Глава IV
Леонор в одиночестве стояла на галерее, где висели портреты предков Суэро — а, стало быть, и её. Было здесь и семейное древо, вытканное на гобелене, и она проводила по нему ладонью, ощущая под пальцами толстые нити, когда услышала шаги на лестнице. Быстро отдёрнула руку. Не хватало ещё опять вызвать смущённые сожаления. С тех пор, как она осталась одна, её только и пичкали сожалениями. Её уже тошнило от них.
Но это оказался Суэро, а он, к счастью, не блеял вечные заверения в том, что семья Леонор нашла покой на небесах. И сейчас тоже он просто сообщил:
— Я запросил разрешение на брак. Скорее всего, дождёмся через пару месяцев, не больше.
— Приятная новость. — Она с лёгкой запинкой спросила: — А что слышно о Висельнике?
Суэро опустил глаза. Ресницы всё-таки у него были замечательные.
— Ну, с тех пор, как мы упустили почти всю его банду, никаких новостей. Я справлялся у алькальда, он пишет, что все пойманные разбойники отрицают налёт на охотничий домик.
— Может, это и в самом деле не их вина, — осторожно сказала Леонор.
— А чья ещё? Он бесчинствует по всей округе, оставил на месте одного из своих людей.
— Разбойники — не вассалы, они могут уходить и приходить. Какой смысл пойманным отрицать это дело? Их всё равно повесят.
Суэро покачал головой:
— За убийство знатных особ их ждёт куда более страшная судьба. Но вы правы — это может быть и кто-то другой. — Он вздохнул и провёл ладонью по лицу. Леонор вдруг стало его жаль. Он столько сил потратил на фальшивую цель, а она и не подумала ему сказать. Она и сейчас не собиралась, правда.
Даже забавно: Сангуэса всегда были честными, прямыми и верными, а Менди — хитрыми и ушлыми. Леонор всегда думала, что не унаследовала изворотливый нрав отца, не говоря уж об уме матери. С родителями она всегда была Сангуэса. А с кузеном... с ним она Менди.
— Мне жаль, что я не заметила ничего полезного.
— Живой вас видеть куда отрадней, чем мёртвой, но знающей имя убийцы. — Суэро слабо улыбнулся. Леонор развернулась к нему, открыла было рот, но слишком сильно наступила на ногу, в которую тогда вонзился арбалетный болт. Рана уже начала заживать, но боль иногда приходила совершенно неожиданно, и сейчас это тоже случилось. Леонор вскрикнула, споткнулась, и Суэро подхватил её под локоть.
— Что у вас с ногой? Это уже не первый раз.
— Просто ушиблась ещё в Памплоне. Ничего страшного.
Она ждала, что Суэро продлит прикосновение, но он отстранился неожиданно быстро, чтобы не сказать торопливо. И она списала бы это на то, что он не хочет оскорбить её прикосновением или что она всё-таки ему нравится, но напряжение в его лице и жесте было какого-то иного характера, она даже не могла сказать, какого именно.
— Что-то не так?
— О нет, — он смешался ещё сильнее. — Ничего подобного.
В этот момент кто-то ещё поднялся по лестнице, и на галерее показался Яго:
— Сеньор, всё готово.
— Хотите поучаствовать? — спросил Суэро, подавая руку, и Леонор согласно кивнула.
Об руку, как будто ничего не произошло, они спустились в зал, вышли во двор, а оттуда — в поле за рвом. Там в окружении деревьев поменьше рос мощный дуб, под которым по традиции герцог Сангуэса разрешал местные тяжбы.
Стараясь ступать осторожней, Леонор думала: честный Суэро тоже скрывает что-то. Может, болезнь? Или любовницу, которая недовольна его браком? Может, он так влюблён в другую, что ему неприятно касаться невесты? Леонор не была против любовниц: отец постоянно их заводил, но это не мешало ему во всём слушать жену. Однако это может быть нечто действительно скверное.
Что ж, у неё достаточно времени, чтобы вывести его на чистую воду.
Возле дуба уже собралась толпа: сами просители, истцы и ответчики, а также зрители, всегда охотно наблюдавшие за тем, какое решение вынесет сеньор. Под деревом поставили дощатый стол и скамьи, а на столе лежали несколько старых кодексов (Суэро обращался к ним иногда, что удивляло крестьян и заставляло их считать его мужем великой учёности). Народ принялся снимать шапки, завидев герцога, раздались нестройные приветствия, услышала Леонор и своё имя. Она оглядела толпу: дети, старики, несколько женщин... большинство сейчас на работе в поле, так что здоровых мужчин было немного. Единственный молодой парень в первом ряду, одетый в ярко расшитую жилетку и переминающийся с ноги на ногу от волнения, бросался в глаза. Старуха, наверное, мать, ободряюще хлопала его по плечу. Леонор позволила себе немного полюбоваться его грубоватой красотой; в рамках приличий, разумеется. В задних рядах выделялся пыльный хабит — странствующий монах задержался посмотреть на тяжбы.
Суэро ещё не дошёл до стола, когда парень в жилетке выступил вперёд, чтобы рассказать своё дело, но споткнулся и едва не рухнул прямо на Леонор. Она успела только вскинуть руки. Её неожиданно пробрало дрожью ужаса от этого резкого движения, и ноздри наполнились дымом пожара.
Господи!
Она могла только с трудом переводить дух, пока Суэро заслонил её и выставил руку, так что чёртов простолюдин соприкоснулся только с ним. Леонор увидела, как кузен подхватил падающего; походило чуть ли не на объятие, но ей казалось, что Суэро сейчас собьют с ног и убьют так же, как...
Она не могла побороть панику, а Суэро тем временем оттолкнул бедолагу и прошипел:
—Ты поплатишься за свою наглость!
— Ваша светлость, простите, ради любви Господней, я не хотел! — заголосил тот с земли.
Монах с любопытством вытянул шею. Толпа возбуждённо переговаривалась. Суэро рявкнул:
— Ты чуть не сбил с ног мою невесту, скот!
— За такое можно и верёвку через ветку перекинуть, — заметил Яго. Суэро осёкся, посмотрел на слугу, потом на распластавшегося на земле крестьянина.
— Нет, — бросил он. — Никаких верёвок.
— За плетями послать?
— Нет. Хватит с него страха, которого он натерпелся. Эй, ты. Не передо мной извиняйся, а перед доньей Леонор.
Тот пролепетал слова извинения, и Леонор кивнула Суэро: всё в порядке, только пусть это скорей прекратится. Кузен жестом отпустил парня и остановил сбивчивые славословия его матери. Яго покачал головой, и Леонор понимала его: это мягкосердечие могли и не понять. Но сил — да и права пока что, — разговаривать об этом с Суэро у неё не было, и она, сцепив пальцы, чтобы не дрожали, пошла с ним к столу.
Смешно. Она не побоялась действовать быстро и решительно, когда понадобилось со стилетом в руке броситься на вооружённого врага, а сейчас, когда кругом не было ни единого опасного человека, зато хватало желающих защитить, сердце заходилось от страха.
По дороге кузен остановился ещё раз:
— Какими судьбами, брат?
— Держу путь к святыне, хочу поклониться мощам святого Хайме, — ответил монах. — И всегда радостно встретить в пути христианское милосердие. Если я встречу и гостеприимство, то обрадуюсь ещё сильнее. — Он улыбнулся, и Леонор удивлённо вгляделась в его лицо. Суэро тоже слегка улыбнулся в ответ:
— Мы не откажем в крове и пище Божьему человеку. Закон гостеприимства здесь чтут свято, так что мой дом и всё, что в нём — в вашем распоряжении, а, пока вы под моей крышей, над вами простирается и моя защита, брат.
— Брат Кристобаль, ваша светлость, — представился монах. — Но не стану отвлекать вас от дел.
Когда он слегка наклонил голову и отступил в сторону, Леонор была уже совершенно уверена: это Висельник. Хотя волосы у него теперь были не рыжими, всё остальное нисколько не изменилось — та же кривоватая улыбка, слегка свороченный на сторону нос, светло-зелёные, как нефрит, глаза, широкие плечи и сильные руки, которых не мог скрыть даже монашеский хабит. И та же дьявольская наглость.
Под предлогом того, чтобы попросить у монаха благословения, Леонор оставила кузена разбирать тяжбы в одиночку, с улыбкой отвела Висельника немного в сторону и прошипела, почти не разжимая губ:
— Какого чёрта ты тут делаешь?
— Что за выражение в устах молодой девицы, — ухмыльнулся тот. — Я прячусь от облавы.
— В доме моего кузена?
— То, что прямо у тебя под носом, сложнее всего найти. Пусть твоя светлость за него не боится, я только хочу пересидеть.
— Я не боюсь за Суэро, — даже оскорбилась она. — Видит Бог, он может за себя постоять.
Лицо Висельника внезапно ожесточилось, когда он покосился в сторону дуба.
— Особенно когда на него падают простолюдины.
— Он очень милосердно поступил с ним.
— О да. Он вообще очень милосерден. Он даже убивает исключительно из милосердия.
— К чему это?
— Неважно. Он назвал меня своим гостем, и, пока мне нужно укрытие, я забуду все наши счёты. По моей вине с его головы даже волос не упадёт.
— И всё равно у меня нет выбора, кроме как верить тебе, — заметила она. Висельник развеселился:
— Ага! Тебе ведь тоже есть что скрывать, сеньора. Так что прими моё благословение, — он быстро перекрестил её, — и отправляйся любоваться его милосердием и дальше. А я пойду в замок и съем миску супа за здоровье твоей светлости.
И он пошёл прочь, слегка прихрамывая.
***
Кормили на кухне у этого богатея неплохо. Хайме от души набил живот густой чечевичной похлёбкой. И мяса было много, причём хорошая баранина, а хлеб свежий и мягкий. Да ещё служанка налила ему стаканчик винца: благослови, мол, брат.
Может, монашеская жизнь не так уж и плоха, а? И в монахи из разбойников принимают...
Поев и умывшись, — и тайком сменив повязку, которая успела порядком истрепаться, — он отправился в церковь, чтобы посидеть в прохладе и не отходить от своей роли.
Теперь бы найти повод зацепиться здесь на несколько дней. И вызнать у Сангуэсы, знает ли тот о резне что-то, чего ещё не знает Хайме.
Он вздохнул. Когда-то он обещал, что Cангуэсе не знать покоя. А выходило, что покоя не знает он сам, а тот, кто должен уже лежать в земле, всё живёт и живёт. Нет, он не считал зазорным прятаться у врага и есть его еду. Сангуэса ему крепко задолжал, можно и поесть его чечевицу. Просто... Хайме не любил чувство неопределённости. А история с Леонор делала всё слишком уж сложным.
Он недовольно покачал головой, вытряхивая из неё эту муть, когда услышал голос Сангуэсы:
— Как вам наша церковь, брат?
Кто чёрта помянет, а он уже тут.
— Красивая, — честно ответил Хайме, оглядев скромный алтарь, своды и статуи предков Сангуэсы на каждом углу. Приятно, что она не расфуфыренная, как храмы в Памплоне, но сказать это надо было как-то более по-монашески, что ли. Наконец, он нашёлся: — Похвально строгая.
Сангуэса прошёл между рядами скамей к Хайме и сел с ним рядом.
— Я не люблю слишком уж украшенные церкви. Раньше здесь было богаче, и не все довольны переменой. — Он улыбнулся. — Яго до сих пор ворчит... Откуда вы держите путь, брат Кристобаль?
— С юга, из Есы. — Оттуда был один из его ребят. Главное теперь не забыть, что успел наплести. — Я дал обет дойти до святого Хайме после того, как по его молитве вылечилась моя сломанная нога.
— Какие новости слышали в дороге?
Хайме развернулся к нему. Надо же, подумалось ему, и не изменился почти. Конечно, был мальчик, стал взрослый мужик, но есть в человеке что-то главное, и в Хайме с тех пор оно поменялось, а в Сангуэсе нет. Какое-то напряжение в глазах, что ли. Как будто он всё время держит в уме что-то важное.
— Наверное, вашу светлость новости про Висельника интересуют?
Сангуэса даже отстранился немного:
— Меня интересовало, что вы успели повидать, но Висельник и впрямь предмет особый.
— Я слышал, вы ловите его за дерзкие преступления.
— Да. Прежде всего, я обещал своей невесте отплатить за гибель её родных.
Хайме снова стал смотреть на алтарь — так проще было держать себя в узде. Господь скорбно смотрел в ответ, а святой Иоанн значительно поднял руку, мол, подумай головой, Хайме, не поддавайся искушениям.
— А он убил её родичей? Какое страшное преступление!
— Честно говоря... — Сангуэса поколебался, но всё же сказал: — Я не до конца уверен в этом. На руках у меня нет улик.
— А что же там произошло, ваша светлость? — осторожно спросил Хайме. — Я слышал только, что здесь были какие-то убийства месяца три назад.
Он надеялся, что Сангуэса, сам того не зная, даст какой-то волшебный ключ к разгадке, но тот не сказал ничего нового:
— Кто-то налетел на охотничий домик, из-за которого у нас с отцом Леонор была тяжба, убил всех, Леонор спаслась чудом. Я нашёл её, и при этом были убиты двое разбойников. Один работал на Висельника. Все прочие улики сгорели в огне. Но, на самом деле, суть не в Висельнике. — «Как это не в Висельнике?!». — Суть в том, кто приказал совершить этот налёт.
— А у вас есть подозрения?
— Менди был вспыльчивым и слабохарактерным человеком, упокой Господь его душу. А вот его жена была властолюбивой и умной. Опасное сочетание. Долгие годы они держались тихо, потому что покойный король их не любил, Бог весть за что, хотя донья Эльвира ему родня, и близкая... была. Впрочем, может статься, потому и не любил. Умри король без наследников — и Менди вполне могли бы оказаться на троне. Как только он скончался, дон Луис приободрился, стал глядеть орлом, намекать на славное будущее. Было похоже, что он нашёл могущественных друзей при дворе, и собственная интрига могла его погубить. — Сангуэса дёрнул уголком рта. Видно, ему было жаль глупого родича. — Но так рассуждаю я. Будете смеяться, а на самом деле я и есть первый подозреваемый. Тот самый домик, да ещё наша с Менди ссора прямо перед убийством... — Он покачал головой. — Складывается впечатление, что это спланировано. Если бы мой слуга по чистой случайности не запомнил лицо разбойника, и это не указало бы на Висельника, на меня бы подумали многие. Возможно, кто-то и думает.
— Выходит, Висельник спас вас.
— Выходит.
Хайме всё-таки развернулся к нему, надоело следить краем глаза.
— Почему вы тогда продолжаете за ним гоняться? Тем более и суть, вы говорите, не в нём?
Он ожидал в душе, что Сангуэса подозрительно прищурится, но тот лишь слегка пожал плечами:
— Он преступник. Преступник должен быть наказан. Но вы правы, у меня есть и более личная причина. Мне не даёт покоя мысль о том, что за этим прозвищем скрывается человек, которого я знаю.
Хайме такого ожидал меньше всего.
— Которого... знаете? — тихо переспросил он.
— Да. — Сангуэса опустил голову и сказал с неожиданно сильным чувством: — Понимаете, брат Кристобаль, я всегда старался жить по строгим правилам, которым научил меня мой отец. Одно из главных — быть справедливым. И, если я встречался с Висельником, то он человек, в отношении которого произошла великая несправедливость. И я тогда ничем не помог ему. Я был молод и, в общем-то ничего не мог поделать... но иногда это тревожит мою совесть.
Хайме наклонил голову, пытаясь посмотреть ему в лицо. Загадка и нужда в скрытности как-то забылись. Он был уверен, что никто давно не помнит эту историю!
— Если он был несправедливо обижен, неудивительно, что он избрал такой путь. Я слышал, Висельник борется с дурными порядками, грабит только богачей... — Конечно, это было полнейшее враньё: нельзя остаться с чистыми ручками. Даже когда грабишь богачей — страдают не только они. Но он, по крайней мере, пытался.
Сангуэса ответил со смешком:
— Это всё сказки. Но, даже если он такой благородный разбойник, каким его воображают, насилие не остановить насилием.
— Но иной управы на некоторых людей просто нет.
— Вы же монах, брат Кристобаль. Над самыми могущественными людьми стоит Бог.
— Бог попускает многие вещи, — резко ответил Хайме и удостоился более внимательного взгляда. Вот сейчас он что-то поймёт, казалось, вот-вот — но Сангуэса просто сказал:
— Знаете, брат, однажды, уже после того, как я повстречался с Висельником, я увидел, как мельник бьёт подмастерье. Не просто наказывает, а жестоко избивает. Я тогда был особенно чувствителен. Я не вынес этого, остановил побои, выяснил, что и наказывать-то мальчишку было не за что... мельник получил по заслугам, подмастерье был отомщён, справедливость восторжествовала. — Он провёл рукой по лицу. — Только стоило мне уйти, как тот пострадал в два раза сильнее. Понимаете? Надави на человека, припугни своей силой — и он станет только злее и продолжит срывать гнев на слабых. Единственное, что поможет — это строгий закон и его соблюдение.
Хайме открыл было рот, но понял, что горло перехватывает от злости. Он осёкся и сжал кулаки, чтобы куда-то деть гнев... и растерянность. Он ненавидел, когда его начинали кормить всем этим умным, справедливым говном. Отца Сангуэсы не убивали у него на глазах. Ему легко говорить.
«Мразь. Долго ты топтал землю, пользуясь моим слабым характером».
Так, сказал он себе, спокойно. Не время и не место. Взгляни вот на лик Иисуса, с Ним обошлись несправедливее твоего.
И скажи что-нибудь, надо сменить тему беседы.
— Я ещё под дубом заметил, что вы не любите излишнее насилие. Очень милосердно обошлись с тем парнишкой, что на вас налетел.
Сангуэса только отмахнулся:
— Помилуй Бог, за что его было карать.
— Было или не было, а ваша невеста оценила ваше доброе сердце.
До сих пор Сангуэсе было скорее приятно, а при упоминании невесты он помрачнел — так заметно, что Хайме радостно ухватился за это:
— Я сказал что-то не то, ваша светлость? Неужто не всё ладно у вас с невестой?
— Ничего дурного вы не сказали. — А на второй-то вопрос не ответил.
— И всё же? — мягко спросил Хайме. Сангуэса уже достаточно разогрелся на откровенном разговоре про Висельника, да и, должно быть, питал доверие к сану, как и положено такому поборнику законов, поэтому всё-таки начал — с трудом, сбивчиво, но начал:
— Тут и не о чём говорить. Жениться мой долг. С доньей Леонор мы хорошо знакомы, я очень сердечно к ней отношусь. — Помедлив, он прибавил: — Наверное, поэтому-то я и боюсь, что она будет несчастна со мной.
— Думаете, она любит кого-то и..?
— Нет, что за глупости. Мы оба знаем, в чём смысл брака.
— Но всё же вы боитесь, что будете дурным мужем. Никогда не поверю, что такой благородный человек способен обидеть жену.
Хайме, как ни странно, и впрямь не поверил бы. И деньги у герцога водились, это разбойник знал лучше всех. Так что предположений у него возникло три: другая женщина, невставиха или содомия.
Или какие-то грехи позаковыристей, но больно скучен Сангуэса для такого.
— Не нужно быть злобным подонком, чтобы сделать женщину несчастной.
— Постельные дела? — не выдержал Хайме, и в глазах Сангуэсы промелькнул такой ужас, что стоило труда подавить смех.
Ну что ж ты за человек такой, всё на лице написано.
И что-то подсказывало Хайме, что невставихи у Сангуэсы нет. Мог и обманываться, конечно, но своему чутью он обычно верил.
И тот подтвердил:
— Я не страдаю телесной слабостью. Я просто... — он вздохнул. — Не знаю, это сложно объяснить. У меня с женщинами всегда всё шло не так. Хотя я пытался, видит Бог. Но во мне будто сломано что-то.
Он неожиданно сделался настолько грустным, одиноким каким-то, что Хайме даже позабыл на время свою вражду.
Он-то сам не понимал, как можно не хотеть женщин, да и с мужчинами выходило, в общем, не хуже. Грех, конечно, но что в его жизни не грех?
— Я монах, — заявил он, — а монахи разбираются в грехах. Особенно если речь об этом грехе...
Сангуэса сжал губы в тонкую нитку и поднялся с места, так что Хайме не договорил.
— Нет, брат Кристобаль, не разбираетесь. Я не монах, но вот вам урок от мирянина: не делайте преждевременных и оскорбительных выводов. Поплатитесь. Даже ваше одеяние не спасёт.
И он стремительно вышел, оставив Хайме бранить себя за глупость и забавляться тем, что даже называть грех по имени не пришлось, чтобы Сангуэса сам додумал. Не равно ли это признанию? Вполне возможно. Уж во всяком случае, есть над чем посмеяться, прежде чем убраться отсюда восвояси.
А месть подождёт. Ему надо спасать свою шкуру, а не дырявить шкуру Сангуэсы.
Хайме поднялся со скамьи, подмигнул Иисусу и пошёл прочь из церкви.