Янтарный Лёд

Больничные дни текли медленно, отмеряемые тиканьем часов, сменой капельниц и визитами врачей. Но для Сайласа и Арлетты это время стало странным, выпавшим из реальности островком покоя. Угроза «Полумесяца» была за дверью палаты, за которой круглосуточно дежурили вооруженные полицейские. Картер периодически появлялся с обновлениями: след Вентворта терялся в Европе, но сеть «Полумесяца» трещала по швам под натиском арестов, основанных на документах Джонатана Торна. Война шла, но здесь, в этой стерильной комнате с видом на городские крыши, было тихо.

И главным в этом тихом мире стала забота. Нежная, неуклюжая, спасительная.

Сайлас, всегда бывший столпом силы и контроля, теперь был беспомощен как ребенок. Боль в плече, хоть и притупленная лекарствами, делала любое движение мучительным. Его левая рука была в лангете, правая – слабой от потери крови и наркоза. Даже чтобы сесть в кровати, ему требовалась помощь.

И Арлетта стала его руками, его опорой, его маяком.

Первое утро после операции. Сайлас проснулся от тихих шагов. Арлетта подходила к кровати с небольшим тазиком теплой воды и мягкой губкой. Ее лицо было сосредоточенным, как перед чистым холстом.
– Врач разрешил… легкую гигиену, – сказала она тихо, избегая его взгляда. Ее щеки слегка порозовели. – Если… если ты не против.

Он хотел отказаться. Привычка к самостоятельности и смущение от собственной беспомощности кричали внутри. Но он увидел ее руки – художницы, привыкшие к кистям и краскам, теперь готовые к этой простой, интимной услуге. И увидел тревогу в ее янтарных глазах – страх сделать что-то не так, причинить боль.
– Против, – пробормотал он, и увидел, как ее лицо помрачнело. – …не буду. Спасибо.

Она осторожно, с бесконечной нежностью, начала обтирать его лицо, шею, грудь выше повязки. Ее прикосновения были легкими, как крылья бабочки, теплая вода смывала следы клея от датчиков, пот, остатки крови. Сайлас зажмурился, преодолевая стыд, и сосредоточился только на ощущении ее пальцев на своей коже. Это был не просто уход. Это был акт доверия. Доверия, которого он никогда никому не позволял. Она видела его уязвимость и не отворачивалась. Она заботилась.

– Ты… очень умелая, – выдавил он, когда она закончила, его голос звучал хрипло от смущения и чего-то еще.

Она улыбнулась, и этот светлый луч растопил остатки его неловкости.
– Практика смешивания красок, – пошутила она, вытирая его полотенцем. – Требует точных движений и чувства меры. Хотя твоя кожа… гораздо приятнее на ощупь, чем холст.

Он фыркнул, неожиданный смешок вырвался наружу и тут же превратился в стон от боли в плече. Арлетта мгновенно приложила руку к его здоровому плечу.
– Глупый! Не смейся! – но в ее глазах светилось облегчение. Он *мог* смеяться. Значит, будет жить.

Потом был завтрак. Каша. Сайлас ненавидел беспомощность, но поднести ложку ко рту дрожащей правой рукой было унизительно и неэффективно. Каша оказывалась повсюду, кроме рта. Он откинулся на подушки, раздраженный, готовый отказаться от еды.

– Дай, – просто сказала Арлетта. Она взяла ложку из его неуклюжих пальцев. – Открой рот, доктор Торн. Рецепт: одна ложка овсянки, три раза в день. Без возражений.

Он хотел огрызнуться, но увидел ее глаза – не насмешливые, а теплые, полные понимания и терпения. Он покорился. Сидел, как большой, неповоротливый ребенок, позволяя ей кормить себя. Каждая ложка была не просто едой. Это было причастие. Актом близости, который сближал их больше, чем любой поцелуй в пылу страсти. Он ловил ее взгляд, видел, как она сосредоточена, как старается не проронить ни крошки, как следит за его реакцией. И в его душе что-то таяло. Ледяные стены, годами защищавшие его от мира, от привязанностей, от боли быть нужным и потерянным, рушились под натиском ее тихой, настойчивой заботы.

Вечером пришла медсестра сменить повязку. Арлетта не ушла. Она стояла рядом, держала его здоровую руку, пока медсестра осторожно снимала старые бинты, обрабатывала швы – аккуратные, темные нити на его бледной коже. Сайлас смотрел не на рану. Он смотрел на Арлетту. Видел, как она бледнеет, как сжимает его руку сильнее, когда медсестра касается воспаленного края раны. Видел, как она закусывает губу, сопереживая его боли, хотя он даже не вскрикнул. Она *чувствовала* его. Без слов.

После ухода медсестры, когда боль утихла, а новая повязка лежала чистым белым прямоугольником на его плече, он не отпустил ее руку.
– Страшно было? – спросил он тихо. – В мельнице? Когда Вентворт… когда я полез к рычагу?

Она села на край кровати, ее пальцы переплелись с его.
– Ужасно, – призналась она честно. – Но не за себя. За тебя. Я видела, как ты рванулся, игнорируя обрез… – Она сглотнула. – Я думала… это конец. Что он тебя убьет. И тогда… тогда я поняла, что не могу без тебя. Что этот ледяной, неприступный коронер… он стал моим воздухом. Моим маяком в самом страшном тумане.

Он смотрел на нее, на ее искренние, влажные глаза. Его сердце бешено колотилось, но уже не от боли. От чего-то нового, огромного, что переполняло его.
– Ты была моим светом, Арлетта, – прошептал он. Голос его дрожал, слова давались с трудом, но он должен был их сказать. – В том тумане. В темноте туннеля. На берегу. Когда я… когда я думал, что не дойду. Твой голос… твоя рука… – Он поднял их сцепленные руки. – Это было единственное, что удерживало меня здесь. Ты удерживала меня.

Она наклонилась, ее лоб коснулся его лба. Их дыхание смешалось. В палате было тихо, только тиканье часов и их сердца, бьющиеся в унисон.
– Я не отпущу тебя, Сайлас, – прошептала она. – Никогда. Даже если тебе снова захочется построить ледяную стену. Я буду греться у нее снаружи. Или… – она слабо улыбнулась, – или попробую растопить. Красками. Или просто… теплом.

Он рассмеялся тихо, на этот раз осторожно, чтобы не потревожить плечо. Смех был непривычным, грудным звуком.
– Ледяные стены… – он покачал головой. – Они бесполезны против твоего янтарного солнца, Арлетта. Оно… оно проникает повсюду. Даже туда, куда я не пускал никого. Даже к Маргарите… – Его голос дрогнул на имени сестры. – Ты знаешь? Благодаря тебе… я больше не виню себя так сильно. Не так… как раньше. Я не смог спасти ее. Но я спас тебя. И это… это как искупление. Не ее. Мое собственное.

Слезы наконец выступили у него на глазах. Не от боли. От освобождения. От того, что он смог сказать это. Смог поделиться самой страшной ношей. С ней.

Арлетта приподнялась и поцеловала его. Нежно. Нежно, как ее прикосновения губкой. Нежно, как ложка каши. Нежно, как солнечный луч на холодном камне. Это был поцелуй исцеления. Поцелуй принятия. Поцелуй любви, выросшей не на плодородной почве, а в трещинах скалы, омытой кровью и слезами.

– Я люблю тебя, Сайлас Торн, – сказала она, отрываясь, ее губы были так близко к его губам, что он чувствовал каждое слово как дыхание. – Твой лёд. Твою ярость. Твои шрамы. И твоё… невероятно храброе, упрямое сердце.

Он смотрел в ее янтарные глаза, видел в них отражение своего израненного лица, своего растерянного счастья. Он не умел говорить о любви красиво. Его словарный запас был ограничен протоколами и скальпелями. Но он нашел их. Простые. Честные. Как он сам.
– И я тебя, – прошептал он, его голос был грубым от эмоций. – Люблю. Больше, чем… чем порядок в морге. Больше, чем тишину в каменном доме. Больше, чем свою глупую, ледяную гордость. Ты мой беспорядок. Мой шум. Мое… тепло. И я не хочу… никогда не хочу без него.

Она снова поцеловала его, глубже, страстнее, но все еще осторожно, помня о его ране. Его здоровая рука обвила ее шею, притягивая ближе. В этом поцелуе было все: благодарность за жизнь, боль прошлого, ярость к врагам и тихая, всепобеждающая радость настоящего. Они были двумя половинками, нашедшими друг друга в хаосе – художница, дышащая светом, и коронер, хранитель смерти, нашедший в ее свете смысл жить и любить.

Тихое постукивание в дверь заставило их вздрогнуть и оторваться друг от друга. В дверном проеме стоял Картер, смущенно кашляя в кулак. В руках у него был планшет, а на лице – смесь деловитости и легкой неловкости.
– Простите, что прерываю… – он замялся, – медицинские процедуры. Но новости важные. Мы нашли Вентворта.