when the notebook's silent.

Тусклый свет одинокой лампы падал с потолка, отбрасывая острые, почти зловещие тени на стены тесной допросной комнаты. Воздух здесь был плотным и застоявшимся, само пространство давно разучилось дышать. Это было место, где правда редко звучала искренне, а ложь впитывалась в стены, оставляя на них следы — невидимые, но ощутимые.

Юнхи сидела прямо, скрестив ноги, будто участвовала в интервью для глянцевого журнала, а не находилась под подозрением в следственном изоляторе. Её ярко-жёлтое платье слепило взгляд на фоне выцветших стен, как вспышка солнечного света в подземелье. Она была здесь чужой. Слишком яркой. Слишком живой.

Мужчина напротив, незнакомец с холодным выражением лица и тяжестью опыта в глазах, намеренно тянул момент. Он неторопливо размял плечи, тихо хрустнул шеей, прежде чем заговорить. Его движения были выверенными, как у человека, привыкшего видеть за вежливыми ответами самую горькую правду.

— Рад вас видеть, госпожа Юнхи, — его голос прозвучал почти шёпотом. Он был мягким, но за этой мягкостью чувствовалась аккуратная настороженность. — И благодарен, что вы так быстро откликнулись на наш запрос.

Юнхи не улыбнулась. Лишь едва заметно повела плечами, словно сбрасывая с них невидимый груз.

— Давайте без прелюдий, monsieur, — сказала она с лёгким французским акцентом, растягивая слова с аристократической холодностью. — Время у меня ограничено.

Мужчина кивнул, перестал делать пометки в блокноте и впервые по-настоящему взглянул на неё.

— Хорошо. Скажите, когда вы в последний раз контактировали с доктором Мин Юнги? Переписывались, встречались?

Юнхи отвела взгляд. Её глаза скользнули вдоль стены, как будто между трещин старой штукатурки она надеялась найти ответ, которого не было в её памяти. Свет выхватил прядь её светлых волос — она машинально откинула её за ухо.

— Последний раз? — эхом отозвалось в её голосе. — Это было перед моим переездом во Францию. Семь или восемь лет назад, не больше.

Следователь склонился над записями, не произнося ни слова.

— С тех пор — ни писем, ни звонков? — уточнил он. — Ни вы, ни кто-то из семьи?

— Ничего, — её голос стал сухим, как пыльная бумага. — Я порвала все связи. Нам всем так было проще.

Повисла тишина. В этой тишине словно звенело прошлое.

— Мы разошлись не на самых добрых словах, — добавила она чуть тише.

— Могу ли я спросить, в чём была причина? Конечно, если вы не возражаете... — спросил он мягко, без нажима, но с вниманием охотника, чутко улавливающего каждое движение добычи.

Юнхи усмехнулась. Её улыбка была беззвучной и пустой. В ней не было ни тени веселья — лишь усталость и лёгкое отвращение.

— Всё, что касается семьи, monsieur, — это всегда слишком личное.

Она встретилась с ним взглядом — прямым, жёстким, почти ледяным. Он не отвёл глаз, но стал осторожнее в своих вопросах.

— Вы не знали о его работе, проектах, последних открытиях? — уточнил он, стараясь не выдать ни тени подозрения.

Юнхи слегка вскинула бровь. Потом, опершись ладонями на колени, тяжело выдохнула:

— Si cet imbécile avait parlé un peu…

Он посмотрел на неё с лёгким укором:

— Прошу, госпожа Юнхи. На корейском, чтобы избежать недопонимания.

— Конечно, — кивнула она, не извинившись. — Я имею ввиду, если бы этот идиот хоть немного рассказывал, чем занимается… Но, кажется, он молчал даже с Юнджи.

Лицо её стало отстранённым, почти задумчивым.

— Мы выросли в семье, где говорить — значило рисковать. Лучше молчать, чем признаться в неудаче.

Следователь делал пометки, но его внимание оставалось прикованным к её тону.

— Его успехи всегда освещались в СМИ, — продолжила Юнхи. — А про то, что он только начинал… у меня нет ни намёка. Он был слишком горд, чтобы делиться сомнениями.

Снова наступила тишина. В комнате слышался только шорох пера по бумаге. Юнхи слегка поёжилась, бетон под ней начал пронизывать кожу. Но лицо её оставалось неподвижным, словно она носила маску, вырезанную из льда.

Мужчина перевернул страницу в блокноте, и её интуиция подсказала — сейчас будет что-то более личное.

— Госпожа Юнхи, как именно вы узнали о смерти вашего брата?

— Мне пришло письмо. Официальное. — Она достала из сумки сложенный конверт, положила его на стол. — Без эмоций, без лишних слов: «Приглашаем для дачи показаний в связи с делом Мин Юнги». Только потом, уже по телефону, мне сказали, что он мёртв.

— Вы не удивились?

Она подняла на него взгляд, полный холодной досады.

— Конечно, удивилась. Я не бездушна, несмотря на вид. Как бы мы ни были далеки… это ведь часть семьи, верно?

— А как же смерть ваших родителей? Вы не приехали на похороны? — спросил он, будто невзначай, но в голосе чувствовался прицельный нажим.

Юнхи усмехнулась — коротко, резко, как будто это был не смех, а плевок.

— На официальные похороны — нет, — бросила она, скрестив руки на груди. — Но я всё же была на кладбище. Никто об этом не знает. Прилетела тогда по делам, задержалась на пару дней… и пошла.

Она замолчала, и в комнате наступила тишина — вязкая, тягучая. Даже воздух казался осторожным, чтобы не задеть её боль.

Вся их семья — как один большой, вычурно отреставрированный особняк, внутри которого давно сгнили стены. Монстры. Болезненные, искривлённые души, прикрытые масками благополучия.

Отец, он даже не прятался. Он никогда не скрывал своих измен — наоборот, словно гордился ими. Как будто они дополняли его образ. Он был директором, человеком с именем, а за спиной — всего лишь пошлый актёр, разыгрывающий сцены соблазна на корпоративных ужинах и приёмах. Мать проглатывала это с каменным лицом, вцепившись в своё колье из изумрудов, как в спасательный круг. Роскошь стала её религией, а подарки — вознаграждением за молчание. Она не жила, а выставляла витрину: благовоспитанная, ухоженная, холодная. Она о сих пор не знала — она была сильной или сломленной. Наверное, просто больной. Больной на роскошь, на лоск, на видимость.

Юнсок, старший сын, был противоположностью. Почти святой, почти герой. Его забота была цепкой, как удушающая лоза. Он не просто помогал — он контролировал. Он обвязывал семью своей заботой, как бинтами, тугими и липкими. Болезнь ответственности — вот что у него было. Он не понимал, что его доброта была всего лишь контролем, завёрнутым в сахар.

Юнги. Он был гением. Слишком ярким, слишком умным, слишком одержимым. Он рвался вперёд, будто всё время бежал от чьего-то дыхания за спиной — быть первым, быть нужным, доказать, что не зря живёт. Но его гений был не крыльями, а огнём — тем, что сжигал его изнутри, заставляя истончаться, трескаться, рушиться. Он улыбался, как победитель, и умирал — как загнанный зверь.

И она — тоже не была исключением. Не считала себя "нормальной", не носила этого лицемерия. В детстве она была злой, вспыльчивой, неуправляемой. В средней школе дралась, как зверёныш, с теми, кто осмеливался говорить неосторожное слово. В старшей — вдруг остановилась. Будто захотела доказать, что способна на большее. Поступление в медицинский — стало её билетом в другой мир, в другую жизнь. Но её дикая суть не исчезла. И время от времени — прорывалась наружу. Словами, поступками, решениями. Она причиняла боль. Тем, кого пыталась любить.

Юнджи, младшая, — пожалуй, единственная, кто осталась целой. Целой... или просто не раскрылась? Может, ей просто повезло. Может, она не вдохнула в себя этот семейный яд, не впитала его, как остальные. Пока что.

— По вашему мнению, доктор Мин мог совершить самоубийство? Или у него были враги? — спросил он, мягко, но не отпуская тему.

Юнхи не сразу ответила. Она посмотрела куда-то мимо него, сквозь стены, сквозь годы, словно видела то далёкое, что давно хотела похоронить — и не смогла.

— Я не знаю, — наконец сказала она, медленно, почти шёпотом. — Но, зная Юнги, он мог попасть dans une mauvaise compagnie. — Она сделала паузу, словно переводя самой себе. — То есть… не к тем людям.

Её голос дрогнул — не от слабости, а от глубокой, спрятанной в самой сердцевине души боли. Там, где не было слёз, только усталость и холодное, изнурённое сожаление.

***

Джин и капитан Пак шли следом за Джису по узким бетонным ступенькам к входу в больницу. Воздух внутри, пропитанный резким запахом антисептика, ударил в нос. Под потолком глухо отзывались шаги, а стерильная тишина казалась настолько чуждой, что кожа покрывалась мурашками.

Перед тем как войти, капитан Пак в молчаливом ритуале докурил сигарету до самого фильтра и затушил её о край урны, почти педантично, будто этим хотел подчеркнуть завершённость этапа. Джин, уловив это, бросил на него мимолётный взгляд: что-то в этом движении показалось символичным. Всё происходящее начинало складываться в общую картину, но отдельные фрагменты упрямо оставались в тени.

— Нам нужно на третий этаж, — негромко произнесла Джису. Её голос, обычно спокойный и ясный, сейчас был будто отстранён.

Они молча двинулись к лифту. Рядом с прозрачными дверьми, отражающими блеклый свет коридора, из тени бокового коридора вышел мужчина. Сехун.

Он был безупречен — тёмно-серое пальто сидело как с иголочки, волосы гладко зачесаны, лицо открытое, с лёгкой, почти безмятежной улыбкой, как будто не существовало ни этих долгих недель напряжения, ни подозрений, ни смерти. Он будто бы вновь играл роль — и делал это блестяще.

Джин машинально напрягся, будто на уровне инстинкта. Он напомнил себе, кто перед ним — человек уважаемый, влиятельный, мэр города, друг семьи. И тем не менее… что-то внутри уже не давало ему смотреть на Сехуна прежними глазами. Было в его улыбке что-то отлаженное, слишком отрепетированное. Иногда Джин ловил себя на том, что временами подозревает даже Джису — свою жену, женщину, которую он любил. Он ненавидел себя за это. Её алиби проверено, подтверждено, перепроверено. Но подозрение, однажды посеянное, проросло внутри, словно сорняк на чужой грядке.

— Рад вас видеть, — произнёс Сехун, протягивая руку. Его ладонь была тёплой, рукопожатие — уверенным, но не навязчивым. — Как обстоят дела?

— Пока собираем материалы, — отозвался Джин с вежливой натянутой улыбкой. Джису бросила на него короткий взгляд — внимательный, почти изучающий. Она чувствовала перемену в его тоне.

Капитан Пак лишь слегка кивнул, оставаясь спокойным и закрытым, как обычно.

— СМИ, как всегда, лезут не в своё дело, — с лёгкой усмешкой заметил Сехун. — Надеюсь, они вам не мешают?

— Нет, господин О, всё под контролем, — коротко ответил капитан. — Работаем.

— Вот и отлично. Удачи, — кивнул Сехун и, не задерживаясь, направился дальше по коридору, шаг за шагом растворяясь в ярком свете.

Джин смотрел ему вслед, чувствуя, как что-то внутри скребёт. Всё это — их диалог, учтивость, вежливые фразы — ощущалось фальшивым, натянутым, как плохая репетиция. Он отвёл взгляд, когда лифт наконец прибыл. В отражении металлических дверей отразились они трое. Трое людей, каждый из которых что-то скрывал.

— Я проверил его алиби, — тихо сказал капитан Пак, когда они поднимались. — Он был на закрытом ужине с господином Чхве Минхо. Протокол подтверждает. А до того — заседание в министерстве.

Джин коротко кивнул. Всё сходилось. И всё же не давало покоя.

На третьем этаже, в длинном коридоре с выцветшими табличками, они свернули направо и остановились у двери. Джису постучалась и, не дождавшись ответа, приоткрыла.

— Сан, мы по поводу экспертизы, — позвала она, жестом впуская их внутрь.

Внутри было полутемно, только настольная лампа рассеивала свет на кипы бумаг. Комната казалась тихой гаванью посреди шторма.

Судмедэксперт Сан — молодой, с растрёпанными волосами и тонкими очками, поднял голову от документов.

— О, конечно, проходите, — сказал он с лёгкой торопливостью, будто хотел показать своё участие. На его столе лежали разложенные бумаги, образцы, какие-то стеклянные ампулы.

— Вы по делу доктора Мин Юнги? — переспросил он, пожимая руки Джину и Паку. — Очень жаль... Он был выдающимся врачом. Принципиальным, умным.

— Спасибо, Сан. Мы бы хотели сразу к делу, — сказал капитан Пак. Джин вежливо кивнул.

— Да, да… итак, — Сан снова надел очки и развернул перед ними несколько листов.

— Смерть наступила примерно три дня назад. Нам повезло, что тело обнаружили так быстро. Погода сыграла нам на руку, иначе разложение могло бы всё усложнить.

Он показал пальцем на график.

— Смерть наступила между 19:00 и 20:00 вечера. Не в 21:17, как предполагалось ранее. Следов борьбы не обнаружено.

Джин нахмурился. Те часы, что они нашли, остановились на другом времени. Значит, они не зафиксировали момент смерти. Значит, они были повреждены заранее. Или... кто-то намеренно выставил стрелки, чтобы сбить их с толку. Всё, что казалось зацепкой, рушилось одно за другим.

— Но главное — это причина смерти, — Сан достал новую папку. — В крови обнаружен яд. Алкалоид. Мы долго определяли его источник, но нам удалось это сделать.

Он выдвинул ещё один лист.

— Это кониин, активное вещество яда под научным названием Кониум. Он содержится в растении болиголов. Яд, использованный ещё в Древней Греции. Даже малая доза — смертельна. Поступает в организм легко: через рот, укол, даже при сильном вдыхании. Действует быстро.

— Болиголов? — переспросила Джису, нахмурившись. — Это трудно достать. Да и стоит он недёшево. Юнги знал об этом. Он бы не стал использовать его. Это не его метод.

— Именно, — мрачно отозвался Джин. — Убийца знал, что делает. Убийца должен был разбираться в ядах. Или иметь близкие связи с тем, кто разбирается.

— И, судя по всему, располагаться средствами, — добавил Пак. — Болиголов — не та вещь, которую можно купить на рынке. Возможно, даже из числа Чэболей, — мрачно заключил капитан Пак.

Сан вежливо кивнул, словно боялся подтверждать очевидное.

Комната погрузилась в молчание. В её тишине звучала правда: убийца не просто случайный человек. Он подготовлен. Он хитер. И он где-то рядом.