Янтарный Лёд

Лодку несло течением, как щепку в сером молоке тумана. Арлетта потеряла счет времени. Минуты сливались в часы, наполненные только плеском воды о борт, ее собственным прерывистым дыханием и слабым, но упрямым хрипом Сайласа под ее руками. Она сидела на корточках на дне лодки, зажав между коленями его тяжелое, безжизненное тело. Одна рука – та, что была цела – все еще с силой прижимала окровавленные лоскуты ее блузки к ране на его плече. Другая, перебинтованная им самим в их последнее мирное утро, лежала на его груди, чувствуя под тонкой тканью свитера слабые, но ритмичные удары сердца. Этот стук был ее маяком, единственной музыкой в этом сером, беззвучном аду.

Туман не рассеивался. Он висел неподвижной пеленой, скрывая берега, небо, все, что было дальше пары метров от лодки. Мир сузился до этого утлого суденышка, до его тепла (слишком горячего – начиналась лихорадка?), до запаха крови, речной сырости и ее собственного немого ужаса.

Она говорила с ним. Шептала сквозь слезы и сбившееся дыхание бессвязные слова: о доме, о камнях деда, о неуклюжем омлете, о том, как его пальцы коснулись ее волос. Обещала, что он выживет. Умоляла держаться. Рассказывала о своих картинах, которые еще напишет – о свете, пробивающемся сквозь туман, о тепле после долгого холода. Ее голос, хриплый и срывающийся, был единственной нитью, связывающей его с реальностью, с жизнью.

– Сайлас, – она прижалась лбом к его неповрежденному плечу, чувствуя жар его кожи сквозь ткань. – Послушай меня. Ты должен вернуться. Ты должен увидеть, как я научусь рисовать море. Оно… оно серое и страшное, как сейчас, но где-то там… там синий. Я знаю. Мы найдем его. Вместе. Только… не оставляй меня.

Он застонал в ответ. Слабый, болезненный звук. Его веки дрогнули. Мутные серые глаза на миг приоткрылись, уставились в серое небо-туман, ничего не видя.
– Марг…рита… – прошептал он, голосом, полным детской растерянности и боли. – Прости… я не… не смог…

Сердце Арлетты сжалось так, что она едва не вскрикнула. Он бредил. Бредил сестрой. Ошибкой, которая преследовала его всю жизнь. Она сжала его руку здоровой ладонью.
– Это я, Сайлас. Арлетта. Я здесь. Я с тобой. Ты спас меня. Помнишь? Ты пришел к лодке. Мы плывем.

Его взгляд медленно, с трудом сфокусировался на ее лице. Сознание боролось с лихорадкой и болью.
– Арл…етта… – он сглотнул, его губы были сухими, потрескавшимися. – Река… туман… Они…?

– Позади, – соврала она, стараясь звучать уверенно. – Далеко позади. Мы уплыли. Ты в безопасности. *Мы* в безопасности.

Он смотрел на нее, его глаза, обычно такие острые и читающие, сейчас были полны боли и тумана, не меньшего, чем вокруг. Но в них мелькнуло что-то – искорка узнавания, нить, протянутая сквозь бред.
– Рука… – прошептал он. – Болит?

Она фыркнула сквозь слезы – нелепый, сбивчивый звук.
– Глупец. Посмотри на себя. Моя рука – ерунда. Держись. Пожалуйста.

Он снова закрыл глаза, его голова беспомощно откинулась на ее колени. Дыхание стало чуть ровнее, но раскаленным. Лихорадка набирала силу. Арлетта с отчаянием поняла, что ему нужна помощь. Настоящая помощь. Чистые бинты, антибиотики, хирург. А не окровавленные лохмотья в лодке посреди нигде.

И тогда туман начал рассеиваться. Не быстро. Словно серая завеса медленно поднималась. Сперва показались темные, мшистые очертания берегов – высокий, поросший лесом справа, низкий, заболоченный слева. Потом над водой показались первые лучи слабого, но настоящего солнца. И прямо по курсу, как призрак из прошлого, возникли огромные, темные, полуразрушенные очертания. Заброшенная мельница. Огромное, почерневшее от времени деревянное здание с покосившимся колесом, застывшим над темной водой. Причал, точнее, то, что от него осталось – несколько скрипучих, полуразрушенных свай и кусок прогнившего настила.

Надежда, острая и болезненная, кольнула Арлетту. Укрытие! Хоть какое-то. Возможно, там можно перевязать его по-человечески, найти воду, переждать, пока он немного окрепнет.
– Смотри, Сайлас, – она тряхнула его осторожно. – Мельница. Мы приплыли. Держись еще чуть-чуть.

Он не ответил. Был без сознания.

Собрав последние силы, Арлетта подгребла к скрипучим сваям. Привязать лодку было нечем. Она просто впилась веслом в илистое дно, надеясь, что течение не слишком сильное. Потом, превозмогая боль в запястье и дрожь в ногах, она вытащила Сайласа на гнилой настил. Он был мертвенно тяжел. Она тащила его волоком, как мешок, молясь, чтобы прогнившие доски выдержали. Они выдержали. Она втащила его внутрь через огромную дыру в стене, где когда-то были ворота для барж с зерном.

Внутри царил полумрак и запах столетий – сырости, гниющего дерева, старой пыли и чего-то затхлого. Гигантские деревянные шестерни, покрытые паутиной, застыли в вечном ожидании. Горки рассыпанного, давно истлевшего зерна. Лужи стоячей воды на неровном полу. Но было сухо. И тихо. И главное – скрыто от глаз.

Арлетта нашла относительно ровный угол, защищенный массивной деревянной колонной от сквозняков. Расстелила на полу свой пиджак (единственное, что было относительно чисто) и перетащила на него Сайласа. Он стонал при каждом движении. Лихорадка пылала.

Теперь нужно было действовать. Быстро.

Она сорвала с себя остатки блузки, оставшись в майке. Порвала ткань на длинные, относительно чистые полосы. Потом осторожно, со страшным усилием, стянула с него порванный свитер и рубашку. Вид раны заставил ее сглотнуть ком в горле. Рваное отверстие, воспаленное, сочащееся сукровицей. Но, слава всем богам, пуля прошла навылет, не задев кость, судя по всему. Главное – остановить инфекцию и кровотечение окончательно.

Она выбралась наружу, к воде. Намочила куски ткани, старательно промыла рану – вход и выход. Сайлас кричал в полузабытьи, его тело выгибалось от боли. Она шептала ему слова утешения, извиняясь, но не останавливаясь. Потом, сжав зубы, туго перевязала рану чистыми (насколько это было возможно) полосами ткани, сделав плотную давящую повязку. Она работала одной рукой, вторая – перебинтованная – почти не слушалась. Боль была адской, но она игнорировала ее. Он был важнее.

Потом она снова вышла, нашла в зарослях у воды несколько широких листьев лопуха, обтерла их мокрой тканью и приложила к его горячему лбу и шее. Примитивное средство от лихорадки, но лучше, чем ничего.

Затем она рухнула рядом с ним на пол, прислонившись спиной к холодной деревянной колонне. Силы покинули ее. Руки тряслись, тело ныло, сознание заволакивала черная пелена усталости. Она хотела просто закрыть глаза и умереть. Но она не могла. Он нуждался в ней. Она взяла его руку в свою здоровую, сжала пальцы.
– Вот видишь, – прошептала она, глядя на его бледное, страдальческое лицо. – Мы добрались. Укрылись. Теперь ты должен бороться, Сайлас. Бороться, как дрался там, в подвале. Ради меня. Ради Маргариты. Ради себя.

Он не ответил. Но его пальцы слабо сжали ее руку в ответ. Слабый, почти неощутимый импульс. Но его хватило. Это был знак. Он слышал. Он боролся.

Она не знала, сколько времени прошло. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в крыше и стенах, сместились, окрасив пыльные лучи в золотистые тона. Лихорадка у Сайласа, казалось, немного спала. Дыхание стало глубже, менее прерывистым. Он не приходил в себя, но его черты расслабились, ушла гримаса острой боли.

Арлетта сидела рядом, не выпуская его руку. Она смотрела на него – на его темные волосы, слипшиеся от пота и крови, на гладкую, теперь бледную щеку, на могучие плечи, скованные болью и повязкой. Она видела не только раненого воина, но и того мальчика, который потерял сестру. Мужчину, который построил вокруг себя ледяную крепость, чтобы больше никогда не чувствовать боли. Который научил ее бинтовать раны и… позволил ей прикоснуться к своим камням. К своим шрамам.

Туман за стенами мельницы окончательно рассеялся. За окном-дырой сияла река, освещенная закатным солнцем. Это был не теплый свет их камина в каменном доме. Это был холодный, но бесконечно дорогой свет *выживания*. Они были изранены, загнаны в угол, но они были живы. И они были вместе.

Сайлас зашевелился. Слабый стон. Его веки медленно приподнялись. Серые глаза, все еще мутные от слабости, но уже осознанные, нашли ее лицо. Он смотрел на нее долго, молча. Потом его взгляд упал на свою перевязанную плечо, на ее окровавленную майку, на ее перебинтованную руку, которой она все еще держала его ладонь.

– Ты… – его голос был тихим, как шелест высохшей листвы, но в нем не было прежней хрипоты отчаяния. Было что-то другое. Изумление? Благодарность? – Ты перевязала… – Он попытался пошевелить рукой, лицо исказилось от боли, но он подавил стон. – И… лопухи? – Он слабо ткнул подбородком в сторону листьев, сползающих с его лба.

Арлетта слабо улыбнулась, чувствуя, как слезы снова подступают, но теперь – от облегчения.
– Все, что нашлось под рукой, доктор Торн. Пришлось импровизировать. Ты меня вдохновил.

Он смотрел на нее. Его серые глаза, отражающие закатный свет из дыры в стене, казались теплее, чем когда-либо. В них не было льда. Была глубокая усталость, боль, но и что-то невероятно хрупкое и теплое. Он медленно, преодолевая слабость, поднял свою здоровую руку. Не для того чтобы поправить ее волосы. Чтобы коснуться ее щеки. Кончиками пальцев. Легко. Как она когда-то коснулась его в каменном доме.

– Ты научилась, – прошептал он. Голос его дрожал, но не от слабости. От переполнявшей его, незнакомой, оглушительной волны чувства. – Быть… нужной. Вот так.

Его пальцы дрожали на ее коже. Арлетта накрыла его руку своей, прижала ладонь к своей щеке, чувствуя его шершавую кожу, его тепло.
– И ты научишься, – ответила она так же тихо, глядя ему прямо в глаза. – Быть… спасенным. Вот так.

Они смотрели друг на друга в золотистой пыли заброшенной мельницы, среди теней прошлого и запаха гниющего дерева. Не коронер и свидетельница. Не ледяная крепость и солнечный луч. Просто Сайлас и Арлетта. Двое израненных людей, нашедших в руинах не только убежище от преследователей, но и нечто гораздо большее. Незыблемое доверие. И любовь, которая родилась не вопреки буре, а *в самой ее сердцевине*. Любовь, закаленная кровью, болью и туманом реки, ведущей в неизвестность. Но теперь они знали – куда бы ни вела эта река, они пойдут по ней вместе. Потому что их пристанище было не в стенах, а в прикосновении рук, в шепоте в полумраке, в обете, высеченном не на камне, а в самом сердце: **Мы выживем. Вместе.**