ГЛАВА 11. Часть 2
🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️
Пчёлкин, откинувшись на спинку кожаного кресла Профессора — хорошо в нём себя чувствовал, вольготно, — постукивал ногтем по ободку стеклянного бокала с коньяком. Машинально и неосознанно, рука сама двигалась — у него даже мысль скользнула, что это, должно быть, нервное уже.
Он напряжённо всматривался сощуренным взглядом в снимок — всего лишь один из нескольких, обнаруженных в погребённой под ворохом нужных документов траурно-чёрной папке, но от вида которого челюсти вдруг сжались сильно — мышцы как будто свело — и горло сдавило так, что дыхание на мгновение прервалось.
Лицо, женское лицо, знакомое аж до сведённых скул, пустыми тёмными радужками смотрело будто на него, Пчёлкина, но вместе с тем куда-то мимо, сквозь. Знал Пчёлкин этот взгляд: глаза у покойников так обычно и замирали, больше не двигались и не моргали. Никогда.
Строки текста, тонувшие в круге приглушённого жёлтого света настольной лампы, непослушно перед ним разбегались. Он бы и на свежую голову в конструкциях этих — почти таких же, какие видел в медицинских заключениях в кабинете Роберта Моисеевича — не разобрался. А сейчас мелкая рябь печатных букв и подавно в слова еле складывалась. Одни и те же предложения перечитывал по несколько раз.
...смерть наступила от огнестрельного ранения затылочной области...
...множественные телесные повреждения...
...следы борьбы...
В глаза от недосыпа будто песка насыпали, и Пчёлкин по плотным абзацам текста скользил поверхностно, выхватывая отдельные словосочетания, не вчитывался — да и не было нужды: и так всё сообразил.
Едва не вздрогнул, вскинувшись напряжённо, от глухо раздавшегося металлического звона где-то в глубине чужого для него дома. Чего так всполошился — и сам бы сейчас не ответил.
Уж кто-кто, а Витя Пчёлкин был не из слабонервных, жизнь научила; да и на трупы-то он успел насмотреться. И не на фотках каких, а вживую — но вот сейчас стало не по себе, аж до пробежавшего по загривку гадкого холодка.
Жуть робким ледяным дыханием затылок обдала, за спиной спрятавшись; был бы Пчёлкин настоящим хищником, шерсть бы дыбом встала.
Мертвецов и пострашнее видеть приходилось, это точно. Смерти Пчёлкин боялся так же сильно, как любил щедрое вознаграждение за игры с нею в салки: победишь, останешься не осаленным её костлявой рукой, и заберёшь шуршащие купюры — плату за риск, щедрую награду. Останешься не осаленным — и вступай в новый раунд, уворачивайся снова.
Да, смерти он боялся; но мертвецов — проигравших, то бишь, в игре этой — нет, мертвецов не боялся.
До тех пор, пока они оставались в известной степени для него обезличенными. И до тех пор, пока он прекрасно понимал, за что они поплатились жизнью. Такая вот справедливость — циничная, не поспоришь, да как иначе-то? Знали, на что шли; и он тоже знал. Просто удачливее был, умнее — и всё тут.
Мертвецов приходилось видеть и пострашнее. Только вот такими знакомыми они пока не были. И такими... близкими?
Пчёлкин поморщился. Нет, была одна когда-то, самая первая в его жизни смерть — и знакомая, и близкая; мысль эта только паршивости добавила.
Когда мертвецы — не трупы, обезличенные и неодушевлённые — оказываются близкими, тогда, да, Пчёлкин бы с уверенностью сказал, что смерть не просто пугает, смерть ужасает: могильным холодом своего дыхания обдаёт так, что кожей её близкое присутствие чувствуешь. Как будто ещё немного — и она тебя самого бы за плечо схватила.
Нет, не она это на снимке, а совсем незнакомая Пчёлкину женщина. Возраст тот же, лицо, волосы даже — всё её, но...
У той, мрачные мысли о которой сейчас отгонял тщетно, глаза не пустые, они жизнью искрят.
Глаза не её.
Пчёлкин вскинул взгляд на закрытую дверь. Сто́ило, конечно, её запереть — он от усталости не сообразил.
Чёрную папку со снимками захлопнул, сунул, поднявшись, обратно в раскрытый сейф, код от которого теперь знал, с глухим щелчком затворяя дверцу и сдвигая на прежнее место летний пейзаж в позолоченном багете. Документы, за которыми и приходил, на столе так и оставил — до завтра уже: на свежую голову пробежится, никуда они не денутся.
Он растёр ладонью лоб, точно пытался прогнать настойчиво липнувший к сознанию сон, и щёлкнул выключателем. Жёлто-оранжевый свет погас; теперь кабинет Профессора, осиротевший без своего хозяина, заливало только струившееся из окна серебристое лунное сияние.
Пчёлкин так и застыл в прозрачной полутьме, поддавшись неясному оцепенению, в ночную темень за окном вглядываясь. И казалось, что не из глубин памяти, а откуда-то из этой мглы две пары глаз на него смотрят — тёмных, вишнёво-карих, и светло-голубых, на его собственные похожих, только детских ещё.
Может, хоть одни уберечь сумеет; может, хоть в этот раз не облажается.
За дверью, когда вышел, было тихо. Пчёлкин сощурился, привыкая к свету включённой люстры, и двинулся вперёд по коридору.
— Вер? — позвал негромко; собственный голос звучал настороженно. Ответа только не услышал, тишина гробовая оглушала.
Черкасова нашлась в гостиной.
И снова стайка холодных мурашек скользнула по загривку: она лежала, в пугающей безмятежности смежив веки. От того, как неподвижно и умиротворённо застыло её лицо, всколыхнулись в сознании неприятные мысли, мгновения назад вроде на корню задавленные, но отпечатавшиеся на подкорке образом замерших радужек тёмных глаз.
Что, если карие зрачки, если веки Верины поднять, окажутся такими же?
Пчёлкин только сейчас заметил оставленную на столике тарелку с неаккуратно нарезанными бутербродами и дёрнул губами в невесёлой улыбке. Тихо ступая, потянулся к фарфоровой чашке, глотнув несладкого тёплого чая — сахар Вера то ли не подумала добавить, то ли забыла.
Пчёлкин, аккуратно вернув на место чашку, приблизился к дивану. Вера чуть сморщилась, когда он, просунув ей за спину руку, приподнял её корпус, подхватывая ноги под коленями.
Она, что-то невнятно промямлив, лицом ткнулась ему в шею, и Пчёлкин выпрямился, прижимая к себе её безвольное ото сна тело, кожей возле кадыка ощущая ровное тёплое дыхание.
По лестнице поднимался аккуратно, боясь Верин сон потревожить. Половицы только скрипнули пару раз недовольно под его шагами, да ткань рубашки шуршала как будто слишком громко.
Дверь в её комнату была приоткрыта, хватило только толкнуть её слегка ногой, ныряя в тёмное пространство, пахнущее девичьим чем-то — духами, свежим бельём, ягодами. Ступня утонула в мягкости ворсистого ковра на полу.
В первый раз здесь был — толком в ночи ничего и не разглядишь, но спальня с кисейными шторами до самого пола, трепыхавшимися от сквозняка, вся аккуратная и сизо-светлая даже во тьме, Веру саму как будто и олицетворяла: утончённая, но сдержанная роскошь дорогих тканей и пустота — ничего лишнего, только широкая кровать, стол с двумя ровными стопками книг, свободный от канцелярского хлама, да двустворчатый шкаф напротив постели.
Матрас прогнулся под её весом, когда Пчёлкин опустил Веру на кровать, ладонью придерживая затылок. Пальцы нарочито скользнули в её волосах, пропуская сквозь себя шёлк тёмных локонов, и её голова коснулась мягкой подушки.
Брови Веры нахмурились, ресницы дрогнули. Веки вяло распахнулись, и Пчёлкин ощутил, как сердце под рёбрами будто разжалось от облегчения — потому что тёмно-карие радужки на него посмотрели совсем не так, как с фотографии.
Посмотрели сонно, мутно, отрешённо, но совсем не мертвенно-пусто. Прямо на него посмотрели, не мимо, не сквозь.
Слава Богу. Пчёлкин не религиозный был человек — но слава Богу.
🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️