На Юг

Очередное убийство потрошителя произошло ранним утром... точнее, тело нашли ранним утром. Трупу было от силы час, и убийца где-то в районе 5 километров. Было бы проще в поле, но это опять почти центр Ганновера.

Труп нашла уборщица заведения, под лестничной площадкой черного входа. Все по сценарию: вызвали участкового, тот сразу позвонил Конраду. Инспектор оповестил остальных. В течение 15 минут прибыли Винфрид и Оделия. Конрад с Гретой был уже на площадке. Несмотря на множество полицейских, ресторан решили сегодня не закрывать — ситуация явно не пошла бы на пользу ни ресторану, ни присутствующим. Освальд с Милой прибыли последними. После круга рукопожатий и взаимных приветствий начали работать.

— Герр Конрад, покажите труп нашему врачу и зарисовщику из 5-го отделения, — сказал Освальд.

Конрад убрал черное одеяло с окровавленного трупа, открылись все блаженные запахи гниения. Женщина опять... тоже лет 20, возможно, проститутка. Хотя прилично одета, следов изнасилования нет. Пальцы на ногах и руках были синие. Рот закрыт чем-то вроде комка бумажных листов — на углу была библиотека. Тело лежало звездой. В правой части брюшной полости — несколько ножевых ударов.

Запись вел секретарь, и все слова проходили рекой сквозь Освальда, он уже совсем не слышал их, хотя понимал суть происходящего. Поскольку это задний двор, сюда выходили трубы печей многих заведений. Будь то пивная или кондитерская, везде есть печи, и белый дым от них создавал невнятную картину окраса тумана. Его можно было нарезать и положить на блюдечко — настолько он был толстым и непроглядным. Сквозь метров 50 бетонно-белого дыма Освальд увидел черную фигуру, повернутую лицом в сторону огороженного полицией места убийства. Освальд и неизвестный человек смотрели друг на друга будто вечности, хотя прошло всего каких-то пару секунд. Что-то внутри расчетливого сенатора зазвенело, и он побежал в сторону таинственной фигуры. Но фигура отдалилась.

«Может, это потрошитель над нами смеется», — подумал Освальд и побежал очень быстро, на удивление Милы и всех остальных. Фигура перестала удаляться, и Освальд с силой слабого уставшего с охоты волка просто сбил её с ног.

— О сын мой, не плохо ты приложился, — сказал таинственный мужчина, уронивший небольшой серый мешок с плеча и мягко постанывая: «Ай-ай-ай».

— Священник Габриэль? — спросил Освальд.

— Нет, третье пришествие, герр сенатор, — ответил священник, усевшись на задницу и собирая лишний смок с вещей.

— Что это у вас в мешке такое твердое?

— Это туфли, которые друг вашего инспектора забыл на пляже, когда мы делали крещение. Он его утопил, а туфли забыл забрать. Труп снесло течением, а правду не снесешь, тем более он не принес благотворительный библейский взнос.

В эту секунду кряхтящий голос из тумана слышали все, особенно тихо слушал Конрад, просто вкопавшись в землю и не шевелясь, как жук-палочник на ветке. На площадке замерла полная тишина, крик Освальда прервал туман:

— ДЕРЖИ КОНРАДА! ОН УБИЛ ОТТО!

Винфрид обхватил двумя руками грудную клетку Конрада, словно готовился к этому все утро. Пару ребер инспектора хрустнуло. Он быстро выхватил пистолет у Оделии, намеревавшейся взять его на мушку, но Конрад был быстрее... Он перехватил пистолет у хрупкой женщины и всадил две пули Винфриду в правую ногу. От болевого шока тот обперся о стену и стал медленно падать на колени, отпуская Конрада. В глазах инспектора заиграли животные инстинкты, он побежал через туман, словно через джунгли, и никто не мог его схватить, ведь он не поставил в некоторых местах патрульных. Крик Освальда, пара выстрелов, цок каблуков Конрада по брусчатке, и плач юной Оделии.

Такими словами можно было это описать в книге или каком-то отчете, но к сожалению Освальда, события происходят не в книге и даже не в его голове. Инспектор оказался предателем, один из лучших детективов города ранен, а второй вместе с врачом Гретой держит кровавую рану. Сноровка Милы спасала положение: она быстро вызвала экипаж такси до больницы, и Винфрида грузили все вместе.

Труп проститутки без лишнего трепа увезла Грета.

Бедренная артерия (лат. arteria femoralis) — крупный кровеносный сосуд, кровоснабжающий область нижней конечности, в частности бедра. Является продолжением наружной подвздошной артерии (лат. arteria iliaca externa). Именно такое описание можно встретить в учебниках анатомии в медицинских университетах по всему миру. Именно туда прилетела одна из пуль, выпущенных Конрадом в ногу Винфрида. И именно сейчас юные руки Оделии со всей силы прижимали и вдавливали рану, чтобы не допустить потери крови.

В большом детективе её было около 5, возможно даже 6 литров, но она убегала из ноги, несмотря на все старания Оделии, как кипящее молоко из кастрюли. Турникеты тогда ещё не придумали, и водитель такси не придумал ничего лучше, чем обвязать ногу под паховую область старым кожаным ремнем. Не лучшая затея, так как не было фиксации, но выбора не было. Руки Оделии были залиты кровью по локоть, а по щекам опускались слезы. Как в театре во время завершения представления занавес означает конец постановки, Винфрид тоже понимал это. Сквозь всю боль, он лишь говорил в бреду, все повторяя и повторяя: «Оделия, не грусти, улыбнись, Оделия».

На фоне звучал кучер, кричащий по поводу двух черных лошадей «НА-НА-НА». В голове Оделии тихим фоном звучал этот крик, перед большим сгустком её мыслей. Для меня, как для рассказчика и автора, и просто человека мужского пола, всегда было непонятно, как женщины думают. У мужчин всё просто: есть цель и разные аспекты и факторы, влияющие на решение, чтобы приблизиться к этой цели. Всё до банальности просто. А у женщин что? Неясные, вечно меняющиеся цели, и не под обстоятельствами, а под какой-то социологией или тем, как подружка нагадала в Таро. Это же не ясно, как суп, в котором бурлят все овощи мира одновременно. Какой тогда будет вкус у этого супа?

Что в голове у Оделии сейчас? Может, она думает о том, как остановить кровь, или о том, как ей жить без него. Может, она мечтает о совместных детях, или её переполняет злость к Конраду или потрошителю. Или она просто считает минуты и смотрит, чтобы оценить потерю крови и понять состояние Винфрида. По её лицу ничего не было понятно: каменное, украшенное парой слез лицо смотрело в одну точку. Секунды заканчивались минутами, и кучер подъезжал к 6-й Императорской больнице. Она была ближе всего к месту преступления, но каждая сотня метров была словно вечность и превращала юную девушку в старушку.

Карету открыли, звон больничного колокола и пара фельдшеров, что несли носилки: «БЕРИ ЕГО».

— Улыбнись, милая, — последнее, что сказал Винфрид.

Его взяли на носилки два здоровых фельдшера и еле смогли занести по ступеням. Оделия ещё секунд пятнадцать сидела в карете, измазанная кровью любимого, после чего вышла и медленно пошагала в сторону входа.

— А как же оплата? — сказал кучер, затем тихо продолжил, смотря на уходящую одинокую женщину: — Хотя знаете, не нужно...

В больнице началась срочная операция. Оделия стояла у входа, не зная, что делать. Она чувствовала, как весь мир рушится вокруг неё. Её мысли крутились вокруг Винфрида, его последних слов, его крови на её руках. Но в этой боли и отчаянии была одна мысль, которая не давала ей покоя: Конрад. Он был не просто предателем, он был убийцей. И она знала, что должна была найти его и остановить.

— Оделия! — окликнул её голос Милы. — Как Винфрид?

— Они... они пытаются его спасти, — с трудом выговорила Оделия, не отрывая взгляда от двери операционной.

— Нам нужно действовать, — Мила подошла ближе, кладя руку ей на плечо. — Конрад должен ответить за свои преступления.

Оделия кивнула. В её глазах загорелся огонь решимости. Она не могла позволить, чтобы смерть Винфрида была напрасной. Теперь у неё была цель, ясная и чёткая. И она не остановится, пока не добьётся справедливости.

Оставив Винфрида в руках врачей, Оделия и Мила направились к Освальду, чтобы разработать план по поимке Конрада. Они знали, что времени мало, но вера в правосудие и решимость действовать давали им силы.

Винфрид отключился. Он не проживёт и часа: слишком много крови потеряно.

Оделия сидела в коридоре под кабинетом врача. Изнутри были слышны лишь краткие команды врачей в адрес медсестёр, иногда звучали глупые шутки, чтобы развеять обстановку. Жизнь человека стояла на кону их шуток. Коридор был длинным и мрачным. С двух разных сторон возле лестниц его освещали по две керосиновые лампы, которые время от времени меняли возле входа на этаж. Посередине, возле кабинета, уже неделю кормилась мать тьма и пугала посетителей больницы. Сегодня тут не посчастливилось сидеть Оделии, и она всё думала, как они, хорошие юристы, могли так много упустить: вначале эти убийства, потом Конрад. Как же это может быть связано? Примерный, но не точный список мыслей происходил в её голове.

Вышедший врач сообщил о смерти Винфрида в 14:24, спустя всего где-то два часа после выстрела. Похороны назначили на утро 30 ноября на Южном кладбище города. Собралось не так много людей, как думала Оделия. Она заказала чёрный катафалк, запряжённый чёрными породистыми лошадьми. За повозкой с гробом шли она, Освальд и Мила, пара репортёров Иммермана, даже в столь печальный час раздражая всех своими вопросами, несколько чиновников и пара десятков зевак, пошедших ради тёплой похлёбки после похорон.

На кладбище по всем голливудским канонам (которого тогда ещё не было, кстати) начался дождь. Это было странно, ведь всего пару дней назад бушевала снежная буря. Глаза Оделии были уставшими, ветер полностью осушил их почти до крови. Гроб с её любимым достали с катафалка и парадным шагом принесли под оркестр к выкопанной яме два на два метра. Пастырь предложил всем проститься и начал читать молитву, что-то явно на латыни.

"Sancte Deus, Sancte Fortis,
Sancte misericors Salvator,
Amarae morti ne tradas nos.
Te ergo quaesumus, tuis famulis subveni,
quos pretioso sanguine redemisti.
Eterna fac cum sanctis tuis in gloria numerari.
Salvum fac populum tuum, Domine,
et benedic hereditati tuae.
Et rege eos, et extolle illos usque in aeternum."

Звонкий, как церковный колокол, голос пастыря звучал в молитве про Бога и вечную жизнь. Освальд ввиду своего образования немного знал латынь, но, не углубляясь в текст, чтобы не добивать себя и присутствующих, старался не думать об этом.

Оделия простилась последний раз с Винфридом. Она последний раз по его просьбе, через режущую в висках боль, улыбнулась для него. Миг воспоминаний прокатился, и она почти заплакала, но не подала виду и что-то бубнила себе под нос. Она поцеловала его в лоб, и гроб начали заколачивать гвоздями. Жёлтый от потери крови труп Винфрида больше никогда не подарит ей букет цветов.

Каждый, по примеру и обычаю, должен был кинуть щепотку земли на гроб сверху. Похороны заканчивались, и к Освальду подошёл бургомистр района Яммера. Он протянул свою жирную руку со словами соболезнования и начал говорить, как истинный политик: бесчувственно, но с мнимым уважением, не опуская и потрясая его руку, пока их фотографировали репортёры.

Камерные вспышки фотоаппаратов слепили уставшие глаза. От руки бургомистра уже потела рука, а в бок тихо тыкала рукой Мила, мысленно говоря: «Отцепись от этого придурка и помоги мне с Оделией». Оделия сидела в небольшой лужице, вся промокшая от снега, грязи и воды, иногда плача и сопя себе под нос. Под ухоженными ноготками была земля и несколько ранее вырванных из-за нервных моментов пучков странно зелёных для зимы клочков кладбищенской травы.

— Последний снимок, последний! Улыбнитесь, господин сенатор! — крик из толпы журналистов, обступивших политика. — Когда вы решите земельный вопрос города? — Что будет с инспектором Конрадом?

Множество глупых журналистских штампов и вопросов, которые издают, словно по методичке, забивают голову от всего мнимо безрассудного и укачивают журналиста и всех его читателей, как маленького младенца в морфиновый сон. Освальд вырвал руку от бургомистра, наморщил лоб и прищурил глаза перед солнцем, подняв руку на уровень лба, формируя козырёк.

— Господа, инспектора Конрада отыщет комиссар со своими лучшими людьми. Я же за свой личный счёт найму детективов, чтобы разобраться с маньяком.

— А вы в курсе про убийство маленького парня, Зага? Это с вашего позволения он стал приманкой и в итоге стал жертвой потрошителя Яммера? — очередной вопрос журналиста.

— Нет, это была инициатива Отто Гендевальда и Конрада Штайнера. Что с ними случилось далее, вы в курсе. Прошу больше не задерживать нас, фрау Оделия плохо себя чувствует, — сказал Освальд.

Освальд с Милой взяли под руки рыдающую вдову и повели к экипажу. В спины им работали вспышки и звучал хриплый голос бургомистра о том, как он накажет всех преступников и «больше денег народу», что-то в этом духе. Крайне забавно, когда к власти добирается человек, который не совсем понимает суть предназначения власти.

Возле траурного кортежа на выходе из кладбища стоял кучер, покуривая дешевую махорку, набитую в отрывок из бумаги вчерашней газеты Иммермана.

— Герр кучер, отвезите фрау Шнайдер к моему дому, — сказал Освальд, протягивая ключи кучеру в карман, чтобы тот смог завести её.

Кучер, присмоктывая дешевую махорку и впитывая жёлтый дым, кивнул и стал запрягать лошадей.

— Зачем вы выпустили лошадей? Тут же кладбище! — подметила Мила. — Звери тоже хотят есть, — ответил кучер, запрыгнув на железную подножку и наматывая поводья на кулаки, проверяя, чтобы лошадям было удобно и конструкция держалась крепко.

Освальд открыл дверь перед Оделией и посадил её на скамейку, завесив окно занавеской.

— Оделия, ты меня слышишь? — сказал Освальд.

Оделия сидела и смотрела в одну точку секунд 15, а потом резко повернулась.

— Да, герр сенатор. — Сейчас этот милый герр кучер доставит тебя ко мне домой. Там всё есть: еда, книги. Тебе надо отвлечься, пока я с Милой решу некоторые вопросы. Хорошо? — Да, герр сенатор. — Добро, — закрыл дверь Освальд и дважды громко хлопнул по корпусу кареты.

Кучер потянул поводья на себя, и лошади сдвинулись с места, поскакали с кладбища. Мила и Освальд остались одни, если не учитывать всех второстепенных персонажей, всех этих журналистов и мелкообречённых, кто пришёл на похороны в надежде на вкусный суп и пирожок с картошкой на поминках.

Кладбище поистине большой величины, сотни рядов ухоженных и не очень могилок, формирующих какую-то тёмную и мрачную эстетику этого места. Дорога между ними шириной метра 4, может 5. После бордюра начинаются ряды.

— Семьдесят семь, — сказала Мила. — Что семьдесят семь?

Мила тыкнула пальцем на мраморную могилку с белой дюжиной недавно принесённых роз под ней.

«Бит Баргер Крауч 1817–1894, любящему человеку».

Мила любила играть в подобные игры: считать всё на свете и любоваться, пусть даже смертью. Ведь все они когда-то умрут, и ей было важно, как она будет выглядеть, когда переступит порог, переступит порог той, ранее неизведанной жизни. Она взяла розы с могилы и нежно положила их в руки, укутав волосами, как своего ребёнка, пару раз вдохнув.

— Как молоко. Хочешь понюхать? — Нет, спасибо, — сказал Освальд.

Освальд прекрасно понимал, что, учитывая события последней недели, Мила была столпом и силой жизни для всех вокруг, начиная от него самого и заканчивая женой Винфрида, Оделией. Всё это время она впитывала то, что случалось, смотрела на трупы и помогала готовить документы. Всё это было в новинку, но она справилась, и сейчас нужно дать психике немного расслабиться. «Возможно, каждый житель этого города едет кукушкой», — подумал сенатор.

Мила вернула букет покойному Краучу, стряхнув несколько горок пыли с букв на плитке.

— Спи спокойно, — сказала она.

Звуков почти не было, только цок-цок-цок — железные набойники на каблуках Освальда давали осечку для этой кладбищенской гармонии.

— Пятьдесят восемь, — сказала Мила.

Освальд глянул на очередную «забавную» могилу со слов Милы. 1794–1870. На портрете был изображён широкоплечий офицер с кайзеровскими бакенбардами и планкой наград на правой стороне серо-болотной шинели. Лютер фон Борман, герой войны...

— Погиб на войне...

— Да, Мила, на войне. Раньше всё было проще: одни стреляют, другие тоже, и выигрывает тот, кто сильнее и умнее, и у кого больше золота в резерве. Сейчас у нас совсем другая война...

— Да, знаю, герр сенатор, с политиками и продажными служителями закона, с нечистыми на руку журналистами и убийцами. А самое плохое — это их интриги, — сказала Мила.

— Да, интриги, никто не хочет играть по правилам, — ловко подметил Освальд.

Цок-цок-цок — каблуки и вольяжная походка сопровождали друг друга по могильным рядам. Изредка в горизонте пролетали птицы в ожидании погребения мертвецов, чьи родственники не в силах оплатить закопку могилы зимой. Это намного дороже, ведь выкопанная земля быстро примерзает к грунту.

Освальд думал, что скажет сегодня на встрече с комиссаром по поводу Конрада и потрошителя Яммера, и какую политическую позицию ему лучше занять на заседании в Сенате. Мила прочувствовала колебания в голове Освальда и, не мешая, шагала рядом.

— Четыре и двадцать семь, — сказала Мила.

Сенатор замер, и цокот каблуков прекратился. «Четыре и двадцать семь» — слишком знакомо, но не может быть правдой. Это его старая фрау и сын. Погребены на глубине двух метров под землёй, гробы тогда в 1896 году хоронили рядом, почти вплотную. Так казалось правильнее, возможно, из-за каких-то моральных вдохновений. Сейчас же их подмыло, наверное, водой, и они лежат совсем рядом.