Принцесса выбирает дракона || 18+

🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️

— На сегодня кризис миновал, — дребезжал тихий голос главврача, горбатым носом уткнувшегося в витиеватые конструкции птичьего медицинского наречия на листе а-четыре. В оборотах этих Пчёлкин ни смыслил ничерта — его спроси, так он бы вообще сказал, что там не по-русски написано, — но ждал от пожилого еврея перевода этих писулек на человеческую речь. — Ведущий кардиолог клиники осмотрит его завтра...

Что звонок Пчёлкина выдернул Роберта Моисеевича из дома посреди глубокого уже вечера, ничего в его виде не выдавало: халат, до блеска накрахмаленный, выглажен идеально — будто не из хлопка, а из белого мрамора высечен; а жёсткий ворот рубашки, педантично застёгнутый на все пуговицы и подвязанный крепким узлом галстука, упрямо врезался в обвисающую кожу подбородка.

— Я своего человечка подгоню, — деловито вмешался в его речь Пчёлкин, беглым жестом мазнув подушечкой большого пальца по нижней губе, — если вы не возражаете. Посмотрят, там, порекомендуют чего.

Роберт Моисеевич, подняв на Пчёлкина сосредоточенный взгляд, согласно кивнул — а вариантов у него других и не было, он мог только согласиться — и пожевал тонкими губами.

— Онколог тоже проконсультирует, — сложил он руки в замок перед собой, — это не моя специализация, но состояние пациента весьма... — замялся на секунду; но в лице Пчёлкина того трепетного испуга, который видел обычно у родственников обречённых пациентов, не нашёл и решил, что сглаживать углы необходимости не стояло. — Серьёзное: новый приступ он может не пережить. Я вообще не понимаю, почему поддерживающую терапию до сих пор не начали — в таком-то состоянии... Я бы посоветовал хорошую клинику в Германии. Можно в кратчайшие сроки всё устроить.

— И онколога привезём, — послушно вторил Пчёлкин. — У Профессо... у Леонид Георгича есть свой. А с Германией хорошо, конечно, док, но придётся повременить, — Пчёлкин цыкнул языком с досадой.

Он прочистил горло, взглядом вперившись в стену: будто хотел сосчитать дипломы в золотистых рамочках. Пару раз качнул головой в задумчивости.

Старому эскулапу-то было совсем невдомёк, что говорил он сейчас не о судьбе пациента клиники, нет — там всё было до известной степени понятно; Пчёлкин слушал его и прикидывал, как его собственную жизнь меняют эти вот нежданные-негаданные новости. Что Профессору небо коптить недолго осталось, он и так знал; его отход от дел они на зиму и намечали, Пчёлкин бы к тому времени полностью в колею вкатился, а Черкасов уехал бы заграницу лечиться — хотя лечением-то это не назовёшь, так, оттягивание неизбежного, — ну, и с дочкой бы выгадал время проститься, уж сколько ему там отведено.

Мысли ворочались медленно, лениво, слушаться будто не хотели. Вместе с официальным оформлением его со-учредительства в

«СтройИнвесте» и фактическим карт-бланшем от Профессора на управление бизнесом — по крайней мере пока тот в себя не придёт; а судя по предварительному вердикту врача, перспективы у Черкасова самые не радужные — сделка их могла считаться практически завершённой.

Оставалось только брак оформить, чтобы Пчёлкин позиции окончательно укрепил, а Профессор, в свою очередь, убедился, что тот обязательства выполнил: дочка его со всех сторон защищена.

Дату свадьбы уже вроде как назначили — ещё несколько недель холостой жизни у Пчёлкина в запасе оставались; но так могло выйти, что штампы в паспорта придётся шлёпнуть поскорей и в обход всех формальностей: Профессор, судя по всему, силы свои всё-таки не рассчитал.

Пчёлкин плечами повёл, будто пытался сбросить с себя груду навалившихся проблем. Компания теперь под его руководством — надо будет в самые сжатые сроки в детали вникнуть; решить, как со свадьбой быть — уважаемых людей уже позвали, не отменишь и не перенесёшь ничего просто так; теперь канитель эту с врачами ещё устраивать — вызванивать кого-то, искать людей, которые разобраться помогут. И всё это, будь добр, сделай ещё вчера, Виктор Павлович.

Черкасова со своими вечными выебонами масла в огонь, конечно, подлила — щедро так, с душой плеснула.

— В общем, всё, что предварительно могу сказать: поддерживающую терапию нужно начинать, как только его состояние после операции в достаточной мере стабилизируется, — подытожил врач, глянув на Пчёлкина поверх овальных стёкол очков. — И специалисты, полагаю, будут того же мнения.

Пчёлкин шумно вдохнул, дёрнув крыльями широкого носа. Висок отдавал тупой болью — не сильной, так, едва заметной, но раздражающей; он устало потёр лоб, сморщившись, и выудил из нагрудного кармана полупустой блистер с обезболом. Глотнул пару таблеток, не запивая — под настороженно- профессиональным взглядом Роберта Моисеевича.

Тот, по-птичьи чуть склонив голову набок, прищурился.

— А ваше как состояние, Виктор Павлович? — спросил он вкрадчиво, словно спугнуть Пчёлкина боялся, — жалобы есть? Спите нормально? Изменений в поведении не замечали?

Пчёлкин, зажав переносицу между пальцами, лицом помрачнел как-то неприятно и смежил веки — только перед глазами от этого раскинулась не привычная темнота, а искажённое ужасом лицо Черкасовой: два озерца тёмно- карей паники под дрожащими ресницами и безобразно разинутый рот.

Не нравилась ему такая картина, совсем не нравилась. Пчёлкин у женщин привык совершенно другие эмоции вызывать, пусть даже и у таких заноз, как Вера — наоборот даже: у этой-то занозы особенно приятно было порой добиться даже мимолётного намёка на расположение.

— Бывает... — шикнул он сквозь зубы, с силой несколько раз моргнув, — Стал иногда перебарщивать, — пальцы руки непроизвольно сжались в увесистый кулак; Пчёлкин скосил многозначительный прищур в сторону врача. — Ну, вы понимаете.

Хотел же метнуться к доку ещё тогда, когда Косу вмазал, да так хер и положил, не доехал — головняка слишком много было. Новых инцидентов вроде не случалось, Пчёлкин даже предписания врачебные прилежно — ну, как мог, конечно, — выполнял, думал, что здоровый сон и вменяемый режим проблему решат. Но сегодня, выходит, снова сорвался. И под руку подвернулся как назло не Кос, которому пара зуботычин — так, для профилактики, — лишними никогда не будут; под руку подвернулась Вера.

И не то чтобы Пчёлкин, по большому-то счёту, был сильно неправ. Может, Черкасову и сто́ило припугнуть разок: побыстрее научится язык в жопу прятать, чтоб его того гляди не укоротили — навык, вообще-то, полезный, с какой стороны ни глянь.

В другой ситуации Пчёлкин бы ровно так же и сделал. Простая тактика, как алфавит, базовая; он ею пользовался и на деловых переговорах, золотым

«Паркером» подмахивая жирные контракты, и на стрелах, с калашом наперевес (с калашом, кстати, часто доходчивей получалось): первым делом обозначь свои позиции и ресурсы, а главное — рычаги давления покажи, чтобы с тобой вообще хотели договариваться.

Черкасова договариваться не хотела: не научилась пока воспринимать его всерьёз; Пчёлкин это видел, и Пчёлкину это мешало. Отца она слушалась — почти — беспрекословно, потому что авторитет за ним признавала; а вот в Пчёлкине превосходящей силы пока не находила, всё на прочность его пыталась проверить: вдруг удастся где надавить, и он прогнётся — тогда она и выторгует себе какую поблажку.

Но это сейчас Пчёлкин, сидя в кресле просторного кабинета главврача клиники, мог обстановку оценить и просчитать; а за двадцать минут до того, в пустом больничном коридоре, невесть откуда окатившая ушатом ярость все мысли затмила и спутала.

Тогда инстинкт взял верх над разумом. И вроде сказала она херь какую-то, можно было мимо ушей пропустить и не вестись: лёд ведь уже тронулся — она

поддаваться ему начала, строптивость эту свою умерила. И тогда, в ресторане, когда неприступность её дала слабину и он, наконец, почти взял то, чего так долго хотел и получить не мог, Вера его не оттолкнула. По крайней мере, не сразу. Надави он в тот вечер сильнее, сдалась бы и прямо там — Пчёлкин в ней это тогда отчётливо почувствовал, впиваясь губами в беззащитно обнажённую шею и под ладонями ощущая, как призывно она выгибается, манящей округлостью ягодиц упираясь туда, где в нём скапливалось напряжение.

Он бы взял её прямо там, в вызывающе-откровенном и вызывающе-дорогом платье, насадил бы по самые яйца, своё право на неё безоговорочно заявляя; и она бы послушно далась, подчинилась.

Заставить Веру капитулировать вот так было куда полезней в перспективе и уж точно куда приятней, чем добиваться от неё банального страха — инструмента, конечно, действенного, но на коротких дистанциях и на отдалённых расстояниях — совсем не тогда, когда рискуешь взрастить себе врага под самым боком.

А страх — понимал он это прекрасно, — страх непременно превратит Веру во врага, в слишком близкого для Пчёлкина врага — а значит, слишком опасного.

Нет, его стратегия — у Пчёлкина всегда была стратегия — в отношениях с Черкасовой должна была быть и была совершенно иной, на другой исход рассчитанной.

С ней так не хотелось. Даже иначе:

С ней не так хотелось.

В конце концов, не одна только выгода подталкивала его принять сделку с Профессором в обмен на защиту Веры; не один только расчёт им двигал.

Нет, расчёт был; и был он прост, хладнокровен — а вместе с тем беспроигрышен, конечно.

Пчёлкин ухо востро всегда держал, всегда чуял, куда ветер дует — а дул он нынче в направлении вполне понятном: на излёте девяностых, подаривших ему своей вседозволенностью возможность сколотить приличные капиталы, пора уже было делать главную ставку на легализацию — рука-то государственная крепчала медленно, но верно, и грозила не сегодня-завтра источники криминального дохода придавить окончательно.

Правила игры менялись, вот что Пчёлкин понимал.

«КурсИнвест», хоть и был конторой под их с бригадой совместным руководством, но в конечном счёте решал там всё Саня — а Пчёла и тут чётко успел уловить, что дальше он себе зависеть от чужих решений позволить не может, как бы Белому ни доверял.

Да, прав он был тогда: тесно им стало. Дружба дружбой, деньги — врозь. Тем более, большие деньги.

Пчёлкину-то, конечно, ничего уже не мешало и с нуля собственный бизнес делать — он и делал, только вот серьёзные сферы так или иначе уже поделены были: и нефтянка, и металл, и добывающие, и банки — у Пчёлкина везде подвязки были, но на серьёзные барыши рассчитывать не приходилось, всё он как-то по мелочи играл, если трезво оценивать.

Зато вот в стройке дела шли споро, стройка — дело благородное и, как показала практика, доходное. Строить всегда будут — хоть при генсеке, хоть при царе, хоть, как у них теперь повелось, при президенте, — а бабки там вертятся ого-го. И тут, благодаря старой связи с Профессором, переросшей во взаимовыгодное партнёрство, у Пчёлкина все шансы были большую долю рынка покрыть — а уж тем более теперь, когда Черкасов ему свою компанию, выбившуюся в крупнейшие игроки, передавал.

Не запросто так передавал, конечно; но условия, Профессором выставленные, в сравнении с потенциальной выгодой — ну ничтожные для Пчёлкина просто: дочку его под защиту взять. Не сделка — манна небесная, ей- Богу.

Тем более что к Вере он и без того, чего тут кривить душой, нежные чувства питал; профессорская дочка и недоступностью своей азарт разжигала, и налётом высокомерия — а Пчёлкин не знал, кому эта надменность вообще пошла бы больше, чем Вере — на кукольном личике цепляла; и дразнить умела игрой своей в снежную королеву.

Принцесса, одним словом, и есть — такая, которую наперекор вздёрнутому от напускной гордыни носику хочется себе покорить. Красивая девчонка, и дорогая: была в ней эта врождённая холёность, роскошь сквозила.

Ещё пацаном таких подмечал, хоть и редко они ему тогда встречались — в спальник, где Пчёлкин первые двадцать лет своей жизни прожил, безбожно нутро безликой хрущёвки "Самцом" просмолив, птички такие не залетали. Но вот сейчас зато на такую красоту он покуситься был в полном своём праве.

Мог себе позволить.

Да, Пчёлкин красивые вещи любил, а особенно любил — дорогие и роскошные. Статусные. Его нынешнее положение подчёркивающие.

И уж если, в конце концов, жениться, то такой и должна быть его жена.

Защитить её Пчёлкину, помимо прочего, и правда хотелось — просто потому что эта не в меру спесивая, но притягательная в своей изнеженности девчонка один на один с миром просто не вытянет, не справится.

Он, может, и без всей этой брачной сделки её сожрать после смерти отца не дал бы; да карты сами сошлись очень уж кстати, что и бизнес в руки плыл, и она сама — кто ж тут от таких подарков судьбы откажется?

Врач в ответ на признание Пчёлкина кивнул задумчиво. Тот шумно выдохнул, раздувая щёки, и поднялся с кресла.

— Ладно, док, давайте уже завтра всё и обсудим, — Пчёлкин устало растёр лоб, мысли неповоротливые прогоняя, — и меня в том числе.

— Виктор Павлович, — Пчёлкин уже успел выйти из кабинета, когда врач, окликнув его, замер в дверном проёме, опустив сухопарую ладонь на металлическую ручку, — вспышки агрессии после черепно-мозговой травмы — частое явление, я бы рекомендовал вам пройти серьёзное обследование...

— Завтра, Роберт Моисеевич, — Пчёлкин мазнул настороженно глазами по сидевшей под дверью кабинета Черкасовой; та вцепилась в него оторопелым взглядом. Какого чёрта она вообще ещё здесь? — Сегодня уже башка не соображает.

Вера, встрепенувшись, когда из-за двери показался Пчёлкин, в слова врача вслушивалась особенно внимательно — только говорил он — так Вера из обрывка разговора поняла — совсем не про отца.

Та искрой вспыхнувшая в свинцовых глазах Пчёлкина ярость, значит, могла стать последствием аварии; и Вера едва не ухмыльнулась от этой мрачной иронии: выходит, что это ей самой собственные же необдуманные поступки аукнулись — такой вот примитивный и стремительный эффект бабочки.

Сейчас уже, когда схлынула волна обиды и раздражения, Вера с горечью думала, что зря на него вызверилась, зря колкими, хоть и справедливыми упрёками обострила ситуацию: никому от того легче не стало, а нервы, и без того как оголённые провода от напряжения искрившие, только сильнее тугой пружиной сжались — и у неё, и, наверное, у Пчёлкина.

Она встретилась с его напряжённым, но усталым взглядом: под глазами у Пчёлкина залегли сизоватые тени, и всё лицо как будто сникло от утомления.

Слишком уж часто в последнее время стала она поступать безрассудно, слишком уж часто эмоциональные импульсы над разумом верх брали; и каждый божий раз рядом оказывался именно этот человек — закономерность в том проглядывала какая-то зловещая.

Вера сглотнула подступивший к горлу ком.

— Я же сказал тебе ехать домой, — Пчёлкин провёл ладонью по затылку, сделав к Вере пару шагов, когда дверь в кабинет главврача захлопнулась.

— Это мой отец, — упрямо сжав губы, выдохнула Вера. — Я больше тебя имею право знать, что с ним.

Таня, взволнованной тенью метавшаяся из стороны в сторону по пустому коридору, замерла и прижала руки к груди. На Пчёлкина она уставилась с безмолвной надеждой в широко распахнутых глазах.

Пчёлкин, глубоко вдохнув, тяжело опустился на стул рядом с Верой, проведя языком по зубам и опираясь локтями на широко разведённые колени.

— Завтра врачей подгоним. Кардиолога, там, онколога, лучших найдём. — Он, зажмурившись, упёрся лицом в ладонь. — Сегодня можно ехать домой.

Вера, сжав губы в тонкую нить, отрицательно помотала головой.

— Нет, — отрезала она. — Я тут останусь. Если ночью что-то...

— Вер, если чё случится, ему и без тебя помогут, — оборвал Веру Пчёлкин, глянув на неё из-за плеча.

— Это мой отец, — повторила она непреклонно, но с долей аккуратной сдержанности в тихом голосе: новой вспышки гнева вызвать не хотела. Добавила уже мягче: — Я должна быть с ним.

В глаза ему посмотрела прямо, но без привычного вызова — кротко даже, как будто разрешения выпрашивала, и вместе с тем с безнадёжной печалью.

Он ведь не зверь, он ведь живой человек — должен же он её сейчас понять?

Должен понять, что Вера и без того в безвестности уже несколько часов мучается, а здесь, в больнице, хоть какая-то иллюзия контроля сохранялась; а контроля над ситуацией ей не хватало, как воздуха — того самого воздуха, которого сам Пчёлкин получасом ранее так играючи её лишал.

Может, это всё сейчас и отразилось на её лице — Вера, кажется, и над собственными мышцами всякий контроль растеряла, — потому что Пчёлкин, тяжело выдохнув и исподлобья на неё взглянув, скользнул ладонью по спине Веры в утешающем жесте и обнял за плечи, склоняясь к ней ближе.

— Я знаю, маленькая, — тихо произнёс он, не отводя взгляда от Вериного лица, — но ты всё равно ничем не поможешь.

Вера украдкой вдохнула его терпкий парфюм, смешавшийся с едким больничным запахом: и рада была, что гнетущий этот смрад его аромат разбавил.

— Вера Леонидовна, — позвала её Таня, и Пчёлкин перевёл на неё взгляд. — Я тут побуду. А вы... — она опустилась рядом с ней на жёсткое сидение и взяла её ладонь в свою, — вы лучше завтра и приезжайте. Всё равно ночью он будет спать, а завтра вы и с врачами сами сможете поговорить — всё больше толку.

Поезжайте, выспитесь.

Вера, глянув в участливое лицо Тани, нерешительно закусила губу. Крепкая ладонь Пчёлкина легонько сжала плечо.

— Поехали, — позвал он тихо, чуть подталкивая её в спину.

Вера тяжело сглотнула, до боли вцепляясь пальцами в колени и сминая мягкую ткань домашних брюк. Как же нелепо она, должно быть, сейчас выглядела в дурацких этих штанах и классических лодочках на босу ногу.

И вообще вся она какая-то нелепая, неприкаянная, бесполезная — куда сунуться, не знает, к чему приткнуться, что делать...

— Я не хочу сидеть в доме одна, — попыталась она воспротивиться жалобно дрогнувшим голосом, — всё равно не усну.

Пчёлкин поднялся, протянув Вере руку.

— Я с тобой останусь, — улыбнулся он одним краешком губы и качнул головой в сторону. — Всё равно с утра сюда переться, от вас хоть ближе.

Вера подняла на Пчёлкина затравленный взгляд. Рука сама собой дёрнулась к шее, пальцы прижались к тому месту, где ещё совсем недавно кольцо его рук смыкалось так плотно, что не удавалось сделать вдох. Пчёлкин это её машинальное движение заметив, едва заметно дёрнул губами и отвёл в сторону напряжённый взгляд.

— Не бойся, — растерев пальцами веки, он тяжело уставился на Веру исподлобья. — Заодно поговорим. Давай, — он настойчивей тряхнул протянутой ладонью, приглашая Веру встать за собой.

— Езжай, Верочка, — погладив её по спине, произнесла Таня, — вещей ему завтра привезёте, книжек, может, каких... Я-то точно что-нибудь не то выберу, — она ободряюще Вере улыбнулась и с благодарностью уставилась на Пчёлкина. — А я позвоню, если что. Утром ещё у сестёр спрошу, что ему передать можно, и вам наберу.

— Макс с вами дежурить останется, — подытожил Пчёлкин. — У него мой номер есть. Пойдём, Вер.

Вера, тяжело выдохнув, вложила ладонь в руку Пчёлкина и поднялась.

Пальцев от горла, ещё как будто саднившего, так и не отрывала; лицо Пчёлкина мимолётно скривилось.

Он опустил руку ей на талию, подталкивая перед собой и одновременно слишком близко к своему боку прижимая, пока они отдалялись от остававшейся где-то в глубине больничного коридора Тани.

— Больно? — тихо спросил он над самым ухом, задевая губами выбившийся локон.

Вера, слишком резко, будто не ожидая от него что-нибудь услышать, дёрнулась в противоположную сторону, но Пчёлкин от себя отстраниться не дал.

Она покачала отрицательно головой, опуская глаза — сама не знала, зачем сейчас врёт; казалось, скажи Вера сейчас, что да, больно, кожа до сих пор горит от мертвенной хватки, то ещё бóльшую слабость за собой признает. А она и так ощущала себя донельзя уязвимой и хрупкой, пока Пчёлкин, едва ли не вжимая Веру в себя, вёл её к выходу, будто сама она бы и шагу не смогла сделать.

И хотелось вроде точку опоры нащупать, но в Пчёлкине её найти теперь опасалась.

Только обмануть его, конечно, удалось едва ли. Пчёлкин выпустил воздух сквозь зубы и покачал головой. Вера почувствовала, как его губы коротко ткнулись ей куда-то в район виска.

— Перегнул, — протянул он примирительно.

На выходе из клиники Вера поёжилась. Ночь пахла сыростью и прелой листвой, но мерзкий больничный запах йода и бинтов как будто прилип к слизистым носа; Вера свежий воздух глотала глубокими вдохами, точно хотела

эту отдающую увяданием смесь смыть, но всё без толку: волосы, пальто, кожа — всё ею пропиталось.

Смертью.

Пчёлкин её увлёк к припаркованной недалеко от главного входа машине, распахивая перед Верой дверцу переднего сидения.

— В этот раз только давай без фокусов, — невесело усмехнулся он, выпустив изо рта облачко седого пара.

Вера, глаза долу опустив от неуместного напоминания, скользнула в непрогретый салон, пропитавшийся тяжёлым ароматом мужского парфюма. От соприкосновения с холодным сидением по коже пробежали мурашки даже под пальто.

Вера оледеневшие ладони, сунув под полы пальто, спрятала подмышками, пытаясь тепло внутри своего тела сохранить — хотя, так ей казалось, не оставалось его внутри, тепла этого.

Только сейчас ощутила, как мёрзнут в неудобных лодочках ступни — пальцы на ногах едва ни сводило от тянущего по полу холода. Она неудобные туфли скинула, с ногами забираясь на сидение и поджимая скрещенные друг на друге стопы под себя.

Пчёлкин, уже заведя мотор, скользнул по сжавшейся в комок Вере взглядом.

Пощёлкал рычажками печки, и Вера почувствовала, как кожу обдала волна горячего воздуха.

— Нормально? — спросил он, сдавая назад. Вера покивала, устало откидывая голову назад.

Салон прогрелся быстро; и Вера, убаюканная теплом и наблюдавшая сквозь оконное стекло за пробегавшим полотном ночного леса, ощутила свинцовую тяжесть в полуопущенных веках. Они слипались будто сами собой, хотя она упорно открывала глаза каждый раз, когда в сонной тьме сомкнутых век растворялись древесные столбы, за которыми не виделось ничего, кроме бездонной мглы.

Машина, шурша гравием, наконец замедлилась и остановилась возле ворот. Вера, распахнув дверцу и ныряя лицом в свежесть ночи, согнала с себя остатки липкой дремоты.

В прихожей оставшегося незапертым дома скинула, наконец, туфли, привалившись к стене и прижимая ладони к щекам. Пчёлкин вошёл за ней и, сбрасывая широким жестом плеч чёрное пальто, обвёл глазами помещение — так, будто впервые к ним в дом попал.

Дверь кабинета отца так и осталась распахнутой; на полу коридора — следы осенней слякоти от ботинок врача скорой.

Пчёлкин цыкнул краешком губ, скользнув по Вере взглядом, и растёр затылок ладонью, сонно моргнув.

— Перекусить чё-нить будет? — спросил он, не глядя на Веру. Вера пожала плечом, прочистив горло.

— Надо посмотреть, — безучастно ответила она; под ложечкой от голода сосало давно — только вот тошнило от мыслей о еде. И кусочка сейчас проглотить не выйдет — её всю вывернет наружу тогда.

Пчёлкин дёрнул щекой — непонятно, какой вывод сделал — и зашагал по- хозяйски к кабинету.

— Вот и посмотри, — бросил он, перешагивая порог, и пнул в сторону носком туфель так и брошенную Таней на полу аптечку. — Организуй чего-нибудь по- быстрому, чаю, там, хотя бы. И иди спать. У меня тут ещё дела есть.

Вера, по-прежнему приткнувшаяся к стене, перекатилась со спины на плечо и уставилась осоловелым взглядом в захлопнувшуюся за ним дверь. Какие у него вообще могут быть дела в кабинете отца?

И кто вообще дал ему право командовать в её доме? Кто дал ему право командовать ею?

Вера накрыла растянутой губой нижний ряд ровных резцов и раздражённо выдохнула, заслоняя лоб ладонью.

Сам отец, видимо, и дал; а Пчёлкин и рад был теперь почувствовать себя хозяином. Всплыло в мыслях его сведённое гневом лицо, а горло точно обруч калёного железа сдавил — ровно там, где пальцы его сжимались.

Вера провела ладонью по коже, убеждаясь, что ничего шею не теснит, это только воспалённое от усталости и переживаний воображение с ней злые шутки играет.

Пальто с плеч упало с тихим шорохом прямо на пол, сил поднимать его у Веры уже не оставалось. Она сейчас только одного и хотела: подняться из последних сил по ступеням лакированной лестницы из тёмного дерева, свалиться на кровать прямо так, в чём была, и забыться глубоким сном, чтобы донельзя уставшее сознание все мысли терзать перестали.

Но где ж гарантия, что Пчёлкина из себя не выведет и это? Как он там сказал, прижимая её к холодной стене больничного коридора? Слушайся сама — или он заставит? Вера и слов-то его точных уже не помнила, они под остротой эмоций расплылись как-то, смылись из памяти; смысл только остался. Смысл и страх — да весь смысл, в общем, в страхе и заключался, Вера от этой мысли горько усмехнулась, глаза ладонью заслоняя.

И, наверное, в этот миг — короткий, ночной, тихий, а ещё совершенно одинокий миг — перспективы свои Веры осознала с неотвратимой отчётливостью. Что ждёт её там, в будущем, которое раньше было до тошноты ясным и понятным — и на которое смотрела она теперь сквозь мутное стёклышко, не в силах ничего толком разглядеть?

Отец не защитит её, а вся жизнь окажется во власти человека, от которого совсем не знаешь, чего ждать, человека, чьи мысли для Веры — тайна за семью печатями, чёрный ящик: чёрт его знает, как вскрывать. Зато он, казалось, насквозь её умел видеть: Вера это так явственно иногда ощущала, будто перед его непроницаемым взглядом оказывалась полностью обнажённой.

Пчёлкин закрылся минуту назад в кабинете, ни словом не пояснив, что ему там нужно, и Вера только сейчас ощутила его беспринципное и вопиюще вторжение в её собственную жизнь. Понимания этого у неё ещё не возникало даже при мыслях о скорой свадьбе; оно, понимание, таилось в отдалённых уголках сознания, дремало и пряталось, а сейчас себя резко проявило.

В холодильнике ничего загодя Таней приготовленного не было; Вера с досадой поморщилась. Готовить сама толком не умела — не приходилось совсем, и то ли от бесцеремонности приказа Пчёлкина, то ли от банальной усталости в груди поднялась новая волна клокочущего раздражения — обидного, жгучего, хлёсткого.

Несправедливо.

Несправедливо так с ней обращаться; несправедливо ею помыкать; несправедливо приказы отдавать, будто она не хозяйка здесь, а кухарка.

Вера выудила из недр холодильника батон докторской — единственное, с чем сейчас справиться бы смогла; булка белого — Вера даже ощутила досаду, что не чёрствая: много Пчёлкину чести свежий хлеб подавать — тоже в хлебнице нашлась.

Пока металл лезвия впивался в розовую мякоть колбасы, мысли в голове роились надоедливыми мушками — она бы и рада была прогнать их все, да не получалось. А злость, мысли эти питавшая, последние силы у Веры отнимала.

Что же, так и будет выглядеть их брак? Такая вот семейная жизнь её ждёт? Повинуйся его пренебрежительным приказам — да и каким приказам: вот, стой сейчас, как кухарка, бутерброды ему нарезай — и будь добра не задавать вопросов?

Такое теперь у неё, как он сказал, положение?

Перед глазами всё поплыло — горячая пелена слёз обжигающей обиды застлала взор. Вера, резко втянув воздух носом, зажмурилась и ощутила, как остриё лезвия, соскользнув в сторону, распороло кожу на пальце. Шикнула от боли, прижимая к губам царапину, и с грохотом отбросила от себя нож.

Слёзы — то ли всё те же, от обиды накатившие; то ли свежие, от боли — скатились градом по щекам. Вера проточной водой из-под крана окропила лицо, и влажная прохлада помогла её расшатавшемуся самообладанию, рисковавшему уже вдребезги рассыпаться, вернуть хотя бы намёк на равновесие, точку опоры нащупать.

Она, оперевшись обеими руками на кухонную столешницу, запрокинула голову назад, не давая новому потоку слёз стать доказательством собственной несдержанности. Вдох, медленный и глубокий; такой же шумный выдох.

Вдох-выдох, выдох-выдох.

В конце концов, плакать из-за бутербродов, ну в самом-то деле? Звучало даже смешно, нелепо, недостойно её, Веры Леонидовны Черкасовой. Сделает она эти несчастные бутерброды, пускай Пчёлкин ими подавится.

Вскипевший электрический чайник щёлкнул пластмассовым рычажком, выпустив пар. Пакетик, утонувший в кипятке, окрасил воду бледно-коричневым цветом; Вера подхватила тарелку с нарезанным хлебом, покрытым неровными пластами розовой колбасы, и вышла, наконец, из кухни.

Замерла в коридоре, прикусив губу и уставившись в наглухо закрытую дверь. Принести этот давшийся ей такими усилиями непритязательный ужин ему прямо в кабинет? Послушно подать, точно так и должно быть, точно всё в порядке вещей? Поклониться ещё, может быть? Реверанс отвесить?

Вера сморщилась. Вот уж дудки, не станет она этого делать; с неё и так достаточно. Она шагнула в пустую гостиную. Тарелка резко звякнула, когда Вера раздражённо опустила её на поверхность журнального столика. Остывший чай — не её проблема, пускай Пчёлкин таким его и пьёт, если засидится в кабинете отца.

У него ведь там, видите ли, дела.

Вера измученно опустилась на мягкие подушки, смежив отяжелевшие веки.

Голова гудела, а ноги то ли ватой набили, то ли свинцом начинили — еле закинула их на диван, вытягиваясь, наконец, в горизонтальном положении.

Подняться бы наверх, в комнату, нырнуть в мягкость сатиновых простыней собственной постели, вдохнуть аромат свежего, утром только постеленного Таней белья, и погрузиться уже, наконец, в спасительный сон; но силы, последние силы её оставили.

Нет, она полежит так, с закрытыми глазами, минут десять — да хотя бы пять — и просто придёт в себя; тогда уже преодолеет те двадцать ступеней лестницы, ведущей на второй этаж.

🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️