас одарил? — спросил Пако.
— Есть дозволенные удовольствия.
— Только хочется почему-то недозволенных, да?
Суэро помрачнел, да так, что разом стал лет на десять старше.
— Так всегда с грехами, — тяжело сказал он. — Они всегда сперва приятны, только потом заводят тебя прямиком в геену. А люди доброй воли удерживаются и обретают награду.
— Тебя, возможно, удивит, но для большинства это вовсе не соблазн, — сказал Реито. Пако прибавил:
— В отличие от женщин.
— Не соблазн? — Суэро, откинулся назад, и сквозь зазор между балками Хайме перестал видеть его лицо, но по голосу — ровному, даже холодному, неестественно спокойному — понимал, что он крайне удивлён.
— Ну да, — Реито пожал плечами. — Ты не смотри на вопросы священников. У них из-за безбрачия едет крыша. А для обычных людей содомия чаще всего никакое не искушение. Ты думал, все борются с собой? — Он даже засмеялся. Суэро сухо сказал:
— Что ж, у каждого свои искушения. Одного больше всего соблазняет красота женщины, другого богатство, третий не может справиться с гневом. Но соблазн по-прежнему остаётся лишь приманкой.
— То есть Бог заложил в меня любовь к Пако и дал возможность получать удовольствие, только чтобы посмотреть, как я от этого откажусь? Тогда Он довольно жесток. — Пако в это время повернул голову и всматривался куда-то в темноту, больше не интересуясь разговором. Хайме было не до того, чтобы проверять, что именно он там выглядывает. Суэро спросил:
— Любовь? Разве речь вообще идёт о любви?
— Зависит от того, о какой любви ты толкуешь. — Реито встал и выплеснул остатки пива в костёр. Суэро помолчал, прежде чем сказать:
— Та, что в горе и радости до конца дней. Та, что рвёт сердце.
— Ну, у меня есть та, что в горе и в радости, на бочке вон сидит. А та, которая рвёт сердце – сам никогда так не любил, что ли?
Суэро надолго замолчал. Хайме даже задержал дыхание. Наконец, он услышал тихое, сдавленное:
— Любил, — и в этот момент за его спиной раздались тяжёлые шаги, особенные шаги, которые он узнал бы из тысячи. Стража.
Хайме успел обернуться и увидеть факелы и бородатое лицо капитана, который тут же опустил руку ему на плечо:
— Теперь не сбежишь, Висельник.
— Какой я вам Висельник? — завёл было Хайме, но получил в ответ лишь мощный удар под дых. Чувствуя, что летит второй, он поднял руку, и удар вместо лица пришёлся в предплечье, но следующий всё-таки сбил его с ног.
Всё произошло за одно мгновение. Хайме заслонил голову рукой и свернулся клубком, прикрывая живот, а другую руку завёл за спину, хотя это не больно-то убережёт от пинка по почкам. К счастью, пинки посыпались не страшные, хотя и чертовски неприятные. Но они не давали ему уползти от стражи — новый град ударов посыпался на него, как только он попытался это сделать. Рёбра хрустнули, ноги и руки задеревенели от тупой боли. Кто-то от всей души наподдал ему под задницу, а кто-то наступил коленом на спину и рванул за волосы, заставляя поднять лицо, так, что позвоночник затрещал. Руку заломили, и Хайме мог только беспомощно барахтаться. А где-то наверху уже звенели кандалы.
Приплыли, подумал он.
Когда его тычками и пинками заставили подняться и сковали руки, он увидел, что Мануэла оправдывается перед капитаном:
— Знать не знала, добрый сеньор, он к нам недавно только приблудился... песни играл, фокусы выделывал...
— Да уж, на фокусы он мастер, — проворчал стражник, а Мануэла уже совала ему в ладонь монеты.
Остальные предпочли не показываться: кто-то так и остался в палатке или кибитке, кто-то осторожно наблюдал за происходящим. Хайме видел лица, смутно мелькнувшие в дверных проёмах и за пологами. Только Пако и Реито смотрели, как его заковывают в цепи. Стражники не поленились, надели кандалы и на руки, и на ноги.
Суэро тоже был здесь — и тоже молчал. Хайме посмотрел ему в лицо и отвернулся. Что толку смотреть? Ему-то тем более насрать, если уж Мануэле дела нет.
Ничего нового. Он всегда знал, что любой предаст его. Да и предательством это назвать нельзя. Ему ведь никто не клялся в верности. Он всё-таки не герцог Эстеван.
Уррака выбежала на шум, уже когда его уводили, и он проковылял мимо неё. Девчонка проводила его опечаленным взглядом — хоть какое-то утешение!
Он твердил себе, что так оно и бывает, и надо думать о том, как выбраться, но перед глазами всё стоял Суэро. На бледном лице играли тени костра, а глаза походили на прорези маски. Он никогда не давал обещания помогать Хайме. Он не нарушил слова и не повредил своей треклятой чести.
***
Едва конвой скрылся из виду, Суэро обернулся к старухе:
— Какого чёрта мы стоим?
— А что мы можем сделать? — просипела та в ответ.
— Мы не разбойники и не солдаты, — поддержал её Перико, — мы простые люди.
— Да зачем что-то делать, меньше будем трястись при виде стражи, — заявил Пако. Уррака лишь с безмолвным удивлением переводила взгляд с одного на другого.
— Спасать дурака второй раз, — продолжала Мануэла, — один раз я уже вытащила его прямиком из лап смерти! У меня есть моя труппа, дон Суэро, мой сын и внук, я не могу рисковать ими.
— Не мне тверди свои оправдания, — буркнул Суэро и с удивлением понял, что действительно всерьёз думал отбить Хайме у стражи.
А ведь куда правильней было бы разрубить этот гордиев узел. Хайме получит по заслугам, Суэро избавится от его тревожащего присутствия, всё станет куда проще...
— Я не отменяю наш договор, — сказала Мануэла, будто подслушав его мысли. — Мы довезём тебя. У нас есть взломщица не хуже, Уррака.
— Ты бросишь его? — тихо спросил Суэро. Пако сказал в ответ:
— Если он тебе так дорог, почему сам не бросишься за ним? Время дорого. Давай-давай, беги.
Суэро вскинул на него глаза.
— Ты... — прорычал он, и на мгновение всё заволокло. Просто потемнело, будто на глаза опустили красную занавесь. Он не помнил, что делал, пока не пришёл в себя в руках Мануэля и Перико, удерживающих его что есть мочи. Хинио повис на Реито, бросившемся было на защиту любовника. Пако лежал на земле и сплёвывал кровь. А на траве рядом с ним лежал кошель, выпавший у него из-за пазухи. На завязках красовались остатки сургучной печати.
— Откуда у тебя эти деньги? — прокричал Суэро, пытаясь вырваться из хватки. — Откуда у тебя эти деньги, Иуда?
— Да, я его сдал! — заорал Пако. — Деньги были нужны! Что с того? Тебе он дорог? А мне он никто! Если он повиснет в петле — позор тебе, на мне никакого позора не будет!
Суэро даже остановился, осмысляя эту поразительную тираду, и издал недоверчивый смешок при виде такой наглости, но потом его мысль зацепилась за нечто другое.
Ведь один раз он уже позволил Хайме повиснуть в петле. Решил не преступать правил послушания.
Совершит ли он ту же ошибку второй раз?
Смешно сказать, у него просто не было времени раздумывать над этим.
Уррака меж тем залепила Пако оглушительную пощёчину и подняла кошель.
— Собирайся и проваливай, — каркнула Мануэла. — Я больше не хочу тебя видеть в труппе.
— Да, — воскликнула Уррака, — Хайме столько времени провёл с нами, слал нам деньги, считал нас семьёй, а ты продал его за сколько там? за триста мараведи?
Мануэла сказала:
— Знаешь, девочка, отдай-ка мне кошель.
Суэро повёл плечами, и Перико с Мануэлем отпустили его, почувствовав, что он успокоился.
— Ну хватит, — сказал он. —Пако прав насчёт двух вещей: Хайме для меня что-то значит, и времени мало. Кто со мной?
— Да что можно сделать с десятью вооружёнными стражниками? — горестно спросил Перико. Суэро уже на пути к палаткам обернулся и ответил:
— Многое.
***
Путь через рощу был довольно длинный. Во всяком случае, когда идёшь глухой ночью, в темноте, а с собой тащишь разбойника в кандалах. Педро так и ждал беды, но не все его подчинённые думали головой.
— Триста мараведи! — всё смеялся Гильермо. — Ну и продешевил же ты, капитан.
— Он и так прямо слюной капал на кошель. Заплатил бы больше — помер бы совсем, — буркнул тот.
— И то сказать, деньги немаленькие, — признал Гильермо. — Просто как сравню... — он снова заржал, и многие поддержали его смех.
Шли медленно, факел едва освещал путь на несколько шагов вперёд, а где-то в темноте ухала сова и шелестела роща — шумно, будто целый лес, — и оттуда, из темноты, одуряюще пахло можжевельником. Воздух был густой, как жидкий мёд, стёганка липла к телу, голова под подшлемником чесалась, но пуще всего донимало недоброе предчувствие.
— Боишься? — протянул Висельник, словно читая его мысли. — Ты проверь кандалы, вдруг уже истончились.
Педро залепил ему оплеуху, но, подумав, всё же приказал остановиться и проверить кандалы. Те, конечно, были в порядке, только зря задержались. Педро немного ускорил шаг, но идти быстрее позвякивающего кандалами пленника они всё равно не могли.
А ведь после рощи ещё топать через поля. Зря телегу не взяли. Но до полей рукой подать, а они хотя бы освещены луной, там всё будет как на ладо...
Внезапно раздался свист, и факел вылетел у Гильермо из руки. Упав на дорогу в нескольких шагах от них, он ещё догорал, и вверх торчала, подрагивая, стрела. А посреди тропы, заслонив собой уже виднеющееся впереди поле, вырос всадник. Даже в слабом свете луны было видно, что это очень знатный дворянин — на поясе у него красовался меч, на груди блестела кираса, за спиной у него показался слуга на муле, но, главное, ни с чем не спутаешь эту особенную осанку и властный голос, которым он остановил Педро и его людей:
— Доброй ночи, стражники!
— И вам доброй ночи, благородный синьор, — осторожно сказал Педро. — Чего вам угодно?
— Отпустите этого человека.
— Никак не можем, синьор, это знаменитый разбойник по кличке Висельник.
— Я знаю, кто он. Я хочу, чтобы вы его отпустили.
— Я не могу, — твёрдо ответил Педро. Конь переступил с ноги на ногу, а всадник, кажется, усмехнулся в темноте.
— Тогда вы должны знать, что по обеим сторонам дороги стоит десяток моих людей. — В подтверждение этому и справа, и слева раздалось шуршание веток, когда всадник поднял руку, а затем в землю прямо перед Педро вонзилась ещё одна стрела. Он вздрогнул, но не отступил назад. — И я хочу, чтобы вы сейчас же сложили оружие.
Гильермо издал нервный смешок, и это будто послужило сигналом: все без команды отвязали короткие мечи и положили копья. И Педро вместе с ними, забыв о своём долге командира.
А что оставалось делать? Дворянин может перебить их всех и отделаться какой-нибудь выплатой в казну, а их семьи останутся без кормильцев.
— Славно, — небрежно похвалил всадник. — Отпустите этого человека, и уйдёте живыми.
— Но... что потом? — хрипло спросил Педро, и после этого вопроса все немного расслабились: дело пошло к переговорам.
— Вы мирно уйдёте в город, потому что никакого Висельника не обнаружили. Просто малыш Пако захотел присвоить немного денег... Да, я знаю всё и о вашем осведомителе, и о вас. — Кто-то из стражников издал почти беззвучный скулящий звук. Гильермо, который и навёл их на Пако, молчал, подлец. — Если вы расскажете иную версию событий или попытаетесь снова изловить Висельника, мои люди придут уже за вами и вашими семьями. Вот ваши деньги. — Он швырнул им кошель с тремя сотнями мараведи, тот самый. Педро всмотрелся в него, ожидая увидеть кровь — и не смог разглядеть, но ему показалось, что кровь определённо была.
— Х-хорошо, сеньор, — он осторожно кивнул, не опуская глаз, которыми продолжал напряжённо следить за фигурой всадника. — Мы оставляем узника вам и уходим в город. Нам расковать его?
— Вам нет нужды задерживаться. — И впрямь, у него, верно, и свой кузнец есть. — Поднимайте деньги и оружие и ступайте. И будьте внимательны: в поле вы будете как на ладони.
Стражники закивали. Оба всадника — и дворянин, и его зловещий молчаливый слуга, — отъехали в сторону, освобождая путь, а угрожающее движение в кустах заставило их поторопиться. Раздалось даже как будто звериное ворчание. Страшно подумать, что за люди у него там.
Висельник так и стоял посреди дороги с недоверчивым выражением лица — может, и сам не знал, кто его спасает и зачем? Педро не завидовал ему. Лучше честная виселица, чем эти треклятые дворяне. Никогда не знаешь, что им в голову взбредёт.
— Бедный Пако, — пробормотал Гильермо, и стражники несолидной трусцой поспешили прочь из рощи.
***
Пока они были ещё недалеко, ветки продолжали исправно шуршать, а Хайме уже бросился к Суэро как был, в кандалах, подволакивая ногу:
— Как ты это сделал? — прошипел он. — Нахрена ты тут?
— Нахрена? — Хайме не видел его лица, но по голосу был уверен, что Суэро насмешливо вскинул брови. — Я спас твою шею от верёвки.
— Мы спасли, — заметила Уррака, вылезая из кустов. — Господь и Его мамка, это был лучший спектакль в моей жизни!
А следом за ней на дорогу выбрались Перико, снимающий с рук нитки, Хинио с луком наперевес и даже Агуэда верхом на своём медведе. Мануэль слез со спины мула.
Хайме, окончательно осознав случившееся, молча закрыл лицо руками.
Слишком много переживаний для одного часа, он просто не мог справиться с ними всеми разом. Медленно он опустился прямо на утоптанную землю, а, когда отнял ладони от лица, то увидел вблизи морду медведя и спросил, с удивлением заметив, что у него дрожит голос:
— Господи, а он-то зачем?
— Чтобы пустить его в ход, если блеф не сработает, — сказал Суэро.
— К счастью, и так отлично вышло, — заметил Хинио. — Они, кажется, в штаны наложили.
Все засмеялись, хлопая друг друга по плечам:
— А как ты лихо факел им погасил!
— Когда медведь зарычал, я думал, со смеху обоссусь.
— А дон Суэро-то какого страху на них нагнал!
Уррака присела рядом с Хайме:
— Идти можешь? Надо двигать в лагерь.
— Могу. — Он помолчал. — Вы простите, друзья. Я просто... удивился слишком.
— Почему? — искренне изумилась она. Хайме помедлил, прежде чем ответить — не хотел признаваться в слабости, особенно при Суэро... но Суэро только что спас ему жизнь.
— Я думал, всё, с концами. Что предали вы меня, — выдавил он и тут уже резко прибавил, хотя никто не успел ничего ответить: — Да, знаю, я это заслужил, нечего было и ждать чего-то ещё. Поэтому я даже не думал, что вы спасать меня попрётесь!
— Чем заслужил-то? — мягко спросил Суэро. Луна поблескивала на его фальшивой кирасе, взятой из костюма глупого Капитана, неизменно веселившего публику персонажа фарсовых сценок.
— Да, — пожала плечами Агуэда. — Ты разбойник, конечно, но свой человек.
— Деньги слал, опять же, про нас не забывал, — прибавил Перико.
— Правду сказать, сперва мы струхнули, — признал Хинио. — И, если б сразу напали на них в лагере, то не сладили. А спектакль — это наша стихия.
— И дворянин нам дал пинка, чего уж там, — буркнул Мануэль. — Так бы я не пошёл.
Хайме промолчал. Он знал ответ на вопрос Суэро, вся его жизнь была одним большим ответом, но это значило бы признать, что Суэро прав, и Хайме ведёт не ту жизнь, какую хотел бы. Но тот и не стал ждать ответа долго: Хайме почувствовал, как его поднимают с земли.
— Идём. Тебя надо расковать.
— Не в лесу же кандалами об пень бить, — сказала Уррака, собиравшая реквизит — моток ниток, перчатку и стрелы.
Хайме, чувствуя себя слабым и размягчённым, послушно пошёл за ними, тем более что всё тело болело. Хотелось упасть на постель в палатке и пролежать так день-другой. В лагере Мануэль снял с него кандалы, и тогда только он дозрел до того, чтобы выдавить:
— Спасибо. Спасибо вам всем.
На большее его не хватило. Завтра поблагодарит как следует. Всё завтра... И поесть тоже. Никаких сил нет идти за едой.
Однако его не оставили в покое: вскоре Суэро откинул полог и зашёл внутрь. Он держал в руках поднос с кружкой, тремя дымящимися мисками и чистой тряпицей. В одной миске было рагу, а в двух других снадобья Мануэлы — густая мазь и горячая вода, сдобренная отваром. Хайме к приходу гостя едва успел снять сапоги и, мучительно бранясь, стянуть куртку.
— Принёс тебе еды, — сообщил Суэро, — и хочу посмотреть, насколько крепко тебя побили.
— Переломов нет, и ладно.
— А я всё же посмотрю, — и, поставив поднос на постель, Суэро помог Хайме снять рубаху. Просто это не было — правая рука распухла и с трудом пролезала в отверстие рукава. Это был лёгкий подвывих, и сустав с щелчком встал на место, прибавив ещё немного боли к уже имеющейся. Хайме напрягался, позволяя Суэро бережно ощупывать локоть и смазывать его жгучей мазью Мануэлы, но не сопротивлялся.
Потом тот смочил тряпицу в отваре и стёр кровь с ссадины на лбу и царапин на шее. Хайме почувствовал, что расслабляется. Прикосновение влажной тёплой ткани было приятным, а снадобье Мануэлы приглушало боль от ссадин — лёгкую, но неприятно ноющую. Суэро сказал:
— Дай руки, — и прошёлся тканью по кровоподтёкам на запястьях, оставшимся от кандалов. Едва Хайме посетила мысль о синяках на щиколотках, как Суэро, дворянин древнего рода, встал на колени перед ним, разбойником и подлецом, и коснулся этих следов тоже. Хайме, обескураженный, растерянный, встретился с ним взглядом, и увидел, что лицо Суэро выражает почти что безмятежную нежность. Он не мог представить, чтобы это строгое лицо, столь похожее на те, что вырезали скульпторы на гробницах его предков, может быть... таким.
Суэро зачерпнул мази и обработал синяки и ссадины на щиколотках, а потом, сев на кровать, вновь взял Хайме за запястья.
— И ещё на рёбрах синяки, — тихо сказал он.
— Ага, — шёпотом ответил Хайме. Он был почти уверен, что сейчас что-то случится, кто-нибудь ворвётся в палатку и прервёт... но ничего такого не происходило. Суэро бережно нанёс мазь на его запястье, и так — в слабом свете свечи и лёгком паре, поднимающемся от еды и отвара, — Хайме только лучше видел, какие у Суэро руки: чуткие, с тонкими пальцами, но сильные, с большими ладонями и выступающими венами. Как ни ныло тело после всех полученных за сегодня пинков, Хайме довольно живо представил, что ещё тот может делать этими руками — так же осторожно и одновременно уверенно, как он касается сейчас, так же медленно...
Когда Суэро коснулся его рёбер, Хайме понял, что не выдержит. И, когда они снова встретились взглядами, догадался, что Суэро тоже это чувствует. Ещё бы он не чувствовал.
Его пальцы надавили на почти чёрный кровоподтёк, когда Хайме подался вперёд, но тот даже не заметил этого. Он долю мгновения видел глаза Суэро совсем близко — обычно непроницаемо-чёрные, сейчас они золотились в свете свечи, и, Бог ты мой, до чего длинные ресницы. Суэро закрыл глаза, и Хайме воспринял это как согласие. Когда он коснулся его губ, его будто прошило насквозь. Будто что-то лопнуло внутри и рассыпалось искрами. Он со всей силой ощутил, как же давно ждал этого.
Суэро осторожно, едва заметно поцеловал его в ответ, потом чуть смелее, потом Хайме слегка провёл языком по его губам, вызвав судорожный удивлённый вздох, потом поцелуй стал крепче, когда Суэро распробовал его, и Хайме положил ладонь ему на затылок, и...
Суэро вывернулся из объятия, встрёпанный, возбуждённый, с пятнами румянца на щеках, но сказал чётко и уверенно:
— Нет.
— Нет? — изумился Хайме. — Почему это нет? А это мне мерещится? — Он кивнул на пах Суэро и даже пальцем показал. — Богом клянусь, на него можно стяг вешать.
— Потому что грех, — ответил Суэро, кидая тряпицу на поднос, — потому что я обещал поймать тебя, потому что меня ждёт невеста, потому что я спас тебе жизнь не из-за желания поблудить... неужто этого мало?
— Невеста ждёт кого угодно, кроме тебя, дубина, — прошипел Хайме, — но я уговаривать не буду. Барчук. — Он не ожидал, что будет так уязвлён. Он столько всего отбросил ради этого высокомерного хлыща, а тот цедит через губу про невесту и про обещания!
И всё же, стоило признать, Хайме был зол больше на себя, чем на него. На то, что настолько далеко впустил его в душу. К чему себе самому-то врать. Суэро дорог ему. Был дорог мгновение назад и дорог сейчас, когда быстро встал, оставил Хайме миску еды и кружку, а остальное забрал с собой, чтобы свалить.
— Я боялся за тебя, Хайме, — невпопад сказал он, остановившись перед тем, как откинуть полог и уйти. — Это правда. — И вышел, оставляя Хайме терзаться вопросом, что он хотел этим сказать.