Глава III
Служба уже закончилась, а чёртова дворянка, — Леонор, её зовут Леонор, мог бы навести справки сразу, но тогда ты не сел бы столь смачно в лужу, так ведь? — всё не приходила. Служка, убиравший свечи после мессы, начал посматривать на Хайме вопросительно. Что ж, значит, не захотела или не смогла, подумал он и поднялся со скамьи. А Сангуэса её не выпустил, или сама решила (вполне справедливо), что не стоит доверять Висельнику, он никогда не узнает.
И хорошо, что не пришла. Пока он слушал мессу, понял, что помочь ей он по-прежнему хочет. Она родня Сангуэсе, но Хайме уже принял участие во всём этом деле. Так просто не отмахнёшься. Но всё-таки это было против всего, что он считал правильным, поэтому для него же лучше забыть об этой истории. Да, хорошо, что не пришла.
Он направился к выходу и прямо в дверях столкнулся-таки с Леонор. У той даже дыхание прерывалось, так она спешила.
— А ну-ка стой, — властно сказала она. — И вернись на скамью.
Хайме издал смешок, но послушался. Служка теперь копался в капелле и не заметил, как они вдвоём ушли в уголок подальше от него.
— Кузен перевернул дом вверх дном и теперь ищет тебя по всему городу. Зачем ты пробрался к нам? Искал меня? Есть срочные новости?
Хайме вздохнул. Она сама же указала ему лазейку, но врать он не видел смысла.
— Нет. Я собирался свести личные счёты с твоим кузеном. Не знал я, что он и есть твой кузен. Но и если б знал, всё равно пошёл, потому что наши дела с твоей милостью — одно, а наши с ним — другое. Ты, верно, знаешь, что он давно меня ловит. Мне тоже есть что ему предъявить.
— Что именно?
— Неважно. Что важно, так это то, продолжим ли мы наше дело, или ты хочешь отозвать свой найм.
Леонор обняла себя за плечи и крепко задумалась. Одета в этот раз она была очень скромно — верно, чтобы на улице не узнали и не удивились, почему такая дама, как она, ходит пешком одна, пусть и в церковь. Или всё же готовилась к вылазке в «Гранатовое яблоко»?
Наконец, она сказала:
— Пообещай мне не сводить счётов с Суэро, пока мы не закончим дело. А после будет уже иной разговор.
Всё равно мне ещё долго не подобраться к лисе в её норе, подумал Хайме и с лёгким сердцем ответил:
— Обещаю.
— Тогда веди меня в «Гранатовое яблоко», — решительно отрезала она.
Выведя её на улицу, Хайме задрал голову и посмотрел в небо. Солнце стояло высоко, но чуть клонилось к западу. Жара немного спала, и на улицах в верхнем городе чинно ходили по поручениям слуги и ездили знатные господа, так что Хайме шёл за Леонор, словно простой лакей. А в нижнем городе хватало суеты, и ему пришлось выбиться вперёд, — того и гляди зашибут. Мимо них протолкнулся уличный торговец с огромным коробом за спиной. Затем водовоз с ослом перегородил проход, и вокруг него сразу столпились прохожие всех возрастов: кто совал монетку, кому уже наливали воду из пузатого кувшина, кто жадно пил и возвращал глиняную кружку обратно. В противоположном направлении шла стайка нахохлившихся монахов. Леонор растерялась немного; раньше она, наверное, только через окно паланкина или с седла видела уличную суету. Хайме бесцеремонно взял её за руку и повёл за собой, цыкая на торговок, тут же нацелившихся продать ему что-нибудь для «его красавицы».
Обогнув лоток с горячими вафлями, он провёл Леонор мимо кузнеца, починщика всякой металлической утвари, работавшего на воздухе — сейчас он правил ухват, и грохот стоял на всю улицу, а запах выпечки мешался с запахом кузни. Хайме с удовольствием вдохнул, оглянулся на Леонор и, когда толпа поредела, отпустил её руку.
— Ты уж прости мою вольность, но тут ты не знатная дама.
— Я понимаю, — сухо ответила она. — Но в следующий раз предупреждай, если не будет другого выхода, а если всё же будет — выбери его и не смей касаться меня. Долго нам идти?
— Всех дел два раза свернуть.
Она успела устать за время их прогулки, и подол платья запылился, но ни слова упрёка Хайме не услышал. А перед входом в таверну — мрачной шаткой лестницей вниз, — она убрала выпавшие из причёски пряди, встряхнулась и снова сделалась спокойной, свежей даже и... будто совершенно на своём месте. И как это только получается?
Хайме прежде, чем успел задуматься об этом, подал ей руку и помог спуститься по лесенке, толкнул дверь, и они оказались в небольшой зале. Свет падал из окон, прорубленных прямо под низким потолком. В солнечных лучах плясали пылинки. Скамьи по дневному времени были задвинуты под два длинных стола, и ни одного посетителя не наблюдалось. У стойки девушка-работница чесала языки с поваром — Хайме знал её, и даже весьма близко доводилось, — но, завидев их, сразу подошла:
— Чего уго... О, привет. Тебе поесть или освежиться? — Леонор она смерила взглядом, воздающим дань уважения её красоте.
— Привет, любовь моя. Мне бы с Эсперансой поговорить.
— Она сидит над счетами, так что сам понимаешь.
— Ну, принеси нам туда сангрии, чтоб её задобрить. Очень надо поговорить.
Она покачала головой, но пошла наверх и вскоре вернулась с разрешением подняться. На маленькой галерее стояли столики для посетителей побогаче, и здесь же была дверь в кабинет хозяйки. Поднявшись по шаткой лестнице, Хайме даже пригладил рыжие лохмы и стряхнул пыль с дублета. Леонор проследила за этим со слабой улыбкой.
— Ты перед ней не очень заносись, — тихо сказал ей Хайме.
— Ты удивишься, но я и не собиралась.
Эсперанса, сидевшая за массивным столом с пером в одной руке и красным яблоком в другой, была великолепной женщиной: большой, статной, с широкими крестьянскими ладонями и впечатляющей грудью. Хайме всякий раз невольно приходилось поднимать взгляд от выреза её рубахи, чтобы поздороваться. Но, раз подняв глаза, он их уже не отводил: грубоватое, какое-то языческое лицо завораживало, а взгляд у Эсперансы был жёсткий, цепкий, не выдержал его — и как будто проиграл.
— Привет, любовь моя, — сказал он и ей. Эсперанса отмахнулась рукой, державшей яблоко, и аккуратно пристроила перо в чернильницу.
— Кого это ты мне привёл?
Донья Леонор сама выступила вперёд, прямая, как стрела.
— Меня зовут Леонор Менди, и у меня к вам серьёзное дело.
— Известный род! — Эсперанса слегка подняла брови. — Но вставать не буду, колени болят. А вы садитесь, раз дело серьёзное.
Хайме как-то неожиданно для себя придвинул Леонор стул. До сих пор собачьи замашки, подумал он с досадой. Кто косточку кинул, перед тем на лапках прыгаю.
Пока он злился на себя, Леонор села и изложила своё дело:
— Вы, наверное, слышали о том, что случилось с моей семьёй. Я хочу найти виновника моих горестей, и вы можете мне в этом помочь. Я щедро отплачу за вашу помощь, деньгами или услугой, как вам угодно.
— Какой вежливый тон! — одобрительно проворчала Эсперанса. — Учись, Висельник, вот как надо разговоры вести, а не кулаком по столу стучать.
— Ты вечно напоминать будешь, что ли? — хмыкнул Хайме, приходя в хорошее настроение от воспоминания об их первом — довольно напряжённом, — знакомстве с Эсперансой. Она тоже усмехнулась и вернулась к Леонор:
— Вы ищете какого-то человека?
— Да. Сеньор... Висельник, — тут Эсперанса засмеялась, — сказал мне, что у вас не принято рассказывать о том, что здесь происходит, но, возможно, я сумею вас переубедить. У моего человека шрам на виске, лоб с залысинами и богатое кольцо на пальце.
Услышав описание, Эсперанса перестала улыбаться, и у Хайме похолодело внутри. Она долго молчала, раздумывая, и от этого становилось только холоднее.
Дело и впрямь серьёзное.
Когда Эсперанса открыла было рот, в кабинет заглянула служанка с подносом, попотчевать гостей, но хозяйка так посмотрела, что дверь захлопнулась мгновенно и бесшумно.
Ещё хуже.
Хайме слишком хорошо знал это выражение лица. Ничего она им не скажет, спасибо, если ноги унесут.
Он откинулся на спинку стула, расслабился, потихоньку приближая руку к рукояти ножа.
— Вот что, — сказала Эсперанса наконец, пожевав губами. — Мне нравится твоё благородство, сеньорита, и вежливость. Видно, что ты чистая душа, не заносчивая, да и месть — святое дело. Поэтому, и только поэтому я скажу тебе кое-что: тот человек со шрамом пришёл от очень высоких особ. Лучше не переходи дорогу ни ему, ни его покровителям. Ни деньги твои, ни благодарность мне не нужны — своя жизнь дороже. Так что оставь Богу мстить, уходи отсюда и никогда больше не приходи.
Донья Леонор открыла было рот, чтобы возразить, но Хайме положил руку ей на плечо:
— Уходим. Нам нечего больше здесь делать.
— Ты мой должник, — мрачно проворчала Эсперанса ему вслед. Хайме молча кивнул и так же молча вывел свою спутницу из таверны.
— Это было всерьёз, — сказал он ей, когда они оказались снаружи. Вокруг сгрудились одинаковые глинобитные домишки с плоскими крышами, выбеленные солнцем. — Так всерьёз, как только бывает. Мы ничего бы от неё не добились, я её знаю.
— Поверю на слово, — она вздохнула и прислонилась спиной к стене. — Стало быть, у нас ничего нет, кроме неясных угроз да описания. Тупик. — Она провела ладонью по глазам и оставила на переносице полоску грязи.
— У тебя... — Хайме хотел было показать, где грязь, но краем глаза увидел блик на крыше соседнего дома и, не раздумывая, толкнул Леонор в пыль, делая её ещё грязнее.
Всегда лучше сделать глупость и упасть в грязь живым, чем оказаться в ней же мёртвым.
Арбалетный болт, дрожа, торчал из дверного косяка.
Леонор, умница, только ахнула, когда упала, а, услышав чавканье болта, молча поползла по земле, чтобы укрыться в подворотне между таверной и соседним домом. Хайме, пригнувшись, метнулся туда же. Второй выстрел пришёл с крыши дома напротив, но немного запоздал и только пригвоздил юбки Леонор — и мякоть голени заодно, — к земле. Оба убийцы скинули верёвки и по ним спустились с крыш вниз, подняв маленькие облачка пыли.
В общем-то следовало бежать. Возможно, его не стали бы преследовать после убийства Леонор. Он не Менди и не свидетель резни. Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать: он был с ней и что-то знает.
Впрочем, он об этом почти не подумал. Просто метнул нож в того ублюдка, что спустился с крыши соседнего дома. Потом, на всякий случай, второй. Ножей всего было три, и достать третий он не успевал, потому что ублюдок с крыши напротив уже оказался слишком близко. В руках у него был кинжал — длинный и острый, в самый раз для убийцы. Хайме же достал крестьянский складной нож с широким клинком. Краем глаза он заметил, что второго ублюдка нож пригвоздил к стене сквозь плечо, и тот тщетно пытается высвободиться.
Но и одного врага более чем достаточно, чтобы оказаться в земле.
Убийца бросился на него, и Хайме увернулся от клинка, но самый кончик кинжала оцарапал ему щёку. Просвистел нож, сперва одна стремительная атака, затем вторая, но оба раза противник ускользал, как заколдованный — и всё стремился прорваться к Леонор, которая никак не могла вытащить болт из ноги. Хайме сумел оттеснить его подальше от девушки, крикнул:
— Да сломай его и беги! — и почувствовал, как кинжал убийцы вошёл ему в бедро. В первое мгновение он не ощутил боли, только мерзкое чувство нарушения целостности кожи, да ещё потерю равновесия. Кинжал ещё оставался внутри, и Хайме перехватил руку убийцы, заставил его разжать пальцы и выкрутил. Лицо врага было прямо напротив его лица, мокрое от пота, искажённое. Падая на него, Хайме несколько раз быстро вогнал в него нож.
На мгновение закрыв глаза, он открыл их и понял, что уже сидит на земле, верхом на умирающем убийце, а из бедра хлещет кровь. Кровь была везде — залила шоссы, хлюпала в сапоге, впитывалась в песок, в одежду врага, покрыла руки, почему-то оказалась на лице.
Твою мать, подумал Хайме, я же сейчас кончусь. И увидел, как второй ублюдок всё-таки выдрал нож из плеча и идёт прямо к нему. Хайме достал последний метательный нож, но рука ослабела и дрожала, а рукоять выскальзывала из окровавленных пальцев — и он промазал.
Убийца был совсем близко, когда на него налетел кто-то... вокруг резко стемнело, и Хайме не мог в грязно-оранжевом свете солнца разглядеть кто это.
Юбка... женщина. Леонор.
Отчаянно крикнув, она вонзила ему в шею стилет. Должно быть, тот самый, которым угрожала Хайме не так давно.
Собственное сердцебиение почти заглушило для него звук падения тела и странные судорожные всхлипы — скорее яростные, чем испуганные, — которые издавала девушка, глядя на дело своих рук.
Сейчас она убежит, а ему нужно думать о себе.
Он одной рукой зажал место над раной, чтобы придержать кровоток, а другой стал снимать с себя пояс — наложить жгут. Пальцы слушались всё хуже. Сейчас он потеряет сознание, и тогда конец. Он останется один посреди улицы и истечёт кровью.
Неожиданно в сгущающейся темноте чьи-то руки сами сняли с него пояс и стали накладывать жгут. С трудом сосредоточившись, Хайме поднял голову и сказал, еле ворочая языком:
— Только не выдёргивай кинжал. Кровью истеку.
— Я знаю.
— Я думал... ты ушла.
— Ну и глупец ты тогда. Я бы не бросила раненого. — Кажется, она была бледной, но уж точно действовала решительно — Хайме почувствовал туго наложенный жгут.
Ещё он почувствовал, как к горлу подкатывают слёзы. Второй раз совершенно чужая ему женщина спасает его от верной смерти. Откуда такая удача? Он-то знал, что ничем её не заслужил.
— Да я... не ждал, — честно сказал он. Усмехнулся дрожащими губами и глупо пошутил: — Что ты трогаешь кого попало.
Боли он уже не чувствовал, только очень мёрз. И очень хотел спать.
Это из-за кровопотери. Он действительно в шаге от того, чтобы сдохнуть.
За дерзость можно и не успеть извиниться.
Но на его шутку она сказала только:
— Я пойду в «Гранатовое яблоко» и позову на помощь.
— Нет, — он бы никогда не сказал такого, если б не терял сознание, — не оставляй меня.
Но она поднялась на ноги, а Хайме слишком устал, чтобы суметь её остановить. Слишком хотел спать. Он закрыл глаза — на мгновение, не больше... и не смог открыть.
***
Суэро поднёс лучину к свече, и фитиль приятно затрещал. Он зажёг все пять свечей одну за другой, пока визитёр мял шапку и боролся со смущением. Проситель был молод, пригож, с широкими плечами, чисто выбрит, одет как подмастерье. На куртке вышит знак гильдии цирюльников — странно увидеть в ней такого молодца.
Чаще всего к Суэро приходили вассалы, реже — собственные крестьяне, но горожане на его землях обычно решали свои дела через городского судью. Что же привело этого парня сюда?
Суэро хотел дать ему время освоиться, но тот смотрел то на гобелен с оленем, то на бархатную куртку Суэро, то на серебряный подсвечник и робел. Но не пялиться же вечно на его широкие плечи и длинные ресницы? Пришлось подбодрить:
— Ну что же ты, говори своё дело.
— Я, ваша светлость, знаю, где прячется Висельник, — решился подмастерье. — А я слышал, что вы объявили награду за его голову.
Суэро, который стоял к нему боком и поправлял свечу, резко развернулся:
— Так и есть. Но имей в виду, что за ложь ты будешь наказан.
— Мои сведения — чистая правда, — решительно заявил парень. — Как видите, ваша светлость, я подмастерье цирюльника. Мой мастер иногда помогает раненым и больным, когда это, знаете ли, в его компетенции. — Раз преодолев робость, он пришёл в себя, выпрямился, даже стал щеголять словами поумней. Суэро ободряюще улыбнулся ему. — Ну вот, и сегодня его вызвали в «Гранатовое яблоко», это такой паршивый трактир. Хозяйка сказала, что на человека напали грабители на улице, и он истекает кровью. Человек был ранен в бедро и то и дело терял сознание от кровопотери, но когда приходил в себя — то шутил и был весел. Мы помогли ему всем, чем могли, и, если рана не загноится, он пойдёт на поправку. — Суэро смотрел вопросительно, намекая на то, что пора объяснить связь между раненым и Висельником, хотя у него уже были подозрения на этот счёт. — Этот человек был рыжий, крепкого сложения, но таких мужланов немало. Однако, когда я осматривал его, я увидел уродливый шрам на предплечье. Говорят, у Висельника есть такая отметина.
Суэро вздрогнул. Каждый раз, когда он слышал об особой примете Висельника, ему вспоминалось... он не хотел думать об этом, но воспоминание жгло до сих пор, хотя прошло уже десять лет. Суэро считал главным своим достоянием честь и больше всего ценил праведность. Правильность. А с настоящей чести строгий спрос. Ему было чего стыдиться помимо сцены на дороге, но тогда он малодушно позволил убить двоих человек, причём одного из них сам и добил из трусливого милосердия.
Тот парень, Хайме, тоже был рыжим. Он погиб, но нет-нет да закрадывалось сомнение: вдруг он и есть Висельник? И прозвище тоже напоминало о судьбе Хайме. Суэро видел его своими глазами лишь мельком во время истории с реликвией, да потом в лесу, когда тот прятал лицо. Да ещё случай в спальне, о котором вспоминать было особенно неприятно. Ему так и не удалось подтвердить или опровергнуть подозрение. Но была и другая мысль: что, если это особое возмездие для Суэро за его тогдашнюю трусость? Висельник в такие моменты представлялся ему озлобленным духом, а не живым человеком. Но даже эта мысль была менее жуткой, чем первая. Если правдива первая, Суэро пришлось бы посмотреть в глаза человеку, которого он... даже не описать, что он с ним сделал.
А подмастерье продолжал:
— Я предложил мастеру дать пациенту успокаивающее питьё с беленой, мандрагорой и маком. Это пошло бы ему на пользу, потому что он хотел сорваться куда-то, но ещё я надеялся, что, расслабившись, он выдаст себя. Мастеру понравилась моя мысль. Вскоре пациент уснул и во сне пробормотал, что ему нужно успеть в пещеру возле каких-то кривых сосен, потому что его-де там очень ждут.
Суэро даже даже сделал несколько шагов к нему. Все мысли о призрачной вине вышибло у него из головы. Он знал, о какой пещере речь!
— Ты получишь свою награду, — глухо сказал он. — Поистине тебя есть за что наградить. — Он стремительно прошёл к двери, распахнул её и крикнул так, что подмастерье вздрогнул: — Яго! Снаряжай солдат! — И вновь обернулся к подмастерью: — Тяжела рана Висельника? Сколько он пролежит в кабаке?
— Не тяжела, но он потерял много крови, а питьё должно было крепко подействовать. Так что он сейчас наверняка лежит там же в задней комнате и вряд ли ещё сутки куда-то денется.
Суэро кивнул и снова выглянул за дверь:
— Яго! И капитана городской стражи мне сюда!
Когда он вышел на лестницу, чтобы встретить капитана, то увидел в дверном проёме, ведущем в другое крыло, стройный силуэт. Леонор позволила себе только вопросительный взгляд, но он всё рассказал:
— Я узнал, где находится Висельник. Он ранен, и у нас есть возможность поймать его.
Он увидел, как глаза Леонор расширились, она сделала шаг вперёд, хотела что-то сказать... Он остановился, уже спустившись на пару ступеней вниз и ожидая её слов. Что-то смутно встревожило Суэро, то ли её неуклюжий шаг, то ли неожиданное волнение в те несколько мгновений, что она молчала, будто решаясь на что-то. Но колебание было недолгим: Леонор покачала головой и улыбнулась.
— Я хотела сообщить вам приятную новость, но она подождёт до вашего возвращения. Удачи в поимке разбойника.
Он улыбнулся ей, слегка поклонился и сбежал по лестнице вниз.
Новостью, скорее всего, было её согласие на брак, и... Суэро стоило бы радоваться, но он почувствовал только больший груз забот на плечах, большую тревогу и беспокойство. Он тряхнул головой: всё это потом, сейчас важнее поймать Висельника, а для этого нужно отбросить всё остальное и поговорить с главой стражи.
Через час отряд людей Суэро выехал из города, к древнему лесу в нескольких лигах от стен Памплоны, скрывавшему пещеру возле кривых сосен. Местные называли её Чёртовой Прорвой. Сам Суэро в сопровождении своих людей и стражи отправился к «Гранатовому яблоку». А ещё нескольких стражников капитан отправил ко всем четырём городским воротам: на всякий случай следить за всеми, кто попытается выйти из города, хромая или на носилках.
— «Гранатовое яблоко» зажато между другими лачугами, ваша светлость, но к нему можно подобраться с входа для посетителей и с чёрного хода, который выходит в подворотню.
— Предлагаю большую часть людей отправить к чёрному ходу. Висельник должен лежать в дальних помещениях. Хочу поручить это вам, вы знаете улицы.
— А вы наведёте шороху в зале кабака? Ничего не имею против. Счастливый случай нам выпал, — заметил капитан, указывая Суэро путь через тёмные переулки нижнего города.
Ехать верхом здесь было чертовски неудобно — то какие-нибудь тряпки повесят сушиться через всю улицу, то балка торчит из стены, то коварный угол дома вынырнет из темноты. Суэро терпеливо увернулся от трепещущих на ветру рубах и ответил:
— Поистине счастливый. Я должен завтра вернуться в замок и ждать в гости короля. Если нам повезёт, я смогу лично рассказать ему об успехе.
— Не забудьте упомянуть и меня!
— Если нам удастся, капитан.
— Да куда он денется раненый?
— Лучше переоценить противника, чем недооценить, — наставительно заметил Суэро, вспоминая глаза Висельника над выцветшим платком и его силуэт в темноте спальни.
***
Хайме проспал всю вторую половину дня и к вечеру почувствовал себя заметно лучше. Когда стемнело, и спала жара, он заскучал, лёжа один в постели, и отважился выбраться в общий зал, где уже собрались посетители «Гранатового яблока».
— Совсем дурной, — сказала Эсперанса. — Лежал бы и лечился.
Хайме доковылял до ближайшей скамьи, прямо возле двери на кухню, сел, вытянув ногу, и махнул рукой:
— Лучшее лекарство — приятный вечер с кувшином винца.
— Ты, главное, расплатиться потом сумей. — Сопровождаемая его широкой улыбкой, Эсперанса ушла за стойку и кивнула одной из своих девчонок.
Народ постепенно стекался, перед Хайме поставили тарелку кровяных колбасок и глиняный кувшин вина. Вскоре пришла пара музыкантов, которых он знал, муж с женой. Муж, мрачный, как всегда, и похожий на встрёпанную ворону, бережно достал свою маленькую гитерну и настроил её, пока некоторые из посетителей разворачивали табуреты или пересаживались на скамьях так, чтоб было удобнее послушать, а жена сидела рядом, слегка улыбаясь. Хайме прислонился спиной к стене. Его мутило, если быстро переводить взгляд с одного на другое. Да и от еды мутило, и от вина, но ни от чего отказываться он не собирался.
— Ах, я нема, не скажу ни слова,
Онемела от любви, умереть готова...
Она пела, закрыв глаза и отстукивая ритм ладонями, её низкий хриплый голос долетал до Хайме сквозь гомон разговоров и стук посуды вместе с нежным звуком гитерны.
— Вот теперь хорошо, — пробормотал он, рассеянно поглаживая рукояти метательных ножей, торчащие из рукава. — Рай.
Где-то за кухней грохнули плошку. Обычный звук, но что-то заставило Хайме напрячься. В помещениях за кухней сейчас никого не должно было быть.
Глупость, но он доверял своему чутью даже тогда, когда это было глупо. Цепляясь за стену, он поднялся, опёрся на здоровую ногу и, бросив взгляд на дверь «Яблока», увидел, что в зал входит Сангуэса.
Хайме узнал его сразу. И тут же нырнул на кухню, благодаря Мадонну за то, что сидел так близко к двери.
На одной ноге и цепляясь за стену он, сцепив зубы, пропрыгал под взглядом повара через кухню и толкнул дверь нужника.
Хотя какое там нужника, обычной сральни. Деревянная щелястая пристройка, в полу дыра для любой надобности. Вонища — отравиться можно. Хайме накинул крючок и выломал слабо державшуюся доску в боковой стенке.
Ещё давно она вызвала у него мысль, что тут очень удобное место для извращенца, который захочет подсмотреть за тем, как кто-то справляет нужду — и для того, кто захочет быстро и незаметно выбраться из кабака.
Хайме тихо выскользнул на воздух, а затем с проклятиями протащил через щель раненую неуклюжую ногу, отзывающуюся вспышкой боли на любое движение.
У входа в «Гранатовое яблоко» стоял десяток лошадей и несколько людей, в основном спешившихся, но пара человек торчала в сёдлах. Свет факелов отражался в их начищенных доспехах и играл на оружии.
Убежать сам он далеко не убежит.
Переждав, пока отпустит тошнота, и тихо достав нож из рукава, он подобрался так близко, как только мог, и метнул его в человека, державшего под уздцы ближайшую к нему лошадь.
Остальные обернулись на свист и вскрик, замелькали факелы. Хайме в два отчаянных прыжка преодолел расстояние до лошади, схватил её за повод, забросил себя в седло, заорал от боли:
— Твою-то мать! — и дал скотине хорошего шлепка. Лошадь взяла с места так, что он едва успел схватиться за её шею. Ноги-то в стремена вставить времени у него не было, так что пришлось скакать как куль с мукой, подпрыгивая в седле, хватаясь за что попало и ругаясь на чём свет стоит от боли, прошивающей ногу при каждом толчке. Сперва ногу, потом ногу и спину, потом вообще всё.
Он слышал топот погони позади, но одна фраза, случайно долетевшая до него, стоила всего пережитого:
— Это ж герцога лошадь!
Хайме засмеялся и, не прекращая хохотать, пригнулся, когда у него над головой мелькнула какая-то вывеска.
На какое-то время погоня отстала, факелы остались позади.
Долго он так не протянет, но ему уже пришла идея, что делать дальше.
Когда герцогская лошадь всхрапнула и резко свернула, испугавшись собачьего лая в проулке, Хайме увидел впереди отличную крепкую балку, торчащую из стены. Улочка была кривой и узкой, как и все здесь, так что балка доходила чуть ли не до её середины. Подгадав момент, Хайме схватился за неё и повис, оставив лошадь бежать дальше налегке.
Следующая часть была куда сложнее. Топот погони приближался, пока Хайме, перебирая руками и обливаясь потом, добрался до стены дома, подтянулся, упёрся в стену сапогом и, призывая Мадонну в самых непристойных выражениях, с огромным трудом перекинул ногу через край плоской крыши. Он перевалился через бортик, как мешок требухи, когда в начале улочки уже замелькали факелы, раздались голоса:
— Направо! Он поскакал туда!
Только теперь раненую ногу прошила безумная судорога, и Хайме вцепился зубами в собственное запястье, чтобы не закричать и не испоганить почти удавшийся замысел. По лицу текли слёзы, крыша как будто плясала под ним, а свежая повязка на бедре пропиталась кровью.
Никуда он больше не побежит и даже не поползёт, пусть Сангуэса его забирает, если сможет найти.
Когда судорога отпустила его, Хайме распластался на крыше, ещё сохранившей остатки дневного тепла, и закрыл глаза, еле прислушиваясь к звукам внизу и вдыхая густой, сладкий ночной воздух. Сперва было тихо, потом раздались звук шагов и цоканье копыт.
— Ну, хотя бы Ветка далеко не ушла.
— Слабое утешение, Яго. — Его голос. Сангуэса. Хайме даже раскрыл глаза.
— Теперь уж это забота стражи, сеньор. Пусть прочёсывают эти чёртовы трущобы.
— И как он только смог? Он же ранен, потерял много крови. — Хайме улыбнулся в темноте: в голосе Сангуэсы звучало чуть ли не восхищение. — Он не упал с лошади, а спрыгнул сам. Вниз или... наверх.
Лучше б ты был поглупее, а.
— Да как, сеньор, не по стене же.
— Тут хватает балок и верёвок.
— А сил у него не хватит. Не дьявол же он во плоти.
—Ты прав. — Сангуэса вздохнул. Голоса постепенно удалялись. — И что я скажу невесте? Я ведь обещал ей.
— Скажете, что изловите в другой раз.
Ещё улыбаясь, Хайме снова закрыл глаза и расслабился, насколько это позволяло ему ноющее, ещё напряжённое от боли тело. Он так и пролежал на крыше до утра, подрёмывая, пока стража не отчаялась найти его, и тогда, проковыляв через несколько крыш — домишки стояли друг к другу чуть ли не вплотную, — спустился там, где к стене были прислонены какие-то ящики.
Кровавое пятно на ноге и хромота грозили выдать его в любой момент, но до дома Челиты было рукой подать, если знать переулки. И всё равно, пока он ковылял, рубаха — а верхней одежды на нём не было, всё осталось в трактире, — пропиталась потом и прилипла к спине.
Открыв дверь, Челита посмотрела как-то странно, но посторонилась. На ней была одна сорочка да шаль, накинутая сверху.
— Прости, что из постели поднял, — проворчал он, с трудом заползая внутрь. — Слушай, я только заберу свои вещи и сделаю перевязку. И сразу уйду. Не хочу тебя подставлять.
— Весь город вверх дном, — тихо сказала она. — Куда ты пойдёшь-то? Тебя каждая собака узнает.
— Потому и пришёл за вещами. — Он сполз по стене на пол, на чистый коврик. У Челиты вообще было чисто. Пол выскоблен и натёрт кирпичом, белые стены, цветное покрывало на сбитой постели. Он часто бывал здесь прежде, и им обоим было здесь хорошо.
Пока она отколупывала половицу, под которой держала его заветную сумку, он со стонами и ругательствами спустил шосс, отодрал повязку и залил рану снадобьем, что вчера оставил ему цирюльник.
— Что за непотребство развёл, — мягко сказала она и кинула перед ним мешок с лямками.
— Как будто тебе впервой.
— Голубь нужен?
— Обязательно.
— Сейчас принесу.
Она вышла, неслышно ступая босыми ногами, и Хайме прислонился к стене. Рану щипало от чёртова снадобья, и надо было переждать, но ещё он просто пользовался парой мгновений покоя. Потом, встряхнувшись, покопался в сумке, достал запасные ножи, которые сразу сунул за пояс, чистую ткань для перевязки и монашеский хабит. Лучшая маскировка из возможных. Кто подумает на монаха?
Челита что-то задержалась, но всё-таки принесла клетку с встревоженно курлыкающей птицей.
— Всё, что нужно?
— Ещё дай басмы. Я знаю, у тебя есть.
— А румяна мои тебе не нужны?
Хайме, возившийся с повязкой, усмехнулся:
— В этот раз я шлюхой переодеваться не буду. Сиськи не из чего сделать.
— Да и кому нужна хромая и небритая. — Челита опустилась на колени рядом с ним. — Давай-ка я помогу тебе с перевязкой. — Она распустила ворот его рубахи, расстегнула пояс, вынула из-за него ножи и отложила в сторону. Погладила по плечу: — Расслабься. Немного-то времени у тебя есть.
Хайме посмотрел ей в лицо. Что-то не так. Он это чувствовал. Не мог объяснить, но ощущал во всём теле. И его рука сама потянулась к ножам ещё до мгновения, когда дверь распахнулась, и в женскую спальню вломились двое мужчин.
Один был в кирасе стражника, а второго Хайме знал в лицо — Маркос, тот самый, что унаследовал его место в постели Челиты.
Она молча попыталась отбросить подальше его ножи, но Хайме успел отпихнуть её здоровой ногой. Челита вскрикнула, грянувшись об пол. Рана вспыхнула огнём, но плевать.
— Сдавайся, ублюдок, — рявкнул Маркос, а его дружок достал короткий клинок. — Или зарубим на месте.
Хайме думал, что усталость, дрожь и боль помешают ему хорошо метнуть, но, когда прозвучала угроза, он вдруг стал видеть очень ясно, голова сделалась очень холодной, а руки действовали сами по себе. Раз, раз — и ножи полетели, и полетели хорошо. Стражник упал, слабо шевелясь и пытаясь вытащить нож из глаза, а Маркос ещё некоторое время хрипел и булькал, пуская пузыри, но тоже был готов.
В тот же момент силы оставили Хайме, и он прислонился к стене. Казалось, даже заговорить будет нечеловечески тяжело. Даже чтобы взять нож в руку, нужно тянуться к нему целый год, а каждый палец весит как нагруженная телега. Во рту пересохло. Голубь встревоженно хлопал крыльями в клетке, а Челита сжалась в комочек у дальней стены комнаты и плакала, глядя на своего мёртвого хахаля.
С трудом сглотнув, Хайме сказал — как будто мельничный жернов ворочал:
— Как глупо вышло.
— Они слишком рано вошли, — пробормотала Челита. — Он никогда меня не слушал.
— Почему ты меня сдала?
— Боялась, — сквозь слёзы ответила она. — Боялась, а у Маркоса друзья в страже. Он говорил, получим награду, а так всё равно найдут, только ещё и сами в петлю пойдём. А так награду получим. — Хайме медленно протянул руку, и она заторопилась: — А мне не надо было никакой награды, я просто боялась. И я ведь тебя люблю, Хайме, до сих пор люблю. Не убивай меня.
Хайме посмотрел на неё, и, встретив его взгляд, она поняла, что всё решено — и молча метнулась к двери, подобрав подол сорочки. Третий нож с чавканьем вошёл ей в основание шеи.
Он слышал, как она умирает — дёргается, отчаянно бьёт руками, слабо стонет и хрипит, — пока он заканчивал перевязку, стягивал шоссы и, с трудом встав на ноги, надевал монашеский хабит. Он убрал грязную одежду в сумку, сменил кожаные туфли на сандалии. Челита всё ещё шевелилась.
Вот чего тебе никогда не говорят, о чём никогда не предупреждают — что даже самый сильный, самый смертельный удар не убивает сразу. Что они всегда так долго умирают. Любовь умирает быстро, доверие ещё быстрее, а человек всё дышит и дышит.
Хайме бережно достал голубя из клетки, привязал красную нитку к лапке — знак своим людям, чтобы попрятались, — и выпустил птицу в окно. Прохромал к туалетному столику Челиты: бутылочки с маслом, склянка духов, ступка для румян и другая, для краски, которой она чернила брови и ресницы. Он взял горшочек басмы, которая должна была спрятать его узнаваемые рыжие лохмы, и ещё попил воды из кувшина для умывания.
Челита, наконец, затихла, и началась самая грязная работа: выдирать ножи из трупов.
Обтерев клинки, он задрал хабит и припрятал оружие. Вот и всё. Пора идти. Стража знает, что он здесь, и скоро может нагрянуть с подмогой. Напоследок Хайме сделал только одну вещь: одёрнул сорочку Челиты, чтобы она лежала пристойней.
Смешно сказать, но больше всего его удивляло, что своя же сдала его страже, а дворянка помогла.
Он вышел на улицу, и какой-то пьянчуга, сидевший у стены, крикнул:
— Рано ты по шлюхам ходишь, монах!
Хайме накинул капюшон:
— Зато весь день свободен, — и похромал прочь.
Он укрылся под мостом: там отдохнул, тщательно намазал голову басмой. Его волосы от природы были тёмно-рыжими, как медная проволока. Краска делала их бурыми, как медвежья шерсть. Подумав, он намазал и брови, воспользовавшись зеркальцем из своей сумки — от маскировки сейчас зависит его жизнь, и не каким-то рыжим бровям выдать его Сангуэсе. А жизнь его сегодня утром подорожала ещё на три смерти.
Он смыл травянисто пахнущую краску в реке, став грязным, как чёрт. К воде в городе принюхаться-то было страшно, но грязь сейчас ему не враг. Вымылся как следует он пару часов спустя, в странноприимном доме, где на его хромоту не обратили внимания: ведь разбойник захочет выбраться из города, а не останавливаться в гостинице, вот стража и подстерегала его лишь на выходах из Памплоны. В бездонной сумке нашлись для новой перевязки и корпия, и снадобье от дорогой старой Мануэлы — в своё время оно спасло ему жизнь, убережёт от гнили и сейчас, — а также маковое молочко, но его Хайме употребил совсем чуть-чуть и уже перед самым походом, чтобы меньше хромать. Выдвинулся он к вечеру, когда в воротах толклось множество людей: все, кто работал в городе, а жил за его стенами, спешили вернуться домой, и Хайме затерялся в толпе.
Стражники пропускали дворян и богатеев, ехавших верхами или в паланкинах, но досматривали купцов попроще и, конечно, безответных крестьян с ремесленниками. Старика с костылём утащили прочь, грубо заломив руки, прямо мимо Хайме.
Он сжал кулаки: не время думать об этом. Самому бы уйти.
Монашеское одеяние вызвало у сволочей больше уважения, Хайме стражник просто сказал:
— Брат, нам бы на ноги твои посмотреть. У нас такой приказ, а ты, сдаётся мне, прихрамываешь.
Хайме кротко задрал полы хабита до колен.
— Выше, брат.
— Непристойно будет, — проблеял Хайме, хлопая ресницами. — Инокам ведь нельзя носить подштанники, так что все тут увидят мои срамные части.
— Долго там? —крикнул кто-то позади, и в толпе зашёлся плачем ребёнок. Стражник для вида рявкнул:
— Захотим — вообще никуда не уйдёшь, будешь тут ночевать! — И устало махнул Хайме рукой: проходи.
Повезло, подумал он, перебирая ногами в густой толпе. С хабитом, с тем, что он почти не хромал... но больше всего просто повезло.
Спасибо Тебе, Мадонна, хоть я и не заслужил.
Когда толпа поредела, пригороды остались позади, — а хромота стала чертовски заметной, и боль постепенно расползалась по всей ноге, — и перед Хайме легла чистая дорога через луг и перелески, он остановился передохнуть. Присел на камень, вдохнул воздух, ещё не деревенский, но уже и не городской.
Справился. Памплона осталась позади.
Теперь нужно было залечь на дно, пересидеть где-то, где его не будут искать.
Хайме поднялся на ноги и побрёл к ближайшей рощице, чтобы срезать себе палку. Путь был не такой уж далёкий, но с его раной это будет непросто. Хотя... дорога на родину всегда легка.
У него была мысль о месте, где его точно не будут искать — дерзкая и опасная, но именно такие мысли приводили его к успеху. Поздно учиться осторожности.