Глава VII
Первые часы пути к Леонор обращались лишь по необходимости, принуждённые вежливостью. Да и среди остальных дам королевы весёлые беседы не звучали, а рыцари свиты редко и встревоженно переговаривались. Никому не пришлась по душе ссора короля с герцогом Сангуэса, и по лицам было видно, что каждого мучают неприятные предчувствия.
Каждого, кроме, может быть, епископа Аснареса, который, верно, считал, что защищён своими таинственными бумагами, и управляющего двора Галиндо Энтенсы, который был слишком озабочен организацией королевского отъезда, чтобы интересоваться чем-то ещё.
В отличие от него, Леонор чувствовала себя ничем не занятой, и это было весьма неуютно. В отцовском доме она всегда то училась, то помогала матери, то занималась рукоделием. В доме Суэро она вникала в дела его домашнего хозяйства, тоже рукодельничала, а затем на свою голову стала шататься по разбойничьим притонам в поисках убийц. Приезд короля и вовсе не давал присесть на лишнее мгновение. А теперь только и оставалось, что гонять мысли по кругу: что сейчас делает Суэро? Как он поступил с Хайме? Убьёт, пощадит? Жив ли Хайме сейчас, а если да — куда подался? Рассказал ли он Суэро то, что знал?
Вопросы, вопросы, одни вопросы без ответа.
Однако постепенно и свита успокоилась, и вид Леонор стал для всех привычен. В пути королева пригласила её к карточной игре, сыграли и в шахматы. Леонор попросила оседлать для неё лошадь, и ей разрешили ехать верхом. Рыцари свиты сделали несколько комплиментов мастерству её обращения с лошадью — пустых, хоть она и правда неплохо держалась в седле. Она видела по их глазам, что больше всего их интересует туфелька и щиколотка, выглядывающие из-под юбки, когда она ехала, перекинув правую ногу через луку седла. Но всё же ей было приятно. Приятно вырваться на воздух, прокатиться верхом без задних мыслей, приятно просто поболтать с дамами и с идальго, до которых ей последние несколько дней не было дела, все мысли занимал епископ. Приятно было хотя бы несколько часов делать вид, что ничего страшного не происходило. Что можно просто жить.
Мысль об этом вскоре испортила ей поездку.
Она не могла наскрести в себе достаточно ненависти и даже достаточно скорби. От страха и тревоги она тоже устала. Леонор ощущала лишь малодушное желание забыться и пожить, тогда как её мать, отец и старые слуги были мертвы. Ей следовало бы хотеть лишь мести или лишь похоронить себя следом за ними, а она улыбается комплиментам.
Неужели во мне так мало любви, подумала она. Как можно забыть об их смерти так быстро?
Ещё недавно её мучили кошмары почти каждую ночь. Она вставала, дрожа, пила воду, боялась снова уснуть — но на самом деле была довольна, потому что каждая такая ночь говорила: она скорбит, она платит свою цену за то, что осталась в живых.
— Что случилось, дитя? — к ней подъехала донья Жанна, тоже решившая прокатиться вмеcто поездки в тряском паланкине. — Тебе тяжело оказаться далеко от дома и жениха?
— Поездка в таком обществе не может быть печальной, ваше величество, — учтиво ответила Леонор. — Я всем довольна.
— И всё же ты выглядишь печальной.
— Мне и следует быть печальной. Срок моего траура ещё не вышел.
— Сложно даже вообразить, что тебе пришлось пережить, дитя, — кивнула донья Жанна. — Господь послал тебе страшное испытание.
— Спасибо за сочувствие, ваше величество. — Леонор помолчала, но чувство собственной неправильности и лживости всё нарастало и нарастало в ней, пока не прорвалось: — Позвольте задать вопрос?
— Конечно, дитя.
— Как вы скорбели, потеряв близких? Например, супруга?
— Потерять мужа и родителей — совсем не одно и то же, а мои родители живы, благослови их Бог. Хотя я не видела их много лет, знать, что они мертвы, тоже совсем другое дело.
— И всё же вам знакомо это чувство.
Королева задумалась на какое-то время, пока вновь не повернула к Леонор горделиво посаженную голову:
— Сперва ты не можешь поверить в это, вместить в себя. Потом ты просто смиряешься и живёшь дальше. Не знаю, что ещё можно ответить на твой вопрос. А почему тебя это волнует?
Леонор прикусила было губу, повторяя про себя, что нельзя вредить своей репутации, но всё же не выдержала:
— Мне кажется, я скорблю неправильно, ваше величество.
— Что ты имеешь в виду?
Леонор сбивчиво объяснила под пристальным взглядом:
— Я слишком радуюсь этой поездке на вольном воздухе и получаю удовольствие от пустяков. Я беспокоюсь о своём кузене и о своих... слугах. — Хайме бы обиделся, ну и пусть, да и как ещё сказать? "О своём разбойнике"? — Я должна бы хотеть сойти в могилу следом за родителями или заживо похоронить себя в монастыре. Или я должна бы жаждать мести. Но я занимаюсь вещами, думать о которых просто стыдно перед лицом смерти. Я играю в шахматы и катаюсь верхом, пока они лежат в могиле. — Леонор хотела бы, чтоб из её глаз брызнули слёзы, или чтоб они хотя бы звучали в голосе, но нет — он разве что гневно зазвенел.
Королева слегка улыбнулась:
— Не думаю, что они одобрили бы, если б их единственная дочь сошла в могилу следом за ними.
— О, они бы одобрили, — непочтительно возразила Леонор. — Они знали, что такое долг, и ждали от меня достойного поведения.
— Нет, — оборвала её донья Жанна. — Либо они не знали, в чём состоит долг, либо ты не поняла их наказы. Перед тобой лежит ответственность за семью. — Она отвернулась и устремила взгляд на дорогу впереди. — Пусть эта семья и состоит сейчас из тебя одной. Род всегда стоит впереди и позади тебя. Ты должна преуспеть ради предков и передать незапятнанную честь потомкам. — Она вздохнула, погрузившись в свои мысли. — Сдаться всегда проще, и отдаться какой-то одной разрушительной страсти тоже. Истинно достойно — сохранить ум и хладнокровие. Понимать, что для тебя выгодно. Нанести удар в нужный момент. Быть сильной. А быть сильной невозможно, когда чувства и сомнения раздирают тебя изнутри. С ними нужно примириться: принять одни, отплакать и отбросить другие, обуздать третьи. Тогда ты пойдёшь верным путём. — Она обернулась к Леонор и слабо улыбнулась. — Если ты хотела моего совета, то он таков.
— Я запомню его, ваше величество, — серьёзно сказала Леонор. Эти слова в самом деле её отрезвили. До сих пор, переживая из-за своей беды, она даже не обращала внимания, что епископ Аснареса уже некоторое время едет рядом с ними на своём белом муле.
— Ваше преосвящество, прошу меня простить. Я увлеклась беседой и не заметила вас.
— О, ничего, ничего, — благодушно отвечал тот. Сложно было найти что-то общее между этим добрым пастырем и тем человеком, чей разговор со слугой Леонор подслушала два дня назад. — Беседой с её величеством сложно не увлечься. Её ум известен всей стране.
— Вы безбожно льстите, — дежурно ответила донья Жанна, но епископ продолжал:
— О нет, ваши достоинства неоспоримы. Видите ли, донья Леонор, её величество лучше многих мужчин умеет побеждать на любом поле благодаря своему уму. Но есть у неё и другое достоинство, которого я у мужчин почти не видел: она умеет и проигрывать. — В его голосе зазвучал особенный нажим, лёгкий, но вполне отчётливый. — Когда неоспоримые доказательства припирают её к стене, она не закрывает на них в глаза в приступе гордыни, а мудро понимает, когда пришло время опустить свой стяг.
После этого заявления произошла лёгкая заминка — королева оглянулась и смерила епископа взглядом, тот, казалось, был совершенно доволен своей тирадой, а Леонор молчала, переводя взгляд с одной на другого и спрашивая себя: что это всё значило?
— Не знаю уж, к чему вы мрачно напоминаете о поражениях, отец, — наконец, ответила королева. — Но, раз вы вспомнили об этом, то должны знать и другое: я опускаю стяг только тогда, когда убедилась, что это единственный выход, а до тех пор борюсь за победу. Запомни это, дитя, — бросила она Леонор. — Никогда не сдавайся слишком рано.
И, пользуясь своей привилегией первой окончить разговор, она носком туфли заставила лошадь ускорить шаг. Леонор посмотрела ей вслед. Донья Жанна не знала, что бросает девушку наедине с виновником резни, но той от этого не было легче.
Епископ пожевал губами и уже обернулся к ней, намереваясь сказать ещё Бог знает какую гадость, но неожиданно спасение подоспело в лице дона Карлоса. Король догнал их верхом на своём белом коне:
— А я всё искал вас в свите моей матушки и никак не мог найти. Благословите на разговор с девицей, отче? — в ответ на насмешливый вопрос Аснарес, поджав губы, совершил благословение и придержал мула. Когда он остался позади, дон Карлос вполголоса сказал Леонор:
— Он терпеть меня не может.
— Отчего же?
— Тому много причин. При моём отце ему жилось вольнее, а я для него лишь излишне шумная марионетка на руке моей матери. — Он усмехнулся. — Жизнь всегда сложнее, чем хотелось бы. Но, наверное, вам печально слышать о придворных дрязгах? Я уже привык ощущать их привкус и в воде, и в пище, а вам это должно быть в новинку.
Леонор смотрела, как горделиво он сидит на коне и почти что хвастается придворными дрязгами и неожиданно для себя вспоминала их первую встречу, когда он ещё не был королём.
— Я же знаю, что на самом деле вы не такой, — не выдержала она. — Я помню, как мы познакомились в ваш приезд сюда десять лет назад, вместе с вашим отцом. И я отлично помню, как вы плакали, и как мы плели куколок из травы.
Карлос резко обернулся и даже вспыхнул. Отведя взгляд, он издал неуверенный смешок:
— Вспомним заодно и сотворение мира. Я был ребёнком.
— Вам уже исполнилось двенадцать, ваше величество, — лукаво ответила Леонор, и на этот раз короля заметно обидели её слова, но он снова предпочёл отшутиться:
— Приятно, что знакомство со мной так впечаталось вам в память!
Такой манеры он и держался весь путь до привала — весёлой, но пустой, хотя в конце концов она не без удовольствия обсуждала с ним музыку. Но беседа о мадригалах сменялась разговором об охоте, стоило рядом появиться донье Жанне, Аснаресу или ещё кому-то, чьё мнение, по-видимому, заботило короля. Казалось, он желал во что бы то ни стало выглядеть более простым, жестоким и глупым и в таком виде представлять себя миру.
Это печалило Леонор. Без посторонних слушателей король становился ей даже приятен, а этих назойливых посторонних вокруг было слишком много.
Опомнись, сказала она себе, возможно, именно он отдал приказ о резне. Пусть она уже и сомневалась в этом: не похож был король на такого человека. Но ей следовало блюсти осторожность, и неважно, на кого он похож.
Когда вся кавалькада остановилась в рощице, чтобы укрыться от солнечного жара, Леонор опустилась на траву в тени раскидистого бука. Энтенса неподалёку отдавал распоряжения, рыцари перекидывались шутками, а несколько дам даже затеяли игру в догонялки, чтобы размяться после утомительной поездки в паланкине. Дон Карлос вновь подошёл к ней, неся два бокала вина:
— Не желаете освежиться, донья Леонор?
— Благодарю.
Он открыл было рот, чтобы продолжить разговор, но перехватил взгляд матери и предпочёл отойти. Леонор поднесла бокал к губам, но неожиданно чья-то рука коснулась её плеча, а на ухо шепнули:
— Не смейте пить!
— Что? — Подняв глаза, Леонор увидела Энтенсу, чьи седые усы испуганно топорщились.
— Не берите ничего из рук короля, донья Леонор. — Он встал так, чтобы заслонить её от той части рощицы, где расположились дон Карлос и его мать. — Посмотрите на свет. Давайте. Видите мутный осадок? Думаю, вы и сами поняли, что это значит.
Леонор, послушно посмотрев бокал на свет, и впрямь заметила слабый осадок и торопливо опустила бокал. Даже взгляд на него вызывал тошноту.
— Разве это возможно? — одними губами прошептала она.
— Всё возможно, — мрачно буркнул управляющий. — В знак доброй памяти о вашем отце не откажите мне в разговоре. Как только нам удастся встретиться без свидетелей, я расскажу вам кое-что важное.
И он отошёл, не дожидаясь её ответа и оставив Леонор в оторопелой задумчивости. Мысли вновь скакали бешеной круговертью, руки сковал холод. Мысль о том, что её только что пытались отравить, никак не могла поместиться в голове. Она смотрела на солнечные пятна, лежащие на траве, нервно облизывала губы, и вино из потихоньку накренённого бокала медленно лилось на корни бука.
***
Хайме с наслаждением вдохнул запах лошадиного навоза и жареных орехов. Эту смесь учуешь за лигу и ни с чем не спутаешь. Шатры труппы уже показались из-за небольшого холма, а звук долетел не сразу — только при приближении до них донёсся гомон и пиликанье скрипки.
— Как домой вернуться, — сказал Хайме, широко улыбаясь. Сангуэса, судя по ответному взгляду, не мог представить, что кто-то зовёт домом такой бардак.
Он был прав. Настоящий дом Хайме был в дне пути отсюда и давно порос диким виноградом и травой. Он не был там с тех самых пор, как этот самый Сангуэса поучаствовал в казни на большой дороге.
Но всё же шатры хугларов Хайме любил всей душой.
— Не кривись, тебе здесь понравится, синьор, — сказал он, направляя лошадь в проход между двумя шатрами. Теперь их ставили в другом порядке, но он всё равно на глаз узнал, где сидит гадалка, где отдыхают в перерывах между выступлениями, а за каким тентом спрятали загон для зверей. На утоптанной площадке разыгрывали сценку — значит, скоро закончат. Девочка была новая, а старого ревнивого мужа играл прежний Перико с накладным носом и фальшивым пузом. Хитрый слуга (Хинио, всё такой же смазливый красавчик, не растерявший змеиной гибкости) как раз достал из штанов и пристроил к юбкам девчонки огромную дубину, вызвавшую хохот и свист в толпе зрителей — народу набралось прилично. Даже Суэро слегка улыбнулся, когда Хинио начал пялить неверную жену под носом у мужа, хотя следующая шутка — слуга поимел заодно и мужа, — понравилась ему куда меньше.
Когда каждый получил своё, а актёры раскланялись, Хайме спешился, а к нему, петляя между расходящимися зрителями, уже шла старая Мануэла со шляпой. Конечно, если всадник — значит, может отвалить побольше.
— Господи, сынок! — воскликнула она ещё загодя. — Глаза мне не врут?
— Бабушка! — заорал Хайме, обнял её и, подхватив, покружил немного.
Она стала ещё суше, чернее и морщинистей, как старое морёное дерево, но не растеряла бодрости. Все эти десять лет как будто ничего для неё не изменили.
Ребята со шляпами и корзинами, конечно, не прекратили собирать деньги со зрителей, а вот все свободные члены труппы выскочили из палаток, кто ещё в гриме, кто полуодетый, и почти каждого Хайме знал. Он здоровался, целовал женщин, хлопал по плечам мужчин... правда, с Пако, с визгом повисшим у него на шее, тоже пришлось расцеловаться, но Хайме не сказать чтобы был против.
Сангуэса спешился и стоял в отдалении, зрители огибали его и его коня, как вода обтекает камень. Хайме кинул на него взгляд и махнул рукой, чтоб подходил. Он собирался наплести хугларам с три короба о том, кто таков его спутник, но Суэро настоял на том, чтобы не врать. Тупой надутый бурдюк.
Убедившись, что вокруг не греет уши какой-нибудь зритель, Хайме широким жестом указал на Сангуэсу:
— Бабушка, друзья — это дон Суэро, большой человек.
— Ну хоть кто-то приличного мужика в дом привёл, — заметила Мануэла, и все заржали.
— Нашим девкам надо брать пример! — прибавил Перико, обмахивавший потное лицо париком. Хайме махнул рукой:
— Побудьте серьёзными хоть немного! У него дело есть.
Мануэла подняла сморщенную ладонь, и те, кто ещё продолжал шуметь, замолкли.
— Раз дело, то давайте поговорим под крышей.
Перико ещё раз приобнял Хайме напоследок и ушёл снимать грим, а старуха повела гостей в свою кибитку. Хайме хорошо помнил её. Оказавшись внутри, он провёл ладонью по рассохшейся древесине. Скоро совсем развалится... кто будет первым, она или её хозяйка?
Эта мысль почему-то вызвала в нём неприятное воспоминание о маленькой комнате в Памплоне, где он оставил Челиту, и он тряхнул головой. Не смерть, так предательство заберут у тебя всех. А то и смерть с предательством одновременно, если ты везучий.
Мануэла села на лежанку, скрестив ноги, и указала Суэро на колченогий табурет.
— Других удобств не могу предложить, сеньор. Но мы хуглары, у нас простые порядки. Излагайте ваше дело.
— Дело, вообще говоря, у нас с ним общее, — вставил Хайме, а Сангуэса изложил:
— Если вы в ближайшие дни поедете по нужному мне пути и как можно скорей проведёте выступление перед королём — я щедро заплачу. Мне... нам, — поправился он, покосившись на Хайме, — нужно попасть туда под прикрытием.
Мануэла молча посмотрела на Хайме, и тот сказал:
— Дело верное. Вам нужно только поехать в Бутрон и прихватить нас с собой. Всё остальное берём на себя.
— И насколько сильно мы рискуем? – прямо спросила она. Хайме пожал плечами:
— Как обычно. За меня всё ещё дают награду.
— Щедрую плату я пообещал, потому что нам очень нужно это прикрытие, — мягко сказал Сангуэса.
— А щедрая плата это сколько?
Он достал из кошелька и кинул ей золотой. Остальные деньги, к счастью, Хайме уговорил его зашить в пояс.
— Ещё два, когда доберёмся до места.
Хайме видел, как заблестели глаза старухи и дрогнула ладонь, которая, он знал наверняка, никогда не держала такую большую сумму разом. Она осторожно попробовала монету на зуб, но и по особому жирноватому блеску сходу можно было сказать, что золото настоящее.
— Ты одет под слугу хорошего дома, сеньор, — сказала она. — Если ты хочешь путешествовать с нами, тебе нужно нарядиться скромнее. Да и ты, Хайме, щёголем стал.
— А, у меня такая рожа, что выделяться не буду. А вот дона Суэро хорошо бы переодеть, это да. Реито попрошу, он не откажет.
— Реито на голову ниже твоего здоровяка. Сына попроси.
— Да он меня видеть не хочет, не то что с моими друзьями одеждой меняться!
Они попрепирались немного, и, ещё продолжая трепаться с Мануэлой, Хайме увёл барчука — подыскивать ему более подходящие для хуглара тряпки и показывать лагерь. Не все зрители ещё ушли, парочка мужиков слонялась, разглядывая яркую роспись на палатках и навесах — наверное, надеялись, что после представления им перепадёт от новой девчонки.
— Смотри, сеньор, представления обычно дают на воздухе – на площади или прямо на лугу, как повезёт. Если идёт дождь, то разворачивают большой шатёр, но до этого, знаешь, стараются не доводить, слишком много мороки. За тем навесом клетка с медведем, не ходи туда. За тем навесом стоят лошади, туда тоже лучше не ходить лишний раз, там Мануэль, он злой, как собака. Это шатёр гадалки, там обычно сидит Мануэла, старуха, которой ты заплатил. Она здесь главная.
— Я надеюсь, не каждого здесь зовут Мануэлем или Мануэлой? — заметил Сангуэса. Хайме хмыкнул:
— Мануэла рассказывала, в её семье всех так называли, чтобы голова не болела имена придумывать, но, к счастью, нет, не каждого. Я со всеми познакомлю твою светлость. — Проведя его мимо жилых палаток и ещё двух кибиток, где хуглары сейчас переодевались и снимали грим, он вполголоса спросил:
— Всем так уж необходимо знать, кто ты такой? Они будут бояться дворянина.
— Я не хочу лгать, когда нет нужды лгать, и слишком ценю своё имя, чтобы отбрасывать его, как ящерица хвост. Довольно и того, что еду в толпе хугларов одетый как простолюдин, — отрезал тупой упрямец, и Хайме закатил глаза.
Из кибитки вышла новая девушка, свежая и румяная после умывания, в простом платье, и тут же один из зевак поспешил к ней. Разговор он завёл галантный:
— А что, в тебя правда эту дубинку вставляли? — и, судя по голосу, был не больно-то трезв.
Суэро тихо спросил:
— Эти хуглары только выступают, или ещё и подрабатывают как бордель?
— Только выступают, но некоторые думают иначе. Да и чем ты занимаешься в свободное время, никого не волнует. Так что если разврат оскорбляет твой взор, сеньор — приготовься почаще отворачиваться.
Хайме это сказал резче, чем хотел, Сангуэса даже покосился в ответ. Меж тем зритель перешёл от комплиментов к шлепкам по заднице и попыткам полапать. Хайме дождался, пока девушка крикнет:
— Отвяжись от меня! — и тогда только двинулся помогать. Но Суэро опередил его:
— Что ты себе позволяешь, сволочь! — да ещё и мигом очутился возле девушки и её ухажёра.
— А ты кто такой вообще? — принялся гундеть пьяница, но Сангуэса больше не разменивался на слова, просто молча пошёл на него, оттесняя от девушки, и тот стал послушно отступать, как испуганная овца.
Пока Хайме созерцал эту картину, к нему подошла пара человек из труппы. Реито почти не изменился: всё такой же рыхловатый, уютный, с коровьими глазами, только шерсти на руках стало как будто ещё больше, а на голове заметно меньше. Пако только начинал вешаться на него, когда Хайме уходил три года назад, и они до сих пор ходили чуть не под ручку. А Пако... Если б Хайме не знал Пако, он бы смеялся, когда городской голова или проповедник пугали всех подряд развратными и женственными извращенцами-актёрами. Но Пако существовал в действительности и походил на их худший кошмар: изящный, с маленькими руками, красивый, как грех, вертлявый и манерный, как последняя сволочь. Он стал как-то взрослее за прошедшее время, хотя до сих пор больше походил на мальчика, чем на мужчину, даром что был одних лет с Хайме.
— Ему не перепадёт, — сообщил он, тоже наблюдая, как Суэро окончательно изгоняет ухажёра прочь. — Уррака героев не любит.
— Не, — лениво ответил Хайме, — он, сдаётся мне, по вашей части. А что за девчонка, хорошая?
— Пришла в прошлом году, — рассказал Реито. — Отлично играет на ударных и кастаньетах, поёт, в номерах с Перико тоже хороша. И человек неплохой.
— И хоть красивая женщина в труппе появилась, — прибавил Пако.
— Да ладно, ты же всегда был нашей главной красоткой, — привычно пошутил Хайме.
Сангуэса пристойно и коротко поболтал с девушкой, благодарной за избавление от наглеца, и вернулся обратно, чтобы покоситься на стоящих в обнимку Пако и Реито — и явно крепко удивиться. Хайме уже собирался припомнить ему разговор в церкви и высмеять, но Пако протянул:
— А ты всё разбоем занимаешься, Хайме?
— Реито же играет с огнём, и никто не против.
— Реито играет с обычным огнём, а не суёт шею в петлю. Никогда мне не нравилась эта твоя страшная месть, — Хайме шикнул на Пако, но тот всегда был совершенно равнодушен к таким знакам, а Суэро уже начал смотреть пристальней.
Хайме не желал, чтобы та история всплыла на свет Божий. Он не хотел обнаружить, что Сангуэса не видит в ней ничего особенно дурного или, того хуже, всё забыл. Стоит коснуться этого, и работать с ним вместе станет гораздо труднее. Если Хайме вообще утерпит и не убьёт его до окончания уговора.
Но судьба была против него, потому что к компании подошла Агуэда, с которой Хайме ещё не успел поздороваться. Она была дрессировщицей и, хотя ростом едва доставала ему до пояса, имела весьма грозный нрав, а разбой осуждала страшно. И, конечно, последние фразы она услышала.
— Он вернулся! — воскликнула она подходя. — Всех вдов и сирот ограбил?
— Отстань от меня, карлица, — буркнул Хайме, но где там.
— Или просто за твою голову объявили охрененную награду, и ты прибежал под крыло бабушки Мануэлы? — Агуэда упёрла кулачки в бока и смерила его гневным взглядом, пока Пако и Реито посмеивались. — Непохоже, чтоб твоя борьба за справедливость и месть за отца закончились хоть чем-то достойным.
— Твою мать, хоть кто-нибудь может не тыкать мне в лицо той историей? — взорвался Хайме, но, конечно, было поздно. Встретившись глазами с Суэро, он увидел взгляд, полный удивления, узнавания и какого-то странного удовлетворения. Как будто чёртов Сангуэса давно подозревал.
А ведь он и подозревал. Даже сознавался в этом "брату Кристобалю".
— А чем ещё прикажешь в лицо тебе не тыкать? — продолжила проповедь Агуэда, но Хайме молча развернулся и ушёл.
Каждый в труппе знал его историю. Агуэда видела своими глазами, как полумёртвого Хайме занесли в кибитку старухи. Пако пришёл позже и слышал от остальных. Но сам Хайме никогда никому не рассказывал о том дне на дороге, и ни одна живая душа не знала, причём тут Суэро де Сангуэса.
И вообще по молчаливому уговору об этом редко вспоминали. Хайме надеялся, что в честь его возвращения тем более не станут тыкать в лицо. Ошибся, значит.
Он ушёл за тент и сидел, прислонившись спиной к кольям медвежьего загона. Старая скотина любила Хайме — по крайней мере, не пыталась откусить голову внезапно. Остальным везло меньше, поэтому была вероятность, что здесь его никто не потревожит. И он сможет упихать память подальше, навалиться сверху, придавить её и снова сделать вид, что никогда не был слабым и жалким. Не терял отца и сам не умирал. Что он бессердечный и сильный, каким его считала его банда, а не воющий от боли и беспомощный, каким его помнили чёртовы бабы из труппы. Что он всегда сможет защитить дорогого человека, а не смотреть, как его вешают. Да и защищать нет нужды, потому что ему никто не нужен.
Медведь завозился и зафырчал, учуяв незнакомого, и, когда Хайме поднял голову на звук шагов, он уже знал, кого увидит.
— Теперь я хотя бы знаю твоё имя, — сказал Сангуэса, встав над ним.
— Мне больше нравится «Висельник», — буркнул Хайме. Он снова начал созерцать пучок травы возле своей левой туфли, надеясь, что Сангуэса оставит его в покое, но тот неожиданно присел и заглянул ему в лицо.
— Хайме...
— Я не давал тебе права меня так звать! — рявкнул Хайме, но растравить гнев не вышло. Ни в нём, ни в себе. Сангуэса так и продолжил смотреть, прямо, пристально, как будто душу хотел вынуть. И ещё он был растерян, беззащитен даже, и это не давало ни заорать, ни сделать что-то, хотя Хайме чуть не дрожал от желания совершить... хоть что-нибудь.
— Послушай меня, — сказал Суэро. — Я подозревал, что это ты, но не хотел верить голословно. Я привык считать, что ты мёртв.
— Мне насрать, что ты там считал.
— Мне все эти годы не давало покоя то, что случилось.
— Ну спасибо большое. Ты запомнил, что моего отца вздёрнули, как собаку. Такая честь.
Суэро подался вперёд, совсем близко, и схватил Хайме за плечи.
— Я хочу просить у тебя прощения.
Хайме не думал, что такой человек, как Сангуэса, может попросить прощения у такого, как он. Он всмотрелся в его лицо — нет, не врёт, не издевается. Он и раньше говорил, что эта история его гложет.
Да Сангуэса и не врал никогда.
Хайме молчал, а он продолжал говорить — сбивчиво, глухо:
— Я никогда не забывал. Я всё думал потом, что я мог сделать, но просто не находил пути. Я пытался хотя бы сократить страдания тебе и ему. Я тогда впервые убил человека.
Хайме смотрел на него и понимал, что всё потеряно. Вся его тщательно взлелеенная месть. Ненависть к Сангуэсе, которую он старательно подкармливал. Не дурак же, давно понимал, что у такого же, в общем-то, мальчишки, как он сам, не было шанса что-то изменить. Но от того не становилось легче. Он всё это время был уверен, что Сангуэсе плевать на жизни каких-то смердов. И даже после его признания в церкви можно было делать вид, что это так.
Но сейчас — нет. Хайме хорошо изучил этого человека. Он не стал бы извиняться, стоя чуть ли не на коленях перед разбойником, ради успеха общего дела или другой выгоды. И он видел его лицо. Лицо, при виде которого хочется сказать слова, вызывавшие у Хайме оскомину при одной мысли: «Я тебя прощаю».
— Ты благородный человек, дон Суэро, — медленно сказал он. — Настоящий идальго. Я раньше про таких только в сказках слышал.
— Это не значит, что я тебя отпущу после того, как всё закончится, — ответил Суэро и слегка улыбнулся. Хайме заулыбался в ответ:
— Хоть что-то в этом мире остаётся неизменным.
Ему действительно вдруг стало хорошо, будто он встретил старого друга.
— Я уже говорил тебе, когда думал, что ты брат Кристобаль, и скажу то же самое Хайме Висельнику: пережитая несправедливость не оправдывает совершённой несправедливости. То, что кто-то нарушил в отношении тебя закон, человеческий или Божий, не даёт тебе права нарушать закон самому. — Суэро поднялся на ноги и протянул Хайме руку. Тот, помедлив, принял её, тоже встал и ответил:
— Сам закон несправедлив, дон Суэро. Его нет смысла соблюдать.
— Если закон не соблюдать, воцарится хаос. Закон защищает простолюдинов от произвола властей, если хочешь знать.
Хайме фыркнул:
— Защищает! Если ты убьёшь любого из моих хугларов, тебе впаяют денежную пеню, и то ещё как повезёт, а если кто-то из них грубо коснётся тебя, ему отрубят руку. О чём тут вообще говорить?
Суэро вскинул брови, но вывести его из себя не удалось:
— Значит, чтобы бороться с несправедливостью, надо громоздить одно преступление на другое? Так, конечно, голоса невинно страдающих будут услышаны. Тем более что мы с тобой лучше всех знаем, кого задевают твои преступления. Нельзя бить только по знати, потому что всё в обществе взаимосвязано. Ты борешься с несправедливостью не лучше, чем бешеный пёс.
— А что ты прикажешь делать? — оскалился Хайме. — Просвети меня, мудрейший из мудрых! Как мне отомстить за убийство отца, если закон божеский назовёт его преступлением, а земной закон оправдает? Как простым людям просто жить своей жизнью, если этого им делать не дают?
— Быть благодарными, например! — рявкнул Суэро, и Хайме почти с восторгом ощутил, что всё-таки привёл его в ярость. Не такую сильную, как тогда в замке, но тоже неплохо. — Монастыри дают вам хлеб и утешение, а ты похищаешь реликвию! Суды карают преступников и решают тяжбы, а ты убиваешь алькальда! Или ты хочешь общество, состоящее сплошь из разбойников? Так у разбойников должны быть жертвы, Хайме, и кто-то всё равно будет страдать.
— А со знатью-то что делать, ты мне так и не сказал.
Суэро смерил его взглядом, постепенно обуздывая свой гнев, и в этот момент — когда прямо на глазах пылающий огонь схватился льдом, — показался Хайме чертовски красивым.
— У меня есть наместник в Лицарре, — сказал он. — Как раз неподалёку. Это благородный человек, который всегда судил честно и управлял порядочно. Я хорошо знаю его. Такую знать тебе стоило бы ценить, раз ты поборник справедливости. Ты похитил из его дома целую телегу утвари. Для начала стоило бы не делать со знатью этого. Таков мой совет.
Развернувшись, он пошёл прочь и не обернулся, хотя Хайме и крикнул ему вслед:
— Это ему не стоило заводить такую кучу барахла!