when the notebook's silent.

Это могло быть прекрасное утро выходного дня — залитое мягким светом рассвета, который робко пробирался сквозь полуоткрытые жалюзи, окрашивая стены бледно-розовым сиянием. Но вся прелесть момента терялась в груде неотложных дел, что висели над Джином, словно пыльная паутина.

Он уже слишком долго торчал в этом чёртовом кабинете, сгорбившись в неудобном кресле, от которого ломило спину, а ноги будто налились тяжёлым свинцом. На деревянном столе, тускло поблёскивал экран ноутбука, рядом лежали несколько раскиданных листов — документы по делу, которые он почти выучил наизусть. Рядом — его старенький ежедневник в кожаной обложке, где аккуратным почерком были записаны даты, имена, встречи, догадки. Каждое утро он открывал его, как будто надеялся, что на этих страницах появится ответ.

Телефон, лежавший около чашки с остывшим кофе, вдруг завибрировал, вырывая его из цепкого тумана усталости. Джин нехотя потянулся за ним, однако, увидев имя отправителя, тут же напрягся. Сообщение было от Тэхёна.

Он знал, что Тэхён не любит вмешиваться в дела, где фигурируют кровь, подлость и криминалистика. Как и Дженни — его невеста, — он ценил спокойствие, любил работать в тишине, погружённый в строки кода. И всё же, Сокджин уже не впервые обращался к нему за помощью, потому что, как говорила Дженни, Тэхён был "лучшей печатающей машиной", то есть — прирождённым программистом и хакером.

Он разблокировал телефон и открыл мессенджер. В их чате висело свежее сообщение:

«Я проверил кое-какие данные. Пока получилось выйти только на общий счёт. Всю информацию прилагаю ниже.»

К сообщению был прикреплён файл. Джин нажал на него, и, пока тот медленно загружался, у него успело дрогнуть сердце. Он чувствовал — там может быть что-то важное.

Когда документ наконец открылся, по спине у него пробежал холодок. Внутри — тщательно структурированные данные: переводы, счета, цифры, имена. Вся суть сводилась к одному — через больницу, в обход официальной отчётности, шли немалые средства. Некоторые пожертвования были тщательно замаскированы, а в числе спонсоров фигурировали имена, тесно связанные с политикой.

Джин сжал губы. Это уже было серьёзно.

— Суя, родная, — громко позвал он. — Можешь подойти на минутку?

Из соседней комнаты послышались лёгкие шаги, и вскоре в дверях появилась Джису. Она была в уютной хлопковой пижаме, с несколькими прядями, аккуратно накрученными в бигуди, словно не до конца отпустив ночь. Джису вошла, стараясь не задеть груду бумаг, аккуратно обошла стул и встала рядом с ним, склонившись к экрану.

— Что-то нашёл? Зацепка? — спросила она, вглядываясь в выражение его лица.

— Скажи, ты не получала недавно какое-нибудь крупное финансирование на больницу? — тихо, но твёрдо спросил он, поднимая на неё усталый взгляд.

— Раз в три месяца мы получаем государственные выплаты, чтобы поддерживать престиж и уровень учреждения, — ответила Джису, чуть пожав плечами. — Это обычная практика, в отчётности всё отражается.

— А если, допустим, средства пришли не по официальной линии? С рабочего счёта Юнги, или в виде пожертвований, которые могли пройти мимо отчётности?

Джису замолчала, нахмурившись, будто вспоминала детали.

— Юнги…Он мог переводить деньги, если считал это нужным. Он не раз спонсировал аппаратуру и исследования. Но в последнее время, — она прикусила губу. — Было одно крупное пожертвование. Месяц назад. От Сехуна.

Джин затаил дыхание.

— Сехун? — переспросил он, стараясь сохранить спокойствие, хотя внутри уже началось знакомое гудение тревоги. Джису кивнула.

— Да. Всё было оформлено, как благотворительное пожертвование. Но если ты думаешь, что оно связано с этим делом…

— Я пока не знаю, — тихо ответил он, вновь уставившись на экран, где светились цифры и тени от тех, кто, возможно, уже однажды перешёл грань.

***

— Господин О Сехун, попрошу содействовать следствию и отвечать только правдиво, — произнёс мужчина, сложив руки на столе. Его голос был строг, без тени сочувствия, а хмурый взгляд будто просвечивал собеседника насквозь. Допросная комната была слабо освещена: тусклый свет падал сверху, отчего лица казались вырезанными из мрамора.

Сехун, сидевший прямо, без напряжения, медленно склонил голову в знак вежливости. Он выглядел безупречно: дорогой тёмный костюм, манжеты чуть выглядывают из-под рукавов пиджака, безукоризненно уложенные волосы. На лице — ни следа усталости или беспокойства.

Он всё ещё не до конца осознавал, как оказался здесь, но согласился на допрос добровольно — если это могло помочь Джину, он готов был пройти через это.

— Клянусь честью, я намерен быть предельно честным, — произнёс Сехун, позволив себе лёгкую, почти равнодушную улыбку. Он слабо кивнул. — Если мои ответы помогут делу, я к вашим услугам.

Следователь не стал отвечать на этот жест. Он сразу перешёл к делу:

— Господин О, когда вы в последний раз контактировали с доктором Мин Юнги?

Через затемнённое стекло наблюдали двое: капитан Пак — с каменным лицом, и Ким Сокджин — молча, в напряжённой сосредоточенности. Капитан Пак не сводил взгляда с фигуры, сидящей по ту сторону зеркала.

Джин знал: в расследовании нельзя позволять чувствам брать верх. Даже если перед тобой — друг, человек, которому ты доверял годами, всё равно обязан проверить. Именно так и рождается истина — не в слепой вере, а в тщательном сомнении. Он ненавидел саму мысль о том, чтобы заподозрить кого-то из своих, но опыт подсказывал: под маской близости может скрываться нечто тёмное. И потому, как бы ни было тяжело, он должен был смотреть на всех — и друзей, и врагов — одинаково хладнокровно.

Сехун нахмурился, на секунду задумавшись, сдвинув брови. Он сцепил пальцы и опустил взгляд на собственные ладони.

— Прошло, наверное, две недели, — наконец ответил он, чуть качнув головой. — Или чуть больше. Это была короткая встреча — случайная. Я был в институте больницы Ёнган. Там доктор Мин читал лекцию для студентов. Мы столкнулись в холле. Пара слов, не более.

— И по какой причине вы находились в институте? — мужчина не отступал, его голос стал жёстче, проверяя каждый поворот фразы.

На миг в воздухе повисла пауза. Сехун перевёл взгляд на стол, провёл пальцем по деревянной поверхности.

— Я также являюсь меценатом одного из научных проектов, финансируемого при поддержке мэрии. Это плановое посещение. Я встречался с директором института, а после — должен был ознакомиться с ходом исследований. Доктор Мин не имел к ним отношения, насколько я знаю.

— Можете указать точную дату визита?

— Пятнадцатое, — уверенно сказал Сехун. — Я точно помню. Это было утро, около десяти. В тот же день у меня было заседание с комитетом по городскому здравоохранению.

Мужчина ничего не сказал, только слегка склонил голову, делая пометки.

— У вас был конфликт с доктором Мином?

— Нет, — ответ прозвучал без малейшего промедления. — Мы были скорее знакомыми. Нейтральными. Я уважал его профессионализм, но наши интересы практически не пересекались.

Мужчина за столом перевёл взгляд с бумаги на собеседника. За стеклом, в другой части комнаты, Джин стоял неподвижно, наблюдая за каждым движением, за каждым словом.

— Где вы находились в день его смерти, с восемнадцати до двадцати двух часов? — спокойно, но с нажимом спросил он, слегка приподняв подбородок.

Сехун не сразу ответил. Пальцы, лежащие на коленях, чуть сжались в кулаки. Губы едва заметно дрогнули, прежде чем он заговорил.

— В девятнадцать тридцать я покинул здание мэрии. В восемь вечера прибыл в ресторан. Встреча была закрытая, по приглашению. Мы обсуждали стратегическое партнёрство в рамках совместных экологических программ. Она длилась до двадцати двух десяти.

— Можете уточнить, с кем именно проходила встреча? — голос мужчины стал чуть мягче, но напряжение в нём не исчезло.

— С Чхве Минхо. Генеральным директором корпорации Чхве, — ответил Сехун, пожав плечами, будто уточнение было не столь важным, как всё остальное.

Мужчина моргнул, сделал пометку в папке. Джин, стоя за стеклом, нахмурился. Его губы сомкнулись в жёсткую линию, руки скрещены на груди.

— Вы утверждаете, что всё указанное время находились в обществе господина Чхве?

Сехун слегка склонил голову.

— Я ничего не утверждаю. Я просто говорю, как было. Господин Чхве — человек занятой. Он был там, но вы же понимаете, как проходят подобные ужины: не всё время один на один.

На пару секунд повисла тишина. Глубокая, обволакивающая. Мужчина листал папку, но на самом деле наблюдал. Оценивал.

— Вам известно что-либо о проектах, над которыми работал доктор Мин? — вопрос прозвучал уже с другой интонацией — более хищной, цепкой.

Сехун чуть вскинул брови, но ответил всё с тем же внешним спокойствием.

— Это слишком общий вопрос. Он всегда работал над чем-то. Умный, целеустремлённый, одержимый. Я уважал его за это. Но, повторюсь, наши пути почти не пересекались. Он жил своей работой, я — своей.

Мужчина слегка подался вперёд. Наступление.

— А если бы выяснилось, что его исследования могли повредить вашей репутации?

Секунда. Молчание. Сехун задержал взгляд, его лицо не дрогнуло ни на миллиметр. В этом взгляде была ледяная уверенность, не пренебрежение — скорее, непоколебимость человека, знающего цену своим словам.

— Я не тот, кто боится скандалов. А уж тем более — не тот, кто решает проблемы путём... устранения, — Он сделал паузу. — Быть честным, я бы не стал мараться ради доктора.

Слова прозвучали твёрдо. Не хвастливо и не оборонительно — просто как данность. Как если бы он констатировал погоду за окном. Без вызова. Без сожаления. Без нужды в оправданиях.

Мужчина закрыл папку. За стеклом Джин медленно выдохнул, но не сдвинулся с места. Его сердце сжимало тяжесть — не от слов, а от того, что стояло за ними. От холодной гладкости, за которой могло скрываться всё, что угодно.

— Спасибо, господин О. На этом этапе — всё. Мы просим вас оставаться в городе и быть на связи.

Сехун поднялся, двигаясь неспешно, даже стены допросной не могли поколебать его спокойствие. Он кивнул:

— Я понимаю, что моя должность делает меня удобной мишенью, — Его голос звучал тише, почти по-человечески устало. — Но, поверьте, я не меньше вас хочу, чтобы правда вышла наружу.

Он ушёл, оставив за собой тонкий след дорогого одеколона и ощущение непоколебимой, ледяной уверенности, как будто до последнего контролировал не только свои слова, но и воздух в комнате.

Джин отвёл взгляд от стекла и повернулся к капитану Паку, стоявшему рядом.

— Я обязательно проверю Сехуна, — сказал Пак тихо.

Джин кивнул, не отвечая. Он уже выходил из комнаты, а внутри него звучала только одна мысль:

Что-то не складывается.

***

Девушка сняла солнечные очки, и свет Кореи впервые отразился в её глазах. Экран телефона привычно мигнул, но вместо ожидаемых слов "France, Paris", в верхнем углу значилось: "Corée du Sud, Séoul". Всё казалось немного нереальным. Ради этой поездки Юнхи пришлось отложить важные дела, отпроситься с работы и оставить мужа во Франции.

Порыв ветра тронул её лицо, и она машинально убрала за ухо выбившуюся прядь осветлённых волос. Телефон завибрировал в руке — новое уведомление. На экране отобразилось знакомое сообщение:

«Ma chérie, tu es arrivée saine et sauve?»

Невольная, тёплая улыбка распустилась на её губах. Пальцы мягко пробежались по клавишам, и она быстро набрала ответ:

«Oui, tout va bien, ne t’inquiète pas.»

Она спрятала телефон в сумку и направилась к небольшому кафе, где её уже ждал брат — Юнсок. Из всех четырёх детей он был старшим: потом шла она, затем Юнги, и младшая — Юнджи. Старший брат с детства считал себя ответственным за них всех. Он носил эту ответственность словно тяжёлую, но почётную броню — даже теперь, когда у каждого была своя жизнь, своя боль, свои дороги.

Иногда это раздражало. Быть под опекой взрослого брата, даже будучи взрослой женщиной, бывало утомительно. Тем более в их семье далеко не всегда царила гармония. Взаимопонимание не пришло к ним с детства, слишком многое происходило в стенах родного дома — родительская строгость, обиды, которые оставались не проговорёнными, и тишина, где должно было звучать сочувствие.

А теперь — это. Эта череда трагических событий, связанных с Юнги. Казалось, будто в их жизни прозвучал второй удар гонга, болезненно разбивший то хрупкое равновесие, что им удалось создать. Юнхи знала: Юнджи переносит всё особенно тяжело. Она была с Юнги ближе всех, между ними всегда существовала особая, неуловимая связь. Юнджи продолжала поддерживать с ним контакт даже тогда, когда остальные уже отдалились, занятые своими делами.

— Я рад, что ты пришла, — сдержанно улыбнулся Юнсок, поднимаясь, чтобы помочь сестре снять пальто и удобно устроиться за столиком у окна. Свет из витрины мягко ложился на её лицо, в котором он теперь различал усталость — ту особую, что появляется не от физического истощения, а от внутреннего беспокойства, затяжного напряжения. Юнхи подняла на него быстрый взгляд и, не отвечая на улыбку, пробормотала:

— Сразу пришла, как только прилетела, — её голос звучал резко, почти как упрёк. Она раскрыла меню, взглянув на него лишь мельком.

Юнсок вздохнул. В её корейском звучал лёгкий французский акцент, за эти годы он стал для неё почти родным. Он всё ещё немного резал слух — не тем, что был неправильным, а тем, что напоминал: между ними пролегли километры не только в пространстве, но и в отношениях.

Когда официант принял их заказ и удалился, Юнсок наклонился вперёд, понизив голос:

— У тебя допрос завтра?

Она кивнула, поставив локоть на стол и облокотившись на ладонь.

— Mais oui, — с легкой усмешкой отозвалась она. — Но не переживай, я не собираюсь задерживаться. Билеты во Францию уже забронированы — сразу после допроса улетаю.

Она прищурилась:

— А ты? Неужели оставил свою семью в Тэгу?

В её голосе послышалась ироничная горечь, почти как вызов. Юнсок слегка нахмурился.

— Я привёз Муён и сына в Сеул, пока всё это не закончится, — он помолчал, задерживая взгляд на её лице.

— Слушай, я знаю, что между тобой и Юнги было... напряжение. Но разве ты не можешь проявить хоть каплю сочувствия?

Юнхи фыркнула, и на её губах заиграла насмешливая полуулыбка.

— De la compassion? Pour cet idiot? — она произнесла это так, словно пробовала слово на вкус, как что-то старое и забытое. — Сочувствие? Конечно. Только вот, он сам виноват. Это не несчастный случай, Юнсок. Это убийство. И он знал, на что шёл. Я же его предупреждала — не лезь туда, куда не зовут. А он что? Слушать старшую сестру? Смешно.

Она скрестила руки на груди, отводя взгляд в сторону. Где-то в глубине души эта жесткость была щитом. И Юнсок это понимал.

— Юнхи, тогда объясни мне одну вещь, — его голос стал тише, серьёзнее. — Зачем ты пошла в медицину? Разве не он был твоим вдохновением? Не из-за него ты решила стать врачом?

Она резко обернулась, как будто он сказал что-то недопустимое. Потом, услышав собственное сердцебиение, чуть расслабилась и махнула рукой, будто отгоняя надоедливую муху.

— Не приписывай ему то, чего не было, — отрезала она с усталостью в голосе, но без злобы. Скорее, с той горькой усталостью, которая накапливается годами — от разговоров, от попыток что-то доказать, от памяти, которая не даёт покоя.

— Я сделала выбор сама. Да, возможно, когда-то равнялась на него. В детстве. Когда он казался нам гением — вечный отличник, уважаемый всеми. Тогда казалось, будто он знает, куда идти. Но прошло много лет. Мы выросли. Люди меняются, Юнсок. И он изменился. Стал странным, замкнутым.

Она подняла на брата глаза.

— Одержимым. Он говорил вещи, которые не имели смысла. Пропадал, избегал, скрывал. Я пыталась понять, но он всё больше отдалялся. И в какой-то момент я просто перестала.

Юнхи вздохнула и отвела взгляд к окну, за которым жизнь продолжалась — прохожие, машины, неоновая вывеска аптеки напротив. Как будто никто и не догадывался, что внутри этого кафе две души из семьи, треснувшей по швам, ищут остатки тепла между обвинениями.

— Я не мама, — отрезала она, и голос её стал твёрдым, как шлифованный камень. — Не обязана нянчиться и сочувствовать. Я сестра. Я его предупредила. Сказала прямо: не лезь туда. Он не послушался. Всё.

Слова прозвучали, как финал, как закрытая дверь. Юнхи опустила взгляд, но не в знак раскаяния — скорее, чтобы скрыть раздражение, что кололо под кожей, пульсируя всё быстрее. Она отвернулась к окну, за которым медленно опускался вечерний свет, делая неон вывесок особенно чуждым и холодным.

— Arrête de blablater là-dessus, — бросила она по-французски, коротко и резко, будто швырнула обидное слово на стол между ними. — Хватит мусолить это. Что случилось — то случилось. Мы уже не дети. Помни об этом.

На секунду воцарилась тишина. Только за стеклом слышался гул улицы, слабый звон ложек в кофейных чашках и музыка откуда-то из глубины заведения. Юнсок посмотрел на сестру долго, пристально, как будто пытался разглядеть в ней ту девочку, которую когда-то защищал от всего мира.

— Тебя совсем не волнует, что он умер? — спросил он наконец, сдержанно, но в голосе уже прорезалась трещина, не гнев, а усталость. — Юнхи...Это не просто какой-то человек. Это Юнги. И он был частью нас, хочешь ты того или нет, — она молчала, губы плотно сжаты. Но он не отступал:

— Ты думаешь, это только про него? А если его смерть — не случайность? Если кто-то решил, что он знал слишком много? — Юнсок подался вперёд, голос стал тише, но в нём появилось напряжение, как у струны, натянутой до предела. — Что если следующий — кто-то из нас? Или Юнджи?

Юнхи вздрогнула, но не дала этому вырваться наружу. Лишь медленно подняла на брата взгляд. В её глазах был лёд.

— Не драматизируй, — прошептала она. — Ты всегда так. Всегда должен найти в происходящем великую трагедию, зов судьбы, и, конечно же, своё рыцарское предназначение.

— Потому что я — старший. — Голос Юнсока стал грубее, но не громче. Он говорил сдержанно, отчётливо, без театра. — Потому что, чёрт возьми, если не я, то кто? Ты? Ты, которая сбежала во Францию и вспоминает о нас только тогда, когда кто-то умирает?

Юнхи дернулась, как от пощёчины. Медленно, с ледяной грацией она откинулась на спинку стула.

— Я уехала, потому что устала быть вечно виноватой, — холодно проговорила она. — Виноватой за то, что недостаточно заботилась. Что не угадала. Что не осталась. Но ты и Юнги всегда играли в эту игру — кто правильнее, кто святее. А я? Я просто жила. И теперь ты снова требуешь от меня эту роль. Снова хочешь, чтобы я чувствовала вину.

— Я не требую вины, — сказал Юнсок устало. — Я прошу человечности.

— Я оставила её в больнице, где люди умирают каждый день, — ответила она, поднимаясь. — И поверь, я видела больше боли, чем ты можешь представить. Но знаешь, что делает врач сильным? Не сострадание, а отстранённость. Это щит. Без него ты погибнешь.

— А без сердца? — мягко спросил он, не поднимая головы. Она не ответила. Только взяла сумку, перекинула через плечо, и, задержавшись на долю секунды, бросила:

— Если что-то случится с Юнджи — я прилечу. Но пока ты тут строишь из себя главу семейства, не забывай: я уже не та девочка, которую ты оставлял у школы и просил не ввязываться в драки. On a grandi, Yoonseok. Et maintenant, chacun pour soi.

Она вышла, и дверь кафе закрылась за ней с тихим звуком. Юнсок остался сидеть, опустив взгляд в кружку, в которой кофе давно остыл.

Семья. Как легко это слово распадается на осколки, если в нём слишком долго прятались не сказанные обиды.