Глава 23
***
2:59,
19 сентября
Пока Андрей Долотов мирно спал в замке на лесном холме за рекой, предвкушая предстоящую встречу с гувернанткой из дома Зимовых, в усадьбе среди райского сада, в районе на западной стороне города, под сладостной манией и неиссякаемой силой осенней луны, что лоснилась своим льдом по полу, проснулась Инга.
Звонко неслись по коридору грусть, бессилие и безнадёжность, обтекаемые белым светом и отображаемые на лице беременной женщины. Инга блуждала, обременённая бессонницей и мучительными думами, что никак не могли покинуть её. Белая кружевная сорочка облепляла озябшие голые ноги и будто текла назад по линиям её силуэта – девушку встречал сквозняк усадьбы, от холода которого она часто растирала плечи и поджимала пальцы на ногах.
Её глаза уже проплаканы, и теперь неистово болят, а слёзы, ещё несколько часов назад тёкшие ручьями, запечены на распухших щеках.
Когда же ноги, что поднимались с такой тяжестью, окончательно отекли и заныли, Инга остановилась около окна. Опершись на подоконник, она смотрела на чуть колышущиеся листья на деревьях в саду, на сохранившиеся розы в клумбах и на чёрное безоблачное небо. Кажется, падал снег...
Что-то мелькнуло среди кустов чёрным пятном, рассеяв за собой такой же чёрный туман.
Инга в ужасе отпрянула от окна. Она видела, как тёмный силуэт приближался к дому – Инга неосознанно отходила назад. Глаза вдруг побелели и стались стеклянными, потеряв всю алую раздражённость и сухую боль – стеклянные шары медленно наполнялись слезами, слезами страха.
А чёрный туман всё приближался и приближался, сливая свои клочья в мрачную фигуру.
Когда из темноты образа выпали на потоках ветра длинные чёрные волосы, концы которых бесследно растворялись в холоде ночи, стало появляться очертание белого, как луна, подбородка и синих губ с чёрной слизью, Инга спохватилась и ринулась бежать дальше, лишь бы пот и усталость смыли эту фигуру, порождение кошмара и холодного ада.
Взгляд её судорожно перебегал с одного предмета на другой: вот шкаф со стеклянными стенками и утварью внутри, вот холодный канделябр на тумбочке, а вот высокое окно и парк за его стёклами. Но девушка не успевала разглядывать: предметы сливались, потускневшие из-за темноты ночи цвета коридоров и комнат растекались перед глазами в разводы. И кажется, она не чувствовала огромного живота, что обычно мешал ей даже ходить в привычном темпе. А сейчас бежала, задыхаясь, краснея от жара – она боялась даже мельком взглянуть на ту стену галереи, по которой к потолку возвышались окна, показывая мрачный сад и фигуру, что преследовала её, рассыпая яд чёрного тумана.
Резкая боль остановила её, ударив, будто молниями по телу, и раскромсав всё изнутри. Ноги задрожали, подкосились, и Инга упала на колени, успев выставить ослабевшие трясущиеся руки, чтобы не упасть на живот и не разбить лицо. Невозможно открыть глаза – боль! Какая адская боль! Она проникла во все части тела в каждый волосок, через каждый нерв... всю ту силу, что выделяло тело для борьбы, беременная девушка направила на сдерживание крика – губы её закровоточили после диких укусов. Как же больно!
И не сразу Инга поняла, что чревом мук тела был её плод.
Терпя судороги, что пробирались, будто разрывая ткани тела, от живота по рёбрам и шее к лицу, к глазам, Инга, смешивая страх перед потусторонними силами и самой смертью с боязнью задохнуться от боли, глотала воздух, мучительно и жадно выдыхала. Ещё долго она не могла открыть глаза...
И только когда воздуха ей хватило, когда она остудила голову ночным холодом, она перестала трястись и паниковать, и уже показалось ей, будто живот и не болит вовсе. Инга попыталась встать. Но новый приступ с той же безжалостной болью ударил изнутри. Тогда, во второй раз, она не смогла сдержать крика. Весь дом содрогнулся от звонкого оглушающего эха, что после стал хрипом из-за сорванного голоса.
Обитатели усадьбы нашли ослабленную Ингу на холодном полу в одном из залов. Служанка подбежала к ней и, бережно убрав с лица взъерошенные волосы, посветила свечой, чтобы разглядеть барыню. А та вся лежала, будто неживая, измученная.
Инга не видела и не чувствовала ничего, а потому, казалось, была защищена, но за ней уже пристально наблюдали из окна. Близко. Очень близко.
Ингу перенесли в покои, где жарко растопили печь. Пётр Григорьевич вызвал повитуху – начались роды. Из окна виднелся иссиня-чёрный сад, а за ним чуждый, строгий лес, что шипел своей неприветливостью.
Пришлось приводить девушку в чувства брызгами водой и пощёчинами. С резким глубоким вздохом она очнулась, вскочив, но вмиг охватившие боли не дали ей сесть на кровать – она обратно рухнула на подушку.
Душно. Жарко. Этот жёлто-рыжий свет напротив, будто комната сгорала. Солёный пот бежал по лицу и тёк в рот, а глаза сами закрывались от усталости и бессилия.
- Тужься! – кричала повитуха, а вокруг суетились с тряпками и тазами служанки.
- Это всё из-за этих Сосновских... - шептала одна служанка, суетясь около роженицы.
- Знали, что добром это не обернётся, - ответила другая, но тут же замолчала, увидев суровый взгляд повитухи.
Инга в ответ лишь кричала, разрывая горло и рот и изгибаясь, а после бессильно падала без чувств.
- Ещё!
И всё снова: пощёчина, вода, вздох, жёлто-рыжие разводы, пот, боль, рывок, бессилие, сон. Ещё! Ещё! Ещё...
- Не... могу... - мычала, шепча, Инга.
Она елозила головой по подушке, путаясь в чёрных грубых волосах – не было сил, чтобы смотреть вперёд, на кровавую рубашку, огромный живот и морщинистую седовласую каргу-повитуху.
Старуха взяла тряпку, обтёрла руки и подошла к отцу Инги. Они о чём-то шептались: худощавая повитуха смотрела на барина с серьёзным, будто недовольным, лицом, лишь изредка поглядывая на Ингу, а Пётр Григорьевич не сводил жалобного взгляда с дочери. Но дочь его тогда не видела: она смотрела совершенно в другую сторону. Там за окном она разглядывала чёрный силуэт со смолянистыми волосами, с дряхлым разлагающимся лицом, из глаз и рта которого текла чёрная маслянистая слизь. Смерть ухмыльнулась мученице своей гнилью, смрад которой доносился до неё. Веяло мертвечиной.
Тот яд и задушил её.