На Юг

Француз.

Ах, мой милый, милый и еще раз более возбужденно и подвластно мне, мнимому льстецу, милый мой читатель...

Возможно, у вас или у меня возник вопрос по поводу Француза: почему-то иногда я пишу это слово с большой буквы, иногда с маленькой. Это имя или национальность, стиль жизни или его профессия?

Одно известно: французом его зовут давно, и он действительно знает в самой прекрасной, вульгарной и бульварной манере великий лягушачий язык.

Средний ростом, широкоплечий, примерно того же возраста, что и Освальд, только старше немного по виду, может быть, лет на 5. Но пусть это не вводит вас в заблуждение: француз даст по шапке любому из нападавших. Он сильнее и, как говорится в более узких кругах, у него самая лучшая и изящная заточка. Это его правда, и его правда сильнее большинства видов того оружия, что можно знать, утратить и изобрести. Ох... мой юный друг, он просто снимет свою шляпу-хулиганку, нежно положит вам её на лицо во время диалога и начнет давить и смеяться, попутно, как ангел, врезая вам перья между ребер.

И от этого нельзя будет убежать, спрятаться или победить. Единственный выход — смириться или стать лучше его, что в понятной всем мере просто не может быть возможным исходом.

Есть, конечно, еще второй вариант, но он никому не понравится, не так ли?

Очевидно — смерть... Могли и не спрашивать.

Но что же мы. Давайте я не буду вас томить таящими тайны предложениями и сразу перейду к нашему камню преткновения, к тому, с чего всё началось. Вы, наверно, уже посмели заметить, что некоторые персонажи, да и я в принципе, упоминаем войну 1870 года между республикой и империей.

А это, между прочим, личная трагедия Француза, ведь именно его нация познала поражение в этой войне. Учитывая большой, почти кавказский, пыл людей французской натуры, они не могли простить себе столь великое национальное унижение. Так вот, вопрос состоит в том, как сенатор Освальд и мсье Француз познакомились.

Дело и ключ этой давней разгадки тридцатилетней давности таится как раз в этой войне.

В причинах войны, как и во многих других войнах в истории пороховой бочки старой Европы, был, конечно же, престол Франции и переписка между королём Пруссии Вильгельмом и Наполеоном Третьим от Франции. Всё было дружно, и немецкий родственник династии Гогенцоллернов отказался от престола. Но милостью грубости Наполеона и ума Бисмарка началась война. Совсем ни за что, ни про что, беспричинно, на основе двух зажатых людей.

Да, раньше и такое было. Когда две сверхдержавы сталкивались в бою, сотни тысяч жизней в воронке крови и пота.

Освальд в то время был 17-летним юношей, который только закончил приходской церковный лицей и хотел идти дальше во власть. У его двоюродной сестры только родилась дочка по имени Мила. Он торопился поздравить свою сестру, купил небольшой хороший шоколадный торт в швейцарском маленьком магазинчике на улице Браухивецкой и, торопясь, бежал туда.

Именно по пути от магазина к дому сестрички маленький Освальд узнал о начале войны и мобилизации.

Это был жаркий июль 1870 года...

Большие толстые дядьки в зелёно-болотных длинных шинелях ехали по проспекту улицы и кричали:

— Началась война!

— Мобилизируйся!

— Помоги отечеству!

Ну, вы знаете, все эти типичные диалоги о долге родине, которая тебе ничего не дала, вы, как насекомые, родились без права выбора в очередной муравьиной норе, и под этим флагом вас отправляют на войну.

Но тогда... ах, включите мне мелодию из оперы «Зигфрид»... ВКЛЮЧИТЕ!

Тогда были совсем другие понятия, совсем другие идеалы, и наш юный друг Освальд уже не так быстро торопился на рождение Милы, а торт остался с краткой запиской у дома роженицы:

— ЛЮБЛЮ! ЦЕЛУЮ! ПОЗДРАВЛЯЮ! СКОРО ВЕРНУСЬ!

По содержанию вы могли бы подумать: «Ну что за идиот? Кто меняет хорошую мирную жизнь на войну?»

ЦОК ЦОК ЦОК.

Это Освальд уже отбивает марш по брусчатке в строю таких же молодых и амбициозных ребят, как он сам. Время было такое, хотя, знаете, неверно сбивать всю ответственность на само лишь время, на саму позицию ребят и даже на их амбиции и амбиции казнокрадов и владык государств. Всех их тяготило то, чего нет сейчас: честь, а не деньги, слава, а не тень в домашнем уюте.

Давайте перенесёмся заново на просторы военного мира. Мобилизация в Германии, точнее, на тот момент в Пруссии, проходит, как нельзя сказать, лучше: тысячи, нет, десятки тысяч молодых ребят и закалённых ветеранов из недавней войны с Австрией формируют стотысячные армии и корпуса. Комплектация и обмундирование легли на плечи сильного немецкого народа, и они были словно рождены для этой войны. Словно... знаете... ахахахах. Все эти тысячу лет Священной Римской империи они готовились и тренировались.

Настоящим дьяволом этой войны был Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке, далее будем называть его просто по фамилии, чтобы не пудрить и без того уставшие ночным чтением мозги. Герр Мольтке был, по сути, военачальником всей германской армии. Видный прусский офицер с планом и чистотой удара. Хладный расчёт и ум — мало кому свойственны эти качества, тем более у твердолобых на подчинение офицеров.

Август, начало войны. Пять французских корпусов собирались близ Лотарингии, недалеко от границы. Наполеон уже к тому времени знал, что силы неравны, но рассчитывал быстрым маршем разбить немцев и вернуться до наступления холодов в столицу под торжественные возгласы империи.

Но давайте же вернемся к нашему Французу... где он... нет, стоп. Мы совсем забыли на фоне этой малой исторической сводки о существовании главного оперного лица нашего юноши... Да... Освальда. Молодцы, запомнили имя. Вот он — юный, еще раз юный, сильный, молодой и харизматичный, подделавший и написавший себе в паспорте лишний год, чтобы участвовать в войне. Лишний год... И вот же он — вооруженный винтовкой Дрейзе, настоящим чудом инженерной мысли: 4 килограмма и 1,5 метра дерева и стали лупит сдалека в глаз белке. Конечно же, Освальд еще не умел стрелять, но за две недели курса молодого бойца их выводили на стрельбы по паре баталий. И к тому времени маленький Освальд, конечно, еще не был снайпером, но перезаряжаться и держать ружьё умел.

Пушки, корпуса солдат, укрепления, десятки молодых и совсем юных девушек, провожающих своих парней и мужей на поезда, на войну. Тогда еще не было так массово иллюстрировано фотографией, но, поверьте мне, очень часто там звучало:

— Милый, я тебя буду ждать, — говорила девушка у окна у поезда. И тянувшись к своему парню, тот поднимал её так, что ноги отрывались от земли. И ведь ей не хотелось, чтобы он её ставил обратно на землю. Хотелось, чтобы тот юный солдат забрал её с собой и показал всю Францию от Парижа до Ниццы. Но правда, ах, горькая старушка правда, многих, как и в других войнах, просто не вернутся домой.

Подходила очередь и Освальда уезжать с вокзала. Летнее солнце плавило голову, и было совсем не до милоты. Хотелось поскорее поехать, высунуть голову из окна поезда и ловить ветер.

— Смотри, кто тебе машет, — сказал Рэкс (солдат, такой же рядовой, как и Освальд, из Баварии, говорил немного с акцентом, в целом милый и дружелюбный парень).

Будущий сенатор развернулся, там стояла его сестра с маленькой недавно родившейся Милой на руках.

— Привет... брат, — сказала сестра.

Освальд немного пустил слезу, совсем маленькую, чтобы сестра не заметила.

— Можно подержать? — спросил он, смотря на закутанного в белые простынки маленького ребёнка.

— Да, конечно, — сказала она и отдала ребёнка в руки солдата.

— Красивые глаза, наши фамильные, и нос... такой нос, сразу видно, твоя дочь, — сказал Освальд.

Сестрёнка улыбнулась и немного помутнела.

— Я присяду, — сказала она и отошла на пять метров назад к лавочке.

— У тебя как со здоровьем? Всё хорошо? — спросил Освальд.

— После родов как-то тяжко, думаю, поправлюсь.

— Может, дать тебе денег на врача? — сказал Освальд, вытягивая последние деньги на сигареты из верхнего кармана солдатской куртки.

— Нет, не надо, я справлюсь, — сказала она и смотрела на него. — Присядь рядом со мной, до отправления поезда ещё 15 минут, у нас есть время.

Она стала поглаживать его по голове, а потом легко и совсем нежно приложилась головой к его юному, но уже крепкому плечу.

— А где он? — спросил Освальд, имея в виду мужа сестры, Генриха.

— Ты же знаешь его, он много работает, чтобы прокормить нас. Он много и тяжело работает.

— Пишет свои незначительные детективы в домашнем уюте? Их же никто и никогда не профинансирует и не купит, — сказал Освальд, встав и тыкая по носу маленькой Миле.

— Он добьётся всего, я в это верю, — ответила сестра.

— Жаль, что это не подкрепляется монетой. Я, как вернусь с этой войны, вернусь в сенат, начну зарабатывать нормальные большие деньги и буду получать политические очки. Со временем и вам помогу встать на ноги. Как раз Мила подрастёт, и я оплачу ей хорошее образование в Берлине или что-то получше в Англии, — сказал Освальд, отдавая Милу как маленького львенка в руки матери. — Мы с тобой ещё увидимся, — сказал он.

Сестра и брат крепко обнялись и простились. Рэкс наблюдал их относительно холодную встречу и, похлопывая по плечу, спросил своего коллегу по войне:

— Всё хорошо?

Освальд, которому глаза немного ослепило солнце, прищуренно глянул на Рэкса и сказал:

— Да... вполне. Смотри! — сказал будущий сенатор и побежал перед Рэксом занимать лучшую койку у окна.

— Стой! — побежал Рэкс вдогонку.

Поезд на юг, к землям бескрайней Франции, множество миллионов солдат, миллионы жителей и прекрасные африканские колонии. Много чего и каких по содержанию баек звучало между солдатами. Освальд и компания людей собрались в купе за игрой в карты и стали обсуждать последние события и что будет дальше.

— Я слышал, против нас будут воевать одни негры, — сказал один из солдат.

— Да чушь всё это, — сказал Рэкс, смеясь.

— Не сбивайте с толку юную общественность, вам бы в политику, — заявил Освальд.

— А слышали про их императора Наполеона III? Это же чистая пародия на торт, — сказал Рэкс.

— Какой торт? — спросил солдат у дверного проёма.

— Ну тот, что был в 1805 под Аустерлицем, — хохоча, ответил Рэкс.

Солдаты, совсем вчерашние мальчишки, разливали по стаканам литры горячительных напитков и закусывали терпкой перчёной олениной, уже представляя, как будут отведывать вино из Шампани и закусывать вкуснейшим коровьим сыром. Так час за часом приближалась их конечная точка маршрута.

— ТУК-ТУК-ТУК, — стучал поезд по рельсам вдоль Рейна.

Они были молоды и велики, как немецкие племена, что шли дробить Римскую империю, познавшую похоть, так и они сейчас от имени господа, а, кстати, на их касках были выбиты слова «Бог с нами», шли дробить кости Наполеону и всей той похоти, что поразила современную Францию. Они были как кара... как божья кара, и они были неотвратимы.

— Собирайтесь! — прокричал офицер.

Остановка уже ближе. По салону начали крутиться солдаты и судорожно собираться. Лишь очевидцы тех событий могут понять и разделить те воспоминания.

— ТУХХХХ... Остановка поезда.

Пять сотен людей быстро эвакуировались в полном походном обмундировании, на каждом по 12 килограммов веса. Кто-то будет нести малые осадные орудия. На перрон прибыл какой-то старый, но ещё не заплесневелый прусский полковник. Время от времени кашляя и закуривая трубку, он начал свой монолог:

— Кхе... товарищи, братья, вы прибыли в Маннгейм, дальше вас ждёт только война. За нами Германия, и отступать нельзя. Дальше вы пойдёте маршем на Париж, пешком. Я буду руководить вашим батальоном, — сказал полковник и удалился в свою палатку.

Другой офицер, чином помладше, добавил:

— Ну, вы слышали его? Собирайтесь, пошли! В три шеренги! Шагом марш.

Пятьсот человек, им нужно было пройти 40 километров за сегодня, чтобы успеть к позиции правого фланга к предстоящей битве и поддержать наступающую армию. Немцы уже разбили французов у границы, и предстояло генеральное сражение в глубине Франции за контроль над будущей Европой.

Но что-то мы совсем отогли от наших начинаний. Вы меня спросили, при чём тут Освальд, его сестра, и оказывается, что Мила его дальняя родственница. Но это всё не важно. Где же Француз? Это я вам поведаю чуть позже.

Вернёмся же к Франко-Прусской войне. Батальон Освальда и Рэкса продвигался далеко на запад, в глубь Франции. Не так давно они сошли с паровоза и шли долгими тянущимися маршами через леса Лотарингии. Их преследовал хороший дух, песни и лёгкая усталость от 40-километровых маршей.

Ещё тогда, в 1870 году, популярностью стали пользоваться новые изобретения, такие как фотографии. В одной из деревушек германский фотограф забрал у милой старой бабушки белую простыню и весь день настраивал там свою камеру к подходу очередного немецкого военного соединения. Молодые солдаты и офицеры радостно и с охотой пользовались благами современной эпохи. Они делали портреты и общие фотографии и отсылали их домой, подписанные, полные пафоса и хорошими вестями по поводу вкусной и сытной кормёжки.

Вот что нужно тогдашнему парню, который прибыл из деревни и ничего более за свою жизнь не видел? Из технологий единственным цивилизационным приобретением для него являлась поездка на поезде к линии фронта.

Освальд и Рэкс расположились в одном из домов, в пункте назначения, под названием деревушка, место которой называть нельзя. Они заняли верхнюю комнату, состоящую из чердака, двух кроватей и маленького круглого окошка, выходящего на улицу под старый фонарь и маленькую площадь.

От побед войск, которые шли впереди батальона, вся рота расслабилась... размусолилась. Солдаты пили и не чистили оружие, каждый день насиловали девок. Освальд писал домой:

«Разве к этому меня готовила великая Германия? Смотреть на отечество под таким углом мне совсем не кстати. Надеюсь, у тебя всё хорошо, сестрёнка. Научи Милу говорить и покажи ей моё фото. Люблю, целую».

Дальше. Это был обычный четверг. Они расквартировались на полтора дня, чтобы передохнуть от марша и подождать, пока генералиссимусы из штаба решат, куда дальше двинуть маленькую пешку пехотного соединения на карте.

Вечер сменял день, и у Освальда болела голова. Тот от непривычки пошёл спать раньше всех. Зайдя в комнату наверху, он быстро сбросил свои грязные от марша ботинки на пол и упал мёртвым хорьком на кровать. Но не мог уснуть, просто смотрел в потолок и думал, как у него сильно болят ноги. «Видимо, это начало бессонницы», — подумал он.

И знаете, был прав Освальд: его уже давно, ещё с лицея, мучила и резала бессонница. Она приходила непрошено и задерживалась месяцами. Самое печальное, что во время войны она могла только обостриться из-за изнурительных походов, непривычного соляного питания и болезненно выглядящих коллег-военных.

Час ночи, полнолуние. Можно было не зажигать фонарь — всё и так было прекрасно видно, где-то рядом звучали сверчки. Взвод пустился в пляс и взял семью лавочника в оборот прекрасных развлечений. На самого лавочника они одели лёгкую остроконечную шляпу из кожи и приказали прыгать через костёр французских учебников. Его старшего сына, который как самый сильный в семье сначала пытался дать отпор, но получил, теперь привязали к столбу. Пьяный офицер положил ему на голову яблоко и готовился пострелять.

— Нет, не трогайте его! — говорили мать и сестра в один голос.

Их заставляли плясать под Моцарта. Один из взводных гренадеров умел играть на скрипке и мягко фальшивил. Всё это чередовалось с разбитыми бутылками, долгими тостами в честь Германии, побоями этой французской семьи и другими позорными вещами.

Рэкс, хоть и не одобрял всего того, что случалось, но, подверженный конформизму, не вступал в конфликт с начальством, хоть и не потакал ему.

Час двадцать. Освальд почти уснул, и крики женщин и мужчин почти притихли на заднем плане.

«Сейчас я точно усну», — подумал он.

— Бум.

— Бум.

— Бум.

Череда выстрелов прокатилась по деревне. С разных сторон германских солдат поливали огнём. Многих убили сразу, некоторым, кому повезло меньше, были ранены. В неразборчивой стрельбе были убиты мать и сын французского семейства.

Освальд вскочил с кровати, взял винтовку и стал судорожно обуваться. Тут же мимолётно в комнату залетел Рэкс.

— Это вольные стрелки, собирайся, пора валить к батальону.

Во Франции вольные стрелки, или "франтирёры", сыграли значительную роль во время Франко-прусской войны 1870-1871 годов. Эти добровольческие отряды возникли в ответ на немецкое вторжение и часто действовали независимо от регулярной армии, используя тактику партизанской войны. Немцы же считали их действия противозаконными по отношению к войне; партизанство каралось трибуналом смертью. Но сейчас расклад был явно не в пользу взвода Освальда.

Те вдвоём смотрели в круглое окошко, бодая друг друга головами, чтобы увидеть, с какой стороны наступают. Залпов было так много, что казалось, что это не партизаны, а регулярные войска.

— Сдавайтесь, вы окружены! — на ломаном немецком крикнул французский офицер.

Несколько человек скрылись в доме, пытаясь выжить от чехарды выстрелов. Среди них дочка французского купца и раненый солдат. Освальд и Рэкс спустились вниз и увидели раненого в живот солдата и французскую девушку, страшно смотрящую на них.

— Возьми и приложи ему что-то к ране, — сказал Рэкс.

— Я? — спросил Освальд.

— Да, ты. Я попробую в лесу известить полковника, что на деревню напали, и приду с подмогой, — сказал Рэкс.

— А почему ты? — спросил Освальд.

— Потому что я быстрее бегаю, — сказал Рэкс и дал ему свой белый шарф, чтобы тот прижал рану молодого солдата.

Рэкс выпрыгнул со второго этажа и побежал в сторону леса. Несколько выстрелов пролетело мимо него, и один метко задел ухо.

— Ай, сука! — голопом побежал Рэкс.

— Тихо, тихо, тихо, скоро всё пройдёт, — говорил Освальд солдату.

Дом окружали стрелки Франции, и их тени из-за луны стали видны на стенах дома. Девчонка смотрела на то, как Освальд держал рану солдата, и тут в ужасе что-то начала говорить на французском.

— Молчи! Нас убьют, тише! — сказал Освальд.

— Заткнись! — повторил он.

Женщина начала кричать, и солдаты за стенами начали суетиться. Освальд только успел услышать «Целься!» на французском, как упал на пол, прикрываясь телом раненого. Три десятка пуль прошили всю комнату. Столы попадали с ножек, все бутылки разбились в щепки, и осколки порезали руку Освальда. Одна из пуль раздробила голову девушке, а ещё штук четыре попали в раненого немца.

Два ночи. Освальд лежит под трупом уже полчаса, боясь пошевелиться. На него смотрит луна из разбитого окошка, где-то вдалеке звуки солдат, непонятно и не слышно, наших или их. Голоса размылись, как и языки, из-за тотального оглушения. Тут труп с Освальда убирает Рэкс с наспех перевязанным платком ухом.

— Да, только шарф зря отдал, мамин подарок, а он взял и подох, — сказал Рэкс, осматривая комнату. — Ладно, пошли, мы собираемся в путь. Завтра будет решающая битва, и мне не хочется, чтобы этот позор в лесу был единственным моим сражением в этой войне.

Освальд поднялся, взяв белый шарф с раны убитого, и накрыл им девушку.

— А с ней что? — спросил Рэкс.

— Слишком сильно кричала, — ответил Освальд.

Как-то слишком сильно контрастировало: кровь и уныние, почти ни капли не осталось от всего того героизма, что был вначале у юных мальчишек. Мальчишки почувствовали вкус крови и узрели всю мораль войны. Мальчишки стали насильниками и убийцами. Мальчишки веселились, стреляя в беззащитных крестьян и крича, что они предатели мира людского. Мальчишки кричали через письма туда, через границу, что «всё хорошо», и они скоро вернутся домой, хотя не знали, что будет с ними через полчаса и какую кавалерийскую атаку они смогут выдержать, а какую нет. Когда нападут вольные стрелки из засады, а когда выйдет поспать в лесу под проливным дождём.

Война всегда контрастирует: она как предвестник всего хорошего, что может накопиться за 50 лет... Боже, 50 лет — это жизнь целых двух поколений, их стараний, пота и труда, и всё будет разрушено политическими амбициями и рьяным героизмом вчерашних школьников, в один день превратившихся в самые страшные ячейки общества.

300-тысячная французская армия, на тот момент одна из лучших в Европе, терпела неудачу за неудачей, отступая вглубь страны под натиском полумиллионной армии ополчения. Бисмарку и Мольтке очень повезло с проведением мобилизации — сработал опыт ещё давних, наполеоновских войн. Только в этот раз уже против самой Франции.

31 августа 1870 года. Север Франции, город Седан. Весь французский высший свет заперся на небольшом клочке территории вокруг небольшого города. Немцы, наступая на пятки, окружали город, подрубали линии снабжения и били по арьергардам, не давая оснастить более важные укрепрайоны хоть сколько-то важной оборонной линией. С востока город окружала небольшая река. Вечером взвод Освальда и Рэкса, уже заново переформированный и дополненный вчерашними школьниками и рабочими с угольных шахт, стоял. Все они юны, накалены до предела с чувством пота от жары и укусами тысячной армии комаров. Они смотрели на поле предстоящей завтрашней битвы.

— Ты боишься? — спросил Рэкс.

— Да... а кто же нет, — ответил Освальд.

— Как твоё ухо? — добавил он.

— До свадьбы доживёт, — ухмыльнувшись, ответил Рэкс, похлопывая будущего сенатора по плечу. Ах, если бы он только знал.

В абсолютной тишине они смотрели в ночную темноту, в голове проносились мрачные мысли о том, что будет завтра.

— Герр Освальд, иди сюда! — позвал офицер из своей палатки.

Освальд трусцой побежал к офицеру, который подзывал его. Тот был почти вдвое меньше его роста и имел крайне непривлекательный и даже тусклый вид.

— На, это тебе, — протянул Освальду завернутый треугольник из жёлтой бумаги, уже вскрытый без печати. Так тогда было заведено: всю военную почту, поступавшую с тыла и обратно, вскрывали, чтобы не было шпионажа.

Освальд открыл письмо:

«Извещаю вас, что ваша сестра умерла от болезни. Её муж покинул пределы Нижней Силезии, и теперь их дочь Мила в приюте Ганновера. Вам надлежит срочно вернуться, если вы хотите её забрать.

Директор приюта: Герр Юджин Фармс.»

Освальд почти помутнел в рассудке, и рядом стоящий Рэкс придержал его за плечи.

— Тихо, тихо, тихо, стой...

Офицер, стоящий рядом, забрал винтовку, дабы солдат не натворил ничего неподобного.

— Ты можешь не вступать в завтрашний бой. Я могу подать рапорт, — сказал офицер.

— Я буду, — сказал Освальд, сжимая руки своего друга Рэкса.

— Вот, кстати, ещё тебе посылка пришла, — продолжил офицер и дал маленькую коробочку.

Там лежали перчатки из оленьей кожи и письмо от матери: «Я пригляжу за Милой, ты главное вернись...» Дальше Освальд прочитать не смог, у него просто не было сил. Была надежда, но он ещё не осознал, просто не вспомнил о её существовании.

Тем временем немцы полностью окружили предместье и всю французскую армию. Они побросали всё, что могло гореть, в костры и начали сооружать деревянные мосты через маленькую речку.

Французы с противоположного берега выглядели напряжённо, но они даже не подозревали, что битва начнётся сегодня. Освальду и другим солдатам дали отдохнуть до трёх часов ночи, после чего офицеры тихо будили свои отряды по несколько солдат, чтобы ничего не было заметно со стен города.

— Просыпаемся, — тихо говорил Рэкс, поглаживая по головам спящих солдат.

Те неохотно вставали, знали, что начнётся, и начинали собираться. Взвод Освальда пересёк реку к 3:52 утра, и несколько батальонов двинулись к деревне на юге Бозель. Они осторожно в шахматном порядке двигались по улице. Никого не было видно.

— Странно, — сказал Освальд.

— Смотреть в окна и наградить каждого свинцом, кто высунет свою макушку! — прокричал старший офицер.

Но это была лишь ловушка. Деревню заняли лучшие отряды Эктора Ре Фюрсонера. Его лучшие из лучших в пехоте заняли оборонительные позиции и наблюдали за каждым движением наших батальонов. С прицельной дальностью в 200 и более метров немцам мало что могло помочь в маленьких каменных домах.

Со вторых этажей нас начали поливать градом пуль, как снегом в бурю под декабрь. В течение нескольких минут полегло больше сотни наших солдат. В ответ мы не могли ничего противопоставить французским снайперам: нам нужно было пересечь всю улицу и штурмовать дома в лобовую атаку, чтобы выбить их. Всё это время мы были у них как на ладони.

— Вверх, смотреть всем вверх! — сказал офицер.

Освальд и Рэкс, скрючившись как бабушки, пробежали пару десятков метров, казалось, так быстро, быстрее чем в детстве. Они спрятались у фронтальной части здания и начали отстреливаться от вдвое большей численности французов на втором этаже здания напротив.

— Давай, по правому окну, — скомандовал Рэкс. — Стреляй. Быстрее, быстрее!

Освальд и Рэкс попали по паре французов, засевших наверху. Один от выстрела выпал на улицу с ранениями, после чего его попытались затащить обратно. Рэкс стал целиться в уносящих его людей с красными повязками.

— Стой! — прокричал Освальд.

— Какого черта? Не мешай!

— Это Красный Крест, медики. Мы не можем быть хуже!

— К чёрту тебя, — сказал Рэкс и выстрелил, но промахнулся, попав выше затылка женщины, уносившей француза.

— ДА ЧТО С ТОБОЙ?! — прокричал Освальд и прижал Рэкса к земле.

— ПУФ, — рядом отлетел кусок кирпича от выстрела. Те сразу же пригнулись.

— Нам пора убираться отсюда. Всё усыпано трупами. Посмотри, наш офицер убит, а ты защищаешь какую-то бабу? Ты сошёл с ума, ганноверец! — прокричал Рэкс и взял Освальда за руку.

Освальд и Рэкс пробежали дальше, к домам на востоке, таким же маленьким, но ещё более усеянным трупами. Но нас это успокаивало: значит, основная фаза боя тут уже завершилась, и нам стоит меньше бояться... Как же мы ошибались.

Зайдя в дом, Освальд и Рэкс наткнулись на парня лет четырнадцати с винтовкой на перезарядке. Тот сразу упал в угол комнаты, увидев нас, но совсем забыл, что в его руках ещё горячая винтовка. Рэксу было совсем плевать на то, что это был совсем юный пацан. Ему хотелось мести, и он рассчитывал её получить от французских солдат или детей, ему это было уже совершенно не важно.

Рэкс направил свой штык в сторону пацана, Освальд схватил его за раненое ухо и стал тянуть вниз.

— АААА, больно! — прокричал тот и со всей дури влепил Освальду по голове.

Завязалась сильная борьба, головы бились об камни, вылетели зубы. Один из ударов был настолько сильным, что кости Освальда, менее подготовленного городского парня, не выдержали, и он просто упал со словами: «Сдаюсь... ты, хехе, победил...»

Рэкс развернул ружьё в сторону парня, и прозвучал выстрел. Пятнадцать секунд тишины — и прозвучал второй выстрел. Освальд поднял глаза с поднятыми руками.

Перед ним открылась картина убитого паренька... но был убит и Рэкс. Над его телом стоял с горячей от выстрела винтовкой его величество Француз. Он стоял с ухмылкой в сильной боевой стойке, спрыгнул с небольшого порога здания и пошёл к Освальду. Он протянул ему руку.

— Встань. Ни тебе, ни мне не нужна эта война, — сказал он.

— Почему ты просто не убьёшь меня? — спросил Освальд.

— Есть что-то милое в твоём северонемецком лице. Думаю, в будущем мы можем подружиться? Ты ведь будешь моим другом? — спросил он, похлопывая его по плечу.

На фоне раздавались канонады выстрелов — деревню обстреливали из крупнокалиберной артиллерии. Вот так и началась наша с Французом дружба. У него не было ни имени, ни фамилии, только винтовка и то, что он француз. Даже не было уверенности, но Освальд его так и называл до конца, до самого конца.

— Ты знаешь, почему я пришёл именно в этот дом? — спросил он

— Нет...

— Тут было моё отчество, я хотел и имел возможность его защитить, а этот парень был моим дальним... нет, даже очень дальним родственником, так что кровь за кровь. Хоть мне он и не очень нравился, я видел, как ты дрался за него... и, похоже, по самой драке ты дрался со своим другом, как бы это прискорбно ни звучало. Не так ли? — спросил он.

— Да, мы вроде как дружили, — ответил Освальд.

— Тем более, это же просто замечательно, — посмеявшись, заявил Француз. — Как ты думаешь, нам следует выбраться отсюда и найти место для разговора получше?

В деревню зашла баварская дивизия и стала направо и налево казнить французских морпехов. Что хуже всего, они убивали и местное население, пытавшееся оборонять свой родной город. Издали прозвучал очередной залп немецкой артиллерии за рекой, один из снарядов прилетел на второй этаж к Освальду и Французу. Крыша начала сыпаться на них, и вот уже кажется, что второй этаж упадет на них, как Француз с разбега толкает Освальда, и они проваливаются под деревянный пол. Тут же сверху на них падает второй этаж — здание полностью обрушилось.

— Кхе-кхе...

— Боже, где мы? — спросил Освальд.

— Подвал или катакомбы. Или, может быть, мы уже в аду, — ответил Француз, подкурив сигарету и освещая спичкой путь.

Дальше тридцать сантиметров ничего не было видно, всё было в каменной и древесной пыли. Тот прижался кровавой рукой к стене и стал пытаться отдышаться.

— Отдышаться не выйдет, возможно, потолок снова на нас упадёт. Нужно выбираться отсюда, — сказал Освальд.

— О, чёрт... — ответил Француз и пошёл за ним.

Им предстояло, раненым и почти убитым, покалеченным кирпичами и ударной волной пройти метров двадцать и открыть люк наверх из бокового входа... и молиться, чтобы он не был придавлен одним из упавших булыжников.

— Как ты тут оказался? — спросил Француз.

— Я... пошёл добр...

— А, не важно, забудь. Все мы тут по своей воле, и тут нечего стыдиться.

— Но я не стыжусь, — ответил Освальд.

— Кто это сказал? Пацан, которому и двадцати-то нет? Не смеши меня, парень.

— Но ты же не намного меня старше, — ответил Освальд.

— Зато мне не нужна нянька, и я тут в обороне правильных идей. А ты? — хохоча, задел Француз.

— Я... кхе... хех...

— Вижу, силы и кислород совсем тебя покидают, нужно было постоять и отдышаться.

Освальд присел у стены и стал дышать всё сильнее и громче. Пульс превысил отметку в двести пунктов, и ему стало казаться, что он сейчас опять потеряет сознание.

— И давно ты хочешь потеряться? Не надо терять сознание, не оставляй меня одного в этом пути, — сказал Француз.

— Там, кажется, ещё бушует битва, — ответил Освальд.

— Ладно, ладно, поклонник, давай посидим ещё тут, под покровительством этого замечательного завала у нас над головой.

Через щели, в которых бегали крысы, были слышны звуки расстрелов, крики женщин и детей. Было слышно, как баварцы совсем не разбираются, в кого стрелять. Погибли многие, но не все: сотни жителей и пару рот солдат отступали организованно в сторону Седана, сжимая кольцо сопротивления. Артиллерийское превосходство немцев было им на руку: они без остановки лупили в сторону отступавших, сея их ряды смертью и ампутированными конечностями. Обычный свинцовый пятнадцатикилограммовый снаряд летел несколько километров, сметая всё на своём пути. Ряды французов были посеяны, и он попадал в отдельные дома, сразу обрушивая их на корню.

Ещё более ужасно, когда снаряд не долетал и стал прыгать, как лёгкий камень, запущенный ребёнком в пруд. Он летел как жабка, иногда попадая в дома и снося головы людей. Самое страшное, что траектория недолетевшего снаряда была совсем непредсказуема.

Но были и хорошие моменты. В одном из домов, где разъярённые от отчаянного сопротивления французов баварские отряды собирались расстрелять без трибунала французских, уже сдавшихся солдат, был офицер Ли Сониэль, который командовал прусской ротой, зашедшей первой в деревню на юге. Он не дал совершиться самосуду и вспоминал о чести войны и её правилах ведения. Да... у войны есть правила, как в боксе: нельзя бить ногами, то есть по мирному населению и так далее. Списки разных вариантов Женевских конвенций существовали всегда, даже во время Пунических войн до нашей эры. Но как есть люди, всегда создающие правила, так и есть люди, эти ограничения презиравшие в угоду современности... похабной жестокости.

Из дневника капитана французов, оборонявшего деревню:

«У нас кончились патроны, и мы оставили деревню. Мы все плакали, как дети, и генералы, видевшие это, сказали нам оставить деревню... Но никто не отзывался. Там остались только мёртвые и раненые».

Врачевальни на краю Седана... нет, их было много, и все были переполнены. Более двадцати тысяч раненых за первый день, усеянных картечью и ожогами. В Базелисе было так жарко, что каждый второй уходил, либо его уносили с ожогами. Их пытались спасти марлей с непонятным содержимым, эту марлю накладывали на рану, и рана начинала всё сильнее бурлить, волдыри лопались. Многие, у кого был большой процент поражения ожогами, не выдерживали и в состоянии шока начинали просто бежать в сторону немецких укреплений, пока не падали замертво. Немцев эта картина пугала настолько, что некоторые отряды отказывались под страхом трибунала идти дальше на французские позиции. Второе по популярности ранение в армии Наполеона было от обстрела артиллерией: множество трупов и раненых получили свои увечья от чугуна и стали.

Близ Тори был госпиталь с печально известным врачом Гретом. Он с неумолимостью и настоящим профессионализмом отрезал конечности раненых солдат, многим из них даже не успевали ввести обезболивающее или хотя бы напоить водкой. Пилка — нога — следующий. Пилка — нога — следующий. Руки и ноги валялись словно мусор, и легко можно было споткнуться за чью-то потерянную конечность. Звон скальпелей и медицинских инструментов перемешивал крики и стоны солдат, грязь и кровь забивали место между пальцами и ногтями у врачующих в тот день хирургов. В один момент раненых стало настолько много, что не справлялись не только врачи — их стало много и для молчаливых сестёр. Тогда, по распоряжению генерала Фьюрэ, стали набирать простолюдинов из фермеров, тех, кто был мясниками или принимал роды у коров. Да, печально, но это было лучше, чем ничего. Зачастую потери после попадания на стол к таким «врачам» только увеличивались.

— Ах, милая старушка война, кровь и мрак, за что ты так сама, — сказал один из фермеров, вытирая пот кровавой рукой.

Битва при Седане уже продолжалась более десяти часов. В воздухе был повсеместен тошнотворный запах крови, кишки солдат были намотаны на деревья словно ёлочные игрушки на Рождество... это были кишки всего отечества, цвета французской династии. Солдат — это парень, всегда чей-то сын и муж.

Кольцо вокруг города сжималось, и единственный выход из положения оставался отступать внутрь, за стены города. Там был мост на севере, но артиллерия немцев уже так близко подобралась к Седану, что стреляла туда прямой наводкой. Множество людей топтали заживо друг друга, и всё только чтобы быстрее проникнуть за стены города. Улицы были чёрны от пороха, и люди начали жечь свои триколоры.

Ближе к двум часам Наполеон, сидевший в ставке, понял, что выхода из ситуации нет. Не может двадцатитысячный город укрыть стотысячную армию. Он пошёл просить мира у Мольтке и Бисмарка. Спустя некоторое время те прекратили обстрел, и на унизительных условиях для Франции был подписан мир. Вся армия должна была выйти без оружия из города и сдаться в плен.

Перенесёмся же в подвал деревушки. Освальд и Француз стали выбираться из подвала, по очереди пытаясь выбить деревянные двери подвала. С каждым ударом всё больше пыли падало на эполеты, и казалось, что просто человеческий позвоночник не может выдержать такой нагрузки.

— Давай, неси его, — сказала молчаливая сестра.

— Ты слышал? — спросил Освальд.

— Да, там люди. Надо выбираться отсюда, но меня могут там убить или взять в плен, — ответил он.

— Нет... так не будет, — Освальд сорвал французские погоны с Француза и, скинув своё серо-болотное пальто, накинул его на плечи Француза.

— Мы пойдём вместе? — спросил он.

— Да, — ответил Освальд.

Кажется, их услышали и убрали каменные завалы сверху, отворив доски и высвободив Освальда.

— Мы победили! — кричали немецкие солдаты Освальду.

Выстрелы были по всему городу и полю, только направлены вверх, как салюты. И это было предзнаменованием. На прахе уже мёртвой французской империи начиналась новая эпоха, и объявлялась Германская империя.

Освальд же смотрел вниз по ступенькам в подвал. Там стоял Француз, преисполненный самоиронии и улыбающийся ему. Он прятался от глаз немецких солдат и жёлтоглазый смотрел на Освальда, подмигивая ему и корча рожи.

— Твоя будущая победа будет и моим празднеством, — крикнул он вслед уносящему Освальда с поля боя.