Глава VIII
Лишь несколько дней спустя Леонор удалось поговорить с Энтенсой. Пусть он и был стариком, молодой девушке не стоило оставаться с ним наедине, тем более что над её головой висело сразу две угрозы: если их услышат, то могут обвинить в измене, а если увидят, то тень может пасть на её честь, и ещё неизвестно, что хуже. Её положение и без того было шатким. Все знали о ссоре её жениха с королём. Все видели, как дон Карлос норовит то сказать ей комплимент, то принести какую-нибудь сладость или бокал вина. И, хотя он не позволял себе ни единого непочтительного слова или жеста и не дарил подарков, которые поставили бы её в двусмысленное положение, ей следовало быть вдвойне осторожной. Неизвестные враги могли использовать любую оплошность.
К тому же, организовать разговор в пути было непросто: почти каждая ночь проходила на новом месте. Леонор сходила с ума от тревоги и желания узнать, что же приберёг для неё старый управляющий, а каждое угощение от короля становилось настоящей головной болью.
В напряжении проехали Лицарру. Но, наконец, удача ей улыбнулась: они остановились в старом охотничьем замке, на крыше которого находилась голубятня с отдельной лестницей в глухом углу двора. Если осмотрительно убедиться, что никого нет рядом, можно было спокойно подняться туда и спуститься обратно. И Энтенса понял её мысль лишь по одному выразительному взгляду в сторону лестницы. Когда усталые путешественники разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться, Леонор поднялась наверх по скрипучим ступенькам, а вскоре следом за ней пришёл и дон Галиндо.
— Что же такого важного вы хотели мне сказать? — сразу же спросила она, не успел старик открыть рот. Тот сокрушённо покачал головой:
— Увы, сеньора. Мой рассказ не сулит вам ничего хорошего.
— Тогда тем более скорей раскройте его суть.
— Это касается вашей семьи, донья Леонор. Менди пали жертвами королевского вероломства.
— Королевского? — переспросила Леонор побелевшими губами. Дон Галиндо кивнул и обстоятельно продолжил:
— Дело в том, что дон Луис замышлял переворот, и, король, должно быть прознал об этом.
До чего обыденный тон для таких слов.
— Вы мне в лицо смеете заявлять, что мой отец был изменником?
— Скорее уж ваша храбрая матушка, если быть честным, но никто из них не совершал измены. Нет греха в том, чтобы свергнуть недостойного короля и посадить на трон того из его родни, кто имеет больше всех прав. Вы слышали, как в Англии поступили с королём Ричардом? Его власть урезали, как ужин непослушному ребёнку. А какой была судьба Педро Жестокого у наших соседей, в Кастилии? И вовсе смерть, которую он вполне заслужил! Педро сменил на престоле бастард, чья кровь была не менее благородной, если не считать того, что его родителей не венчали, а благородство души было несравнимо выше.
— Вы хотите сказать, что дон Карлос запятнал себя какими-то преступлениями? — Леонор невольно продвинулась поближе и заговорила тише.
— У Менди были бумаги, доказывающие, что он недостоин занимать трон.
Бумаги!
А Энтенса продолжал:
— Эти документы пошатнули бы его положение до самых основ. И тогда на престол взошла бы его ближайшая родственница: вы.
— Я?
— Ваши родители хотели короновать вас.
— Но... — Леонор даже не сразу смогла сложить слова в предложение: — Почему я? Почему не моя мать, ведь она старше, и не мой отец, который мог занять трон по праву брака с ней?
— Думаю, это было чисто политическое решение. Вы не замужем, и вашей руки добивались бы многие, кроме того, юная и мудрая дева — хороший образ. Дворянство и народ полюбили бы вас. И для династии это лучше, чем женщина, которая так и не принесла мужу сына.
Вот почему родители больше и слышать не хотели о браке с Суэро, подумала Леонор. Вот почему отец был так взбудоражен в последние месяцы. Вот к чему гости уединялись с отцом и матерью. Тысяча мелких деталей подтверждали слова Энтенсы.
— И они не подумали сказать мне, — прошептала она и ударила сжатым кулаком в ладонь. — Даже намекнуть!
— К чему, если ваше восхождение на трон зависело не от вас? Вам следовало просто быть достойной дочерью. Как бы то ни было, король обезопасил себя, но вы ему оказались не по зубам, поэтому теперь...
— И бумаги тоже, — рассеянно ответила Леонор. — Они у епископа.
— Матерь Божья! Откуда у вас такие сведения?
Она уже открыла рот, чтобы рассказать ему всё, но осторожность взяла верх:
— Скажем так, дон Галиндо, у меня свои секреты.
Энтенса оглядел её по-новому, с возросшим уважением.
— Значит ли это, что вы с нами, донья Леонор?
Этот вопрос застал её врасплох. Отвернувшись, она посмотрела на пустые голубиные клетки.
— Позвольте мне подумать, — выдавила она наконец. — Хотя бы до прибытия в Бутрон. Там я дам вам окончательный ответ.
— Что ж, это разумно, — склонил голову дон Галиндо, хотя по его глазам было видно: он совсем не рад такому расплывчатому ответу. — В Бутроне я приду за вашим решением.
И он первый направился вниз, так что Леонор пришлось выждать, прежде чем спуститься следом за ним. Оно и к лучшему: она постояла немного, глядя на открывающийся из голубятни простор — вдали было видно даже стены Лицарры, — и пыталась прийти в себя после услышанного.
К её смущению, она не была в полнейшем ужасе от вести, что её родители хотели свергнуть короля. Они казались ей способными на заговор. Всю её жизнь, сколько она себя помнила, они боялись и ненавидели старого короля, с удовольствием обсуждали его дела с французами, вызывавшие всеобщую ненависть, и всё повторяли, что однажды колесо Фортуны повернётся к ним другой стороной. Но на трон взошёл дон Карлос, и для них ничего не изменилось. Возможно, чаша терпения просто переполнилась, и они устали ждать милостей судьбы.
Но не значила ли эта мысль, что в ней недостаёт дочерней любви и почтения?
А что будет лучше для любящей дочери — закончить начатое родителями или отбросить мысль об измене, как ядовитую змею?
И, наконец, всю ли правду сказал дон Галиндо и не покривил ли он где-то душой?
Спускаясь вниз и хватаясь за выбеленные временем и нагретые солнцем перила при особенно тревожном скрипе лестницы, Леонор увидела внизу короля. Человек, быть может, отдавший тот самый приказ, ходил взад-вперёд, что-то крутя в руках. Услышав шаги, он поднял голову и широко улыбнулся:
— Хочу кое-что вам показать.
Неужто ещё одну политическую тайну, мрачно подумала Леонор, спускаясь. Но он протянул ей травяную куколку:
— Я до сих пор помню, как это делать.
Она ожидала чего угодно, кроме этого. Осторожно взяв куколку и повертев её в руках, она несмело выдавила:
— Теперь даже лучше. Вы и юбочку ей сделали.
Карлос смущённо хмыкнул.
— Должен же я был хоть чего-то достичь за эти десять лет.
Леонор подняла на него глаза, не зная, что и думать. Если это попытка усыпить её бдительность, то какой в ней смысл? Он может просто утопить её в реке и сказать, что лошадь понесла.
А если это галантность, то не такая же смешная!
— Зачем всё это? — тихо спросила она. Король даже развёл руками:
— Неужели не ясно? Вы всегда мне нравились. Ещё с той встречи. Я... — он поколебался, прежде чем сказать: — Вы единственная ведёте себя иначе, понимаете. Только вы видели мои слёзы и утёрли их.
— Уверена, что ваши кормилицы и няньки видели немало ваших слёз.
— Это другое! — даже возмутился он. — Не каждый день я говорю что-то-то подобное. Не смейтесь над моей искренностью, чёрт побери! — Он попытался отобрать у неё куколку, но Леонор ловко убрала её за спину:
— Нет уж, раз принесённая в дар искренность всегда остаётся с одарённым. Я не променяю эту куколку даже на золотое ожерелье.
И, пользуясь его растерянностью, она поспешила направиться прочь, чтобы скрыть растерянность собственную.
— Почему? — спросил он ей вслед. Обернувшись, Леонор сказала:
— Потому что Сангуэса, чья кровь течёт во мне, всегда более всего любили честность и искренность. Она украшает любого лучше золотого ожерелья.
И пошла прочь, думая о том, что назвала себя Сангуэса, а не Менди, и вовсе не из-за того, что уже примеряла на себя роль жены Суэро. Нет.
И только возле входа в зал она увидела, что возле конюшен стоит донья Жанна в сопровождении служанки, глядя прямо на Леонор горящими светлыми глазами. Она слышала весь разговор, её вид не оставлял в этом сомнений. Как и то, что Карлос об этом не знал.
***
Лицарра казалась совсем другой, если смотреть на неё не из седла. Больше, грязнее. Верхние этажи домов сильнее нависали над головой. Да и торжественности куда меньше, если въезжать не во главе вооружённого отряда, а вместе с крестьянами, везущими репу на рынок, да кучкой паломников. Раньше Лицарра казалась Суэро маленькой и уютной, сейчас производила почти угрожающее впечатление.
Накануне он мирно спал в одной палатке с человеком, которого весь предыдущий год безуспешно ловил, а наутро переоделся в наряд, подобающий бродячему хуглару — не рваньё, как он опасался, но всё же отнюдь не то, что ему следовало носить по статусу. Всё раннее утро он шёл пешком, скучая по коню, которого накануне оставил на попечение Яго. Лицарра на самом деле не изменилась, только производила иное впечатление, а вот о Суэро сказать то же самое было нельзя. Видел бы его отец!
При въезде в город — крепостных стен у него не было, — Мануэла заплатила страже пошлину за въезд, и всё прошло довольно мирно, хотя по Суэро скользнуло несколько подозрительных взглядов. Ещё бы: рядом с ним стоял смуглый и гибкий, как ветка орешника, акробат Хинио, а поблизости крутился растрёпанный рыжий Хайме, чьё лицо и руки тоже позолотил загар. Бледный и прямой Суэро смотрелся рядом с ними чужаком. Или ему только казалось, что он привлекает к себе лишнее внимание?
— Я не смотрюсь странно? — спросил он Урраку, ту девушку, которой вчера помог. Этот разговор начался, когда труппа уже готовила к выступлению площадку на городской площади, и Суэро стоял рядом с мрачным Мануэлем, следящим за лошадьми. Работать с хугларами было всё-таки неподобающе для герцога Сангуэса, замаскирован он или нет. Но Уррака тащила мимо свёрнутый тяжёлый рулон ткани, а помочь женщине, пусть и простолюдинке — это иное дело. Когда ткань покрыла утоптанную площадку, Уррака выпрямилась, изучила Суэро взглядом и ответила:
— Чёрт его знает, уж простите за такие слова, сеньор. Каждый бродячий актёр смотрится странно, так что вы не страннее всех остальных. Но чужаком вы и правда кажетесь.
— Тогда не зови меня сеньором, — ответил он, стряхивая с ладоней пыль. Уррака только рассмеялась в ответ. — Сколько продлится выступление?
— Весь день до вечера. Мы будем сменять друг друга, одни работают, другие отдыхают. Только после общих сценок будем устраивать перерыв для всех.
— Весь день? — повторил Суэро и поискал взглядом Хайме. Тот как раз исчез куда-то. — Весь день... Мы так не поспеем за нашей целью.
— А в чём ваша цель? — спросила Уррака, разглаживая ткань.
Для выступления акробатов нужна была идеально ровная площадка, и Пако изучал её чуть ли не уткнувшись носом в землю. Помедлив, Суэро ответил:
— Спасти одну девушку от злых козней.
— Как в сказке! — Она вся расцвела. — Она ваша невеста?
Неожиданно для себя самого он сказал:
— Моя родственница.
Хайме вынырнул откуда-то с гиттерной в руках:
— Есть новости о нашей зазнобе.
— Кыш с площадки, хватит тут топтать! — Пако замахал руками, будто отгоняя кур. Отведя Суэро в сторону, Хайме сообщил:
— Король проезжал через город, останавливался в доме наместника. Уехал только сегодня. Девушка жива-здорова.
— Но кто знает, не пострадала ли её честь.
Хайме даже удивился:
— Она же знатная. Я думал, вы своих не обижаете.
— Если б всё было так, — отозвался Суэро. — Да и кто знает, сколько она пробудет живой и здоровой.
— Пусть твоя светлость не переживает. Вряд ли он захочет убивать её прямо в твоих землях. Да и подозрительно было бы нестись за ними вскачь. Не говоря уж о том, что надо дать им поработать.
Суэро думал о Леонор, наблюдая, как хуглары разминаются, а Уррака громогласно зазывает публику. Хинио прошёл мимо него на руках, и он невольно отшатнулся, а потом и вовсе ушёл подальше, чтоб не мешаться, но рабочая суета всё же нравилась ему. И Хайме, пусть он и смотрелся всё таким же пройдохой, казался совсем иным в этой обстановке. Глядя, как он наигрывает на гиттерне, сопровождая музыкой начало представления, Суэро удивлялся, как такой человек ухитрялся быть правдоподобным монахом. Одна лишь его улыбка, сопровождаемая лисьим прищуром непроницаемых глаз, казалось, опустошала твой кошелёк.
Пока публика подтягивалась, Уррака танцевала, заманивая зрителей своей красотой. Танцы были грубоватыми, но двигалась она хорошо, а, когда к ней присоединился Хинио, на площади стало жарче. Затем начался номер с жонглированием. Мануэль натянул над площадкой два каната, и Хинио с Пако перебрасывались предметами, подпрыгивали и делали пируэты в воздухе на них так же легко, как на земле, а Хинио ещё и метко стрелял из лука.
Реито в это время смачивал верёвки горючей смесью, чтобы после выступления канатоходцев выйти с огненным представлением. Затем из клетки выпустили медведя, и его рёв вызвал боязливые крики в толпе. Суэро же знал, что маленькая Агуэда нарочно научила его рычать в начале, чтобы впечатлить зрителей. Пока медведь развлекал всех ходьбой на задних лапах, поклонами, неуклюжим танцем и кручением обруча, остальные торопливо гримировались для сценки.
После фарса большая часть труппы отдыхала в палатке за сценой, пока Уррака пела. Суэро с любопытством наблюдал, как во время её выступления Мануэль потихоньку проводил какую-то подготовку в разных местах сцены — и, когда потом толстый Перико вышел с фокусами, он как по волшебству притягивал предметы себе в руки или заставлял их двигаться без прикосновения.
Один номер непрерывно сменял другой, и в какой-то момент Суэро даже захотелось поучаствовать. Поднять что-нибудь с земли, проносясь мимо на коне, или ещё что-нибудь. Смешные мечты. И всё же в лихорадочной работе и слаженности хугларов было что-то чудесное. Суэро любовался ими и даже позабыл о неловкости, когда Хинио, высоко подпрыгнув, падал пахом на канат, вызывая бурную реакцию у зрителей-мужчин, или когда лихо делал шпагат, и Суэро видел, как напряжена каждая мышца на его стройных ногах. Он всегда корил себя за внимание к таким вещам. Корил привычно, растеряв острый юношеский стыд, который раньше помогал ему держать себя в руках. Но сейчас даже привычка ненадолго отступила, заглушённая новыми впечатлениями.
Действительно пристыдило его другое. Он думал о Леонор, тревожился о ней — и всё же не заметил, как наступил вечер.
Перико, отдуваясь и обмахивая платком потное лицо, сел прямо на сцене и махнул рукой оставшимся зевакам:
— Всё, ребятки, хватит с нас на сегодня!
Уррака и Мануэла ходили по площади с шляпами, собирая деньги. Один из зрителей-дворян, смотревший представление с седла, спешился, кинул несколько монет Урраке и, приобняв её, спросил:
— А сама сколько стоишь? За такую красавицу денег не жалко.
Уррака осторожно упёрла ладонь в его грудь, бормоча отговорки.
— Мне это не нравится, — процедил Суэро. Мануэла, вернувшаяся ссыпать деньги из шляпы в ящичек, где хуглары держали общий доход, покачала головой:
— В прошлый раз это был простой зритель. Теперь дворянин. Не повторяйте ваш номер, сеньор. Знатным не отказывают. Пусть сама разбирается, как хочет, мы ей ничем не помощники.
— Но я, слава Богу, достаточно знатен, чтобы поставить его на место, — буркнул Суэро и направился к ним. Дворянин, посмеиваясь, лапал Урраку за задницу сквозь юбки и пытался, несмотря на её выставленные руки, ненароком коснуться груди.
— Сеньор, я девушка приличная.
— Ну да, конечно. Потрогать себя ты уже дала, причём бесплатно. Не жмись.
Суэро свистнул, подходя к нему. Он помнил, что не должен выдавать себя без нужды, поэтому обратился вежливо, даже поклонился этому мелкому дворянчику, который в иных обстоятельствах сам бы гнул спину перед ним:
— Благородный сеньор, мы не бордель и не предлагаем подобные услуги. Извольте отпустить девушку.
Дворянин дружелюбно улыбнулся в ответ:
— Парень, ты дурачок или как? Меня не волнует, что вы предлагаете. Я просто добрый человек и готов заплатить этой шлюхе, хотя могу совершенно бесплатно выебать её во все дыры и выкинуть в канаву. Я не понимаю, чего она ещё упирается, а? Цену набивает? — Уррака как раз попыталась вывернуться из его хватки, и он резко дёрнул её за руку. Упираясь, она сумела отступить на шаг в сторону. Суэро вежливо улыбнулся в ответ и ударил дворянчика в челюсть. Удар был добрый, гулом отозвавшийся во всём теле.
С громким воплем дворянчик полетел наземь и, упав, вместе с кровью сплюнул парочку своих зубов. К Суэро, разминающему отбитую об дворянчика руку, подбежал Хайме:
— Ты с ума сошёл? — В его голосе звучал полнейший восторг. Уррака меж тем отступила под прикрытие хугларских палаток, да и остальные предпочли не высовываться оттуда.
Снова сплюнув, дворянин медленно поднялся на ноги. Неразборчиво, но страстно выругавшись, он потянул из ножен меч, однако Суэро пинком выбил его. Вновь образовавшаяся вокруг толпа зрителей заулюлюкала.
— Обнажать рыцарский клинок против простолюдина? Какая низость, — заметил Хайме. Дворянчик зарычал так, что кровь запузырилась на губах, и, наверное, бросился бы на Суэро с кулаками, но тут раздался крик:
— Наместник! — и одни бросились прочь, другие расступились, давая дорогу, а третьи попытались выбиться в первые ряды, чтобы посмотреть, чем закончится дело.
Едва дон Санчо, — Суэро и без выкриков в толпе издалека узнал бы это костистое лицо и высокий лоб с залысинами, — выехал на площадь, как почти все притихли, даже дворянчик ненадолго развернулся к наместнику и его свите. Он вновь собрался было броситься на Суэро, когда наместник поднял руку и спросил:
— Что здесь творится? — Его звучный, величественный голос отрезвил дворянчика.
— Этот кусок говна ударил меня, дон Санчо! А рыжий подтявкивал.
— Прискорбно, дон Педро, — заметил наместник не без нотки высокомерия. Его свита откровенно посмеивалась над идальго, которому раскровил лицо какой-то хуглар. Суэро подошёл к дону Санчо, взял его за стремя:
— Он бесчестно вёл себя с женщиной.
Наместник развернул лошадь, чтобы сбить Суэро с ног — тот еле успел отступить.
— Обоих в казематы. Завтра плетей каждому, чернявому отрубить руку, — распорядился он. Суэро был отчасти готов к этому и в последней попытке уладить дело крикнул:
— Вы не узнаёте меня, дон Санчо?
— Не знаю каждую собаку в лицо, — бросил тот и развернул коня, а к Суэро и Хайме стала подступать стража. Хайме было потянулся за ножом, но, оглядев десяток стражников с копьями, сплюнул на землю и поднял ладони.
Суэро скрутили руки за спиной и несколько раз крепко приложили коленом в живот. Тяжело дыша, он из этого положения краем глаза видел Мануэлу: она стояла возле сцены, скрестив руки на груди, и делала вид, что не имеет ничего общего с этими двумя преступниками.
Остальных давно и след простыл, кроме Мануэля, тихо и быстро собиравшего реквизит.
— Что ж, — сказал Хайме, когда их пинками затолкали в низкий каменный подвал под ратушей. — Не в первый раз.
Он сел на пол, устеленный соломой, и ощупал зубы и рёбра. Суэро со сдавленным стоном растирал отбитые живот и поясницу.
— Что ж, ты можешь торжествовать, — сказал он. — Дон Санчо в действительности не так уж хорош.
— Вообще-то неплох, — неожиданно отозвался Хайме. — Мог повесить, а присудил только плетей и руку. И посмотри, сколько здесь соломы, да и блох почти нет.
Суэро с сомнением оглядел пол темницы и садиться не стал. Хайме прибавил:
— И народу здесь негусто. Эй, мужики! Нелюдно здесь! — крикнул он. — То есть мужики и бабы, прошу прощения.
Оглядевшись, Суэро увидел в углу подвала крупную женщину средних лет, а у стены в отдалении — здоровяка с подбитым глазом и чахлого подростка. Друг от друга их отделяло углубление в каменной плите с небольшой дурно пахнущей дырой — все удобства, имеющиеся в камере.
— Почему женщины и мужчины в одной камере? — удивился Суэро.
— Потому что места мало, красавчик, — хрипло ответила женщина и скрестила руки на мощной груди. — А до женской чести страже дела нет. Но ты попробуй поухаживать, если смелый.
— Глаз она мне подбила, — одобрительно проворчал здоровяк, показывая на свою заплывшую физиономию. — Не баба, огонь. — Кажется, удар, научивший его вежливости, только увеличил его пыл.
— Как здесь оказались? — спросил Суэро, и ответом ему был дружный смех.
— Спрашивать не принято, красавчик, — объяснила женщина, а подросток всё же рассказал:
— Я на рынке ткань тырил.
— Зачем? — спросил Хайме. — Её же здесь толком не сбыть.
— Чтоб схватили, конечно. В тюрьме кормят милостью церкви. Жрать очень хотелось, а в первый раз только плетей дают, не вешают.
— Добрый человек наместник, — повторил Хайме и начал обходить камеру, изучая крошечные оконца под потолком. — Впервые вижу, чтобы нищих в тюрьме кормили.
Суэро следил за ним. Трижды узкий луч вечернего солнца золотил волосы Хайме, а затем он снова нырял в полумрак камеры. До окошек можно было дотянуться, но протиснуться в них сумела бы разве что кошка.
— Коль скоро мы не хотим, чтобы тебе отрубили руку, — сказал Хайме, проводя рукой по стене (там, где на неё падало солнце, можно было полюбоваться тёплым цветом известняка), — надо сделать ноги до завтрашнего утра.
— Один такой сделал, — фыркнул здоровяк. — Или ты сквозь стены просачиваться умеешь?
— Да, со способами тут негусто, — признал Хайме, изучив срамную трубу. — Значит, дождёмся, пока придёт стража, и будем прорываться с боем. Если удастся их без шума уложить, то сможем выйти в их доспехах.
— Ты размеры города видел? — женщина всплеснула руками. — Всех стражников каждый знает в лицо, никого ты этим не обманешь.
— Небольшую фору даст — и то хлеб, — возразил Хайме.
Пока они спорили, Суэро задумчиво провёл ладонью по стене. Срамная труба навела его на мысль, а вид стены позволил эту мысль развить.
— ...а потом крышами уйдём подальше, — продолжал Хайме, пока Суэро не вскинул руку:
— Погоди!
Он так и замер с поднятой рукой, пока мысль принимала окончательную форму в его голове, а Хайме терпеливо ждал.
— Ну? — спросил он наконец.
— Дон Санчо рассказывал мне, что прямо под ратушей проходят древние катакомбы. Все в городе знают ту их часть, что лежит за городом, но мало кто знает о ходах здесь, под нами. Отсюда можно спокойно уйти на целые лиги и выйти за стенами Лицарры.
— У нас под ногами каменный пол, — сказал Хайме, но Суэро, подойдя к нему поближе, увидел огонёк интереса в его глазах.
— Этот камень – известняк, он мягкий. Кроме того, одна дыра в полу у нас уже есть.
— Я туда разве что кулак протисну.
— Да, у меня говно и то больше этой дыры, — пожаловался здоровяк, хотя, видит Бог, без этих подробностей Суэро бы обошёлся.
— Ты же был крестьянином, Хайме, неужели не доводилось камни раскалывать? — почти лукаво спросил Суэро.
— То валуны...
— ...а то плита в два пальца толщиной.
Хайме заулыбался:
— Если ты найдёшь способ разбить камень без инструмента, я съем свою шляпу.
Суэро вновь огляделся, потом внимательно посмотрел на каждого заключённого. Под его взглядом женщина призналась, разведя руками:
— У меня железная шпилька. — И вытащила её из причёски: грубой работы, с подобием завитка на конце, в ладонь длиной.
— Есть кусок дерева, — сказал здоровяк. — Вон в дырке между камнями торчит, где крюк, от кандалов остался. Только рыжий прав: таким инструментом не управишься.
— А я всё же попытаюсь, — упрямо сказал Суэро.
— Когда еду принесут? — спросил Хайме у старожилов.
— Уже приносили, так что теперь только завтрак, на рассвете будут. Перед тем, как в колодки и под плеть идти.
— Значит, время есть. Дерзай, идальго, а я посмотрю.
Суэро честно обменял шпильку на медную монету — обшаривать их стражники не стали, только отобрали ножи, — выковырял из стены деревянный брусок, оказавшийся довольно ухватистым, и встал на колени возле сливной трубы.
Весьма рыцарственное занятие, подумал он, примериваясь, и нашёл маленькую трещину в плите. Первый удар вогнал кончик шпильки в трещину, но на какое-то время этим успехом всё и ограничилось. Пока Суэро трудился над плитой, Хайме говорил под руку:
— А сложные ли ходы под городом?
— За городом — что кротовые норы, — рассказывал подросток. — Но мы с парнями там всё излазили, если погулять — выучишь. Под город мы не заходили. Хотя ход видели, но пока не собрались. Жалко. Могли бы наворовать по-королевски.
— А найти путь до знакомых ходов ты бы смог?
— Не знаю. Наверное. Отсюда до выхода возле Висельного дерева идти-то по земле всего ничего.
Суэро продолжал вгонять шпильку в плиту, пока, ударив особенно сильно, чуть не погнул кончик.
— Чёрт!
— Ладно, дай я, — Хайме оттеснил его и примерился. Его удар был точным, даже красивым. Может, он давно не колол валуны на поле, но определённо умел работать руками. Солнце почти зашло, оставив после себя только густо-малиновые облака, и Хайме приходилось приглядываться для удара, хотя на его волосах ещё оставался золотистый отблеск.
После удачного удара шпилька вошла в плиту почти наполовину, расширив трещину.
— Колышек бы, – мечтательно протянул Хайме и ударил бруском снова. Теперь уже остальные заключённые подошли посмотреть, здоровяк начал давать советы. Потом Хайме снова сменил Суэро — уже в полной темноте.
— Главное, шпильку не убей, — волновался разбойник.
— Её так легко не погнёшь, — сквозь зубы ответил Суэро, примериваясь. — Такой и убить можно...
Он ударил, и под его рукой плита раскололась и просела под собственным весом.
— А ты хорош! — присвистнул Хайме, и сообща они стали расшатывать половинки плиты.
Пальцы скользили по грязи, камень крошился под пальцами, иногда они сталкивались руками, и в работе прошло несколько тёмных ночных часов.
Наконец, Суэро смог выломать последний кусок. Мокрый от пота, с перемазанными вонючим налётом руками, он ощупал подрагивающими пальцами края проёма — взрослый человек вполне мог протиснуться.
Он в темноте поднял глаза на Хайме.
— Одного я не знаю — сколько там до пола, — сказал он, но Хайме, вытерев руки об штаны, стал снимать пояс.
— Сейчас выясним. Мой пояс — на самом деле верёвка, прямо как у монаха-францисканца. Очень удобная вещь. Привяжем к крюку от кандалов, и я спущусь.
— Пойдёте с нами? — спросил Суэро своих сокамерников.
— Я тут останусь. Постою пару часов в колодках, куда денусь, — сказала женщина. — А то как мне потом домой-то? Только шпильку верни.
— И я останусь, — поддакнул здоровяк. — Может, мне ещё и наказание скостят за то, что не сбежал.
— А я с вами, — решил подросток. — Всё равно уже пожрал, да и заплутаете там без меня-то.
Верёвка была тонкой, но на удивление прочной.
— Сколько раз жизнь спасала, — похвастался Хайме, обматывая себя за пояс. — Бешеных денег стоила.
Когда он стал спускаться, с трудом втиснув широкие плечи в проём, а потом, упираясь в стену, пошёл по ней вниз, Суэро поймал себя на тревоге за него. Не только за успех побега, а, значит, и судьбу своей правой руки, но и за самого Висельника.
Всё-таки он слишком давно его преследовал, чтобы потерять в сточной канаве просто так.
— Порядок! — крикнул Хайме из темноты, и Суэро тихо перевёл дыхание. — Здесь невысоко, но лучше не прыгать. Сейчас отвяжу верёвку, и спускайся. Потом парень. Когда я скажу, нащупай пол и прыгай, чтоб не угодить ногой в сточную трубу. Она тут дальше вглубь земли идёт.
Верёвка страшно резала ладони, а ноги скользили по влажной стене, но спуск действительно оказался недолгим. По сигналу Суэро ловко спрыгнул на каменный пол и отвязал верёвку. Оглядевшись, он вдруг ощутил, что в тёмной камере ещё было довольно светло. Здесь же царила полная тьма, такая, что, закрыв и открыв глаза, не ощутишь разницы. Только возле дыры, через которую спускался их товарищ по несчастью, она была чуть менее чёрной. Вскоре придётся отойти, и их окончательно поглотит темнота.
— Как мы найдём путь? — спросил он вполголоса, будто боясь потревожить эту тьму, которая Бог весть сколько лет не слышала звука человеческого голоса.
— Я буду нашими глазами, а парнишка — нашим лоцманом, — Хайме помог мальчику спуститься и шикнул наверх: — Отвяжите верёвку! — Вскоре её конец упал ему в руки, и, обвязавшись сам и обвязав верёвку вокруг пояса подростка, Хайме осторожно придвинулся к Суэро:
— Подними руки. — Он приобнял его за талию, обворачивая верёвку, и Суэро совсем близко слышал его дыхание, ощущал его касание и чувствовал его запах, пробивающийся сквозь вонь дерьма и затхлость подземелья: терпкий и одновременно чуть сладкий, запах свежего пота после работы с плитой. Суэро глубоко вдохнул и задержал дыхание. Ладонь Хайме в ответ задержалась на узле верёвки, Суэро был готов поклясться, что задержалась, пусть и на долю мгновения.
— Пойду первым, — сказал он, отстранившись. — Я буду ощупывать стены и пол, а ты, парень... как тебя?
— Ну, Сагу, — буркнул подросток.
— "Мышь" то есть? Не по-христиански как-то, — хохотнул Хайме. — Ну ладно, а Сагу будет нам говорить, что примерно сейчас у нас над головой и куда идти дальше. Суэро, ты замыкаешь и не даёшь нашей упряжке расползаться.
Голос Хайме звучал немного иначе: собранней, даже значительнее.
Разбойник обшарил пространство вокруг, дёргая за собой товарищей, и сообщил:
— Тут довольно широкий прямой проход, он идёт прямо под камерой. Сагу, представляешь, где спуск и где была внешняя стена ратуши? Ход тянется прямо вдоль стены.
— Тогда нам налево, — сказал Сагу, и его голос заметно окреп, а сам он, кажется, приободрился. — Мы пройдём через площадь и через переулки до храма святого Георгия, если проход и дальше прямой. А там до ворот рукой подать!
Так и двинулись: Хайме шёл впереди, ощупывая одной рукой стену, а другой воздух впереди себя, за ним Сагу, с трудом державший общий ритм шагов, а третьим Суэро, одной рукой сжимая верёвку, а пальцами другой касаясь влажной, шершавой стены. Несколько раз его ладонь ныряла в пустоту, но они продолжали идти прямо, держась основного коридора.
Вскоре темнота начала давить на глазные яблоки. Глаза будто обладали собственной волей и боялись того, что, как ни напрягаются, ничего не могут увидеть. Как Суэро ни старался, он не мог заставить их расслабиться, и вскоре у него начала ныть голова. Спёртый воздух неохотно входил в лёгкие и вонял затхлой водой и плесенью. Ноги шаркали по грязному полу, то и дело вступая во что-то влажное и с чавканьем поднимаясь.
Впереди была полная неизвестность, и свою судьбу — и жизнь Сагу, — Суэро вручил лишь тонкой верёвке и человеку, которому не доверил бы даже глиняный черепок. Но вот что забавно: он успел убедиться в уме Хайме. Тому не было ни малейшей выгоды бросать их здесь или губить... или ему просто хотелось верить Висельнику? Верить, несмотря на то, что он совершенно лишён совести? Однажды Хайме вывел его из болота к дому, и казалось, что выведет снова. Как будто это повторение что-то изменит.
Вдруг Сагу оступился и вскрикнул. Суэро едва не налетел на него.
— Что стряслось?
— Споткнулся, твою мать, — прошипел тот. Его голос ещё подрагивал от боли. Суэро наклонился, протянул руку и упёрся кончиками пальцев во что-то гладкое. Опустившись ниже, они почувствовали два провала — круглых парных провала. Ещё ниже они нашли... зубы.
Человеческий череп.
Суэро отдёрнул руку.
— Что там? — спросил Сагу.
— Ничего, просто камень. Сильно ногу зашиб?
— Идти дальше смогу.
— Вот и славно, — буркнул Хайме и вновь повёл их вперёд.
Снова они двинулись черепашьим шагом в напряжённом молчании, и только иногда Сагу говорил, что сейчас, должно быть, они идут под тем переулком, где жестяные мастерские, или тем, где трактир «Три сарацинки», а сейчас под храмом (при этой мысли Суэро даже вздрогнул). Вдруг раздался болезненный вскрик.
— Хайме! — Суэро невольно рванулся вперёд.
— Спокойно, просто лбом в стену врезался, — сдавленно ответил тот. — Дайте осмотрюсь.
— Через несколько мгновений, в течение которых обострившийся слух Суэро улавливал каждый шорох его ладоней по камням, он сообщил: — Дальше ход становится ниже. Придётся пригнуться. По крайней мере, Суэро. — Он издал смешок.
Мало того, что идти приходилось нагнув голову и ссутулившись, как горбун, так ещё и ход вёл немного наверх, и от прогулки в гору в темноте и почти без воздуха Суэро через некоторое время начал задыхаться. Остальные тоже дышали тяжело, но шли молча. Никто не хотел показывать, что устал. Не только из гордости. Стоит только дать слабину, усталость и готовность сдаться посреди узкого прохода будут страшнее преисподней и опасней обвала. Каждый это понимал.
Суэро ждал, что проход станет ещё уже, и им придётся ползти, но, к его удивлению, через какое-то время — час? три? полночи? — потолок перестал касаться шеи норовить какой-нибудь неровностью вдарить по голове. Суэро смог разогнуться. А затем все они увидели слабый луч света, сперва показавшийся ослепительно ярким. Но, немного привыкнув, Суэро понял, что через дыру в потолке прохода сочится серовато-розоватый утренний свет, который едва ли вообще показался бы ему светом несколько часов назад.
— Я знаю это место! — радостно воскликнул Сагу. — Мы ходили здесь. Пресвятая Дева, спасибо Тебе, что вывела!
Суэро разделял его чувства. Он даже встал на колени для короткой молитвы. Подумав, его примеру последовал и Сагу, и только Хайме остался стоять, сложив руки на груди. Перекрестившись и поднявшись на ноги, Суэро посмотрел ему в лицо, которое он теперь мог различить, хоть и смутно. На лбу Хайме красовалась ссадина, на щеке была царапина, лицо, одежда и руки перемазаны грязью всех сортов. Сагу тоже по уши извалялся в пыли, его штаны и босые ноги украшало дерьмо из сточной канавы. Суэро выглядел и пах наверняка не лучше их. Однако это не помешало ему с теплом коснуться плеча Хайме.
— Ты был прав, — откликнулся тот. — Пришлось повозиться, но справились. И помни, что это всё, — он обвёл рукой свой живописный наряд, — было ради твоей правой руки. Надеюсь, она того стоит. — И он принялся перевязывать верёвку так, чтобы Сагу оказался впереди.
— И ради наших спин, — прибавил Суэро.
— Брось, светлость, немного плетей никому ещё не повредило.
— Мне повредило, — буркнул Сагу. — Снова не хочу. Ну что, пошли? На черта нам верёвка, дальше не заблудимся.
— Давай лишний раз не рисковать, — сказал Хайме, сопровождая свои слова лёгким подзатыльником.
И он был прав: после светлого участка пришлось преодолеть новый тёмный коридор, и теперь поворотов становилось всё больше, а ходы делались всё запутанней. Сагу уверенно находил дорогу, но если бы один из его спутников отстал хоть немного — он мог бы и не нагнать. Тем более что усталость всё сильнее давала о себе знать. После того, как подземелье поманило их светом дня, все они немного расслабились, и это сразу же подкосило каждого. Суэро молча тащился, стиснув зубы, Хайме опирался на стену, пытаясь поберечь раненую ногу, Сагу шмыгал носом и отчаянно зевал.
Они брели почти что в дремоте, когда шум воды заставил их встряхнуться, а затем после ещё одного поворота глаза заслезились от яркого света. Ход вывел их к речке, почти что ручью, бодро скачущей по обкатанным водой валунам. За речкой виднелась роща, за ней — луга. Из города слышался колокольный звон, зовущий к заутрене. Они блуждали всю ночь.
— Ох ты ж, я сейчас завалюсь на траву и трое суток буду спать, — заявил Сагу. И, не особенно заботясь о своём внешнем виде, в самом деле упал на траву, едва Хайме отвязал верёвку. Суэро же устремился к речке, на ходу расшнуровывая куртку.
Он чувствовал себя невыносимо грязным, и лучше уж грязь греха, чем грязь телесная — она хотя бы не видна и не воняет. Поэтому он разделся целиком. Да и до приличий ли тут?
Он увидел краем глаза, что Хайме делает то же самое. Не удержавшись, обернулся — тот стоял спиной, — и снова посмотрел на следы плети, глубоко пропахавшие спину. Книзу они постепенно сходили на нет, на пояснице походя на сущие царапины, а в некоторых местах на плечах, где скрестились несколько ударов, шрамы уродливо бугрились, хотя время и заставило их порозоветь, ближе к шее — почти побелеть. Повязка на бедре испачкалась, и Хайме, осторожно сняв её и опустившись в воде на одно колено, промыл рану водой. Суэро заметил, что она почти затянулась.
Тело Хайме легко заживляло ранения. Казалось, каждая жилка его тела и каждое движение мышц говорили о жизнелюбии, о бешеной жажде жить и отвечать на удар ударом. Суэро сам не заметил, что уже не просто смотрит на шрамы, а изучает взглядом линию плеч, поросшие рыжей шерстью предплечья, крепкие ягодицы, покрытые светлым пушком... пока Хайме не оглянулся и не посмотрел в ответ, прямо, пристально и насмешливо. И впервые Суэро не смог выдержать его взгляд. Молча отвернувшись, он тоже вошёл в речку и стал умываться.
Слава небесам, вода оказалась ледяной и отрезвила его, а чтобы удержать равновесие на гладких камнях, надо было ещё постараться.
Но не только интерес к телу Хайме заставил Суэро отвести взгляд.
— Знаешь, ты был прав, — сказал он, умыв лицо и встряхивая онемевшими от холода руками. — И я готов повторить это. Дон Санчо не столь благороден, как я его расписывал.
— Ты так и не понял, — Хайме покачал головой и полил волосы водой из сложенных ладоней. — Твой дон Санчо-то хороший наместник. Застенки у него образцовые, кары нестрашные. Ты подумай, в тюрьме даже кормят. Обычно за еду и солому надо платить, нет денег — нет удобств, а, если деньги и есть, быстро разоришься. Дело не в доне Санчо. Я тебе говорил, он имел право вздёрнуть тебя за твою выходку. Штука в том, что сам закон, по которому он действует, несправедлив. Всё это... — он махнул рукой, — несправедливо.
— Что всё? Всё общество? Но так заведено, что одни сражаются, другие пашут землю, третьи молятся, а четвёртые торгуют или ремесленничают. Не может быть общества, где все одинаковые и занимаются одним и тем же, — сказал Суэро мягким, почти утешающим тоном. То, что он начал разговор с признания своей неправоты, как-то позабылось. — Никогда не будет общества без дворян.
— Это так, — Хайме кивнул так резко, что прядь волос упала ему на лицо. — Но что делает жизнь идальго такой ценной, а жизнь простого человека такой дешёвой? Убийство всегда убийство, так сам Господь заповедал.
Суэро, вновь отвернувшись, провёл ладонями по мокрым волосам, затем по бокам, проверяя, достаточно ли чист.
— Да, но ты сам убийца, Хайме, — сказал он с холодным спокойствием и вышел из воды.
Ему вслед полетело:
— Да, блядь, я убийца, помоги мне Бог! Но, если со мной обращаются как с собакой, чего ты ждёшь в ответ, чтобы я ластился? Нет, я буду кусать. Если вы сидите на шее у простого люда и нихуя не делаете, ни в чём себе не отказывая, чего ещё ты ждёшь в ответ?
Удар всё-таки попал в цель, и Суэро резко развернулся к нему:
— Нихуя? Ни в чём? Ты не имеешь понятия о том, что такое жизнь идальго, в чём его труд и каковы его тяготы. Я защищаю своих людей. Я управляю землями. Я судья. Это труд, это ответственность...
— И в чём же твои тяготы, дон Суэро? — заорал Хайме. — В чём ты себе отказываешь? В удовольствии трахаться с мужиками? Я же всё вижу, у тебя всё на лбу написано!
Суэро в два шага преодолел разделявшее их расстояние и зарядил Хайме в лицо. Он метил в глаз и бил со всей силы, быстро и без сомнений. Хайме сноровисто пригнулся, но не успел — кулак Суэро смазал его по скуле, он потерял равновесие и шлёпнулся в речку. Плюясь и ругаясь, он вскочил на ноги. Суэро перехватил его удар, но не смог оттолкнуть. Рыча, они сцепились, балансируя на скользких камнях и пытаясь то пнуть друг друга, то пересилить и толкнуть. Суэро совсем близко видел напряжённое лицо Хайме, его сузившиеся глаза. Они вообще оказались небывало близко. Даже дыхание мешалось. Пальцы Хайме сжимались на его плече, пальцы Суэро — на запястье Хайме, и бешеный пульс бился в хватке, как пойманная птица.
Голова пошла кругом, но внезапно голос Сагу отрезвил их обоих:
— Вы чего, с ума сошли драться? Только сбежали ведь.
Они отпустили друг друга, неловко, будто их застали за чем-то постыдным. Подумав и потерев скулу, Хайме медленно отступил назад, а потом вышел из воды. Суэро последовал его примеру.
Не глядя друг на друга и на Сагу, они стали одеваться, тем более что от холода зубы уже начали постукивать. Сагу покачал головой с умудрённым видом и снова улёгся на траве.
Когда его взрослые товарищи по побегу закончили одеваться, он уже спал сном праведника, совершенно счастливый, судя по его лицу. Суэро вытащил из потайного кармана за пазухой почти все деньги, что были у него с собой, и ссыпал в ладонь Сагу. Он поймал насмешливый взгляд Хайме и был готов поклясться, что он думает: «Маленькой подачкой ты ничего не изменишь», но ведь следовало сделать хоть что-то.
Выпрямившись, он холодно спросил:
— Труппа, наверное, уехала?
— Скорее всего, ушли из города и ночевали возле дороги. Думаю, они ждут нас, — буркнул Хайме. — За деревьями должна быть дорога.
Они перешли речку, миновали рощицу — плечом к плечу, но в мрачном молчании, — и увидели тракт, а в некотором отдалении и впрямь можно было увидеть палатки и кибитки хугларов. Суэро почувствовал облегчение. Не только от того, что ему не нужно будет искать новое прикрытие, а в лагере его ждёт сухая одежда и горячая еда, но и от того, что не придётся оставаться наедине с Хайме надолго. Выносить его напряжённое молчание, прерываемое только тяжёлыми, чуть неровными из-за раненой ноги шагами, было невыносимо. Почти так же невыносимо, как смотреть на него в воде ручья, и почти так же невыносимо, как сдерживаться, чтобы не ударить его снова.