Последнее правило

ㅤТишина, оставленная Софией, была громче любого шума. Она звенела в ушах, вибрировала в осколках фарфора на полу, вторила бешеному стуку сердца Эмили. Воздух в прихожей, еще секунду назад наполненный отчаянным шепотом подруги, теперь казался спертым и тяжелым, будто выдохшимся после долгой болезни. Эмили не двинулась с места, вжавшись в косяк кухонной двери, пока не услышала, как завелся, взвыл и затих в отдалении мотор машины Софии. Лишь тогда она смогла выдохнуть — глубоко, прерывисто, как будто только что всплыла с глубины, — и посмотреть на пол, на то место, где минуту назад виделся зловещий узор.

ㅤОна медленно опустилась на колени, касаясь пальцами холодного кафеля. Зеленые осколки лежали неподвижно, безжизненно, отражая в своих гранях бледное утреннее солнце, пробивавшееся через жалюзи. Узор, так напугавший ее секунду назад, был всего лишь хаотичным нагромождением, игрой света и тени. Игра. Это слово отозвалось в ней болезненным эхом. Игра воображения, подпитанная паникой и бессонными ночами. «Он уже может быть здесь». Слова Софии, произнесенные хриплым, прокуренным шепотом, эхом отдавались в ее сознании, придавая обычному кухонному хламу зловещий смысл.

ㅤС резким, почти яростным движением Эмили вскочила, схватила совок и веник, зажатые в кулаке черенки впились в ладонь. Она принялась с метущейся яростью сметать осколки, стараясь не смотреть на них, не видеть в них ничего, кроме битого фарфора. Но каждый звонкий стук черепков о металл совка заставлял ее вздрагивать, отзываясь в висках тупой болью. Это был тот же звук, что и в кошмарах, — сухой, высокий, как щелчок. Она высыпала их в мусорное ведро, потом, не раздумывая, завязала пакет на тугой узел и быстрыми шагами, почти бегом, отнесла в большой бак на улицу, к самому забору. Действовала она на автомате, словно это была не посуда, а что-то опасное, заразное, что нужно немедленно изолировать от себя, от своего дома.

ㅤВернувшись в прихожую, она на мгновение задержалась у двери, прислушиваясь к тишине дома. Он был слишком большим для нее одной после отъезда отца. Каждый скрип половицы, каждый шорох системы отопления отзывался в немой пустоте преувеличенно громко. Она щелкнула засовом на входной двери, затем повернула второй, поставила на цепочку. Сердце все еще колотилось где-то в горле. Она обошла каждую комнату на первом этаже, проверяя окна, дергая рамы, убеждаясь, что щеколды плотно защелкнуты. Солнечный свет, заливавший гостиную, казался обманчивым, призрачным, он ложился на ковер длинными бледными прямоугольниками, но не согревал, а лишь выставлял напоказ пылинки, танцующие в воздухе, одиночество и немые следы той жизни, которая была раньше.

ㅤЕе взгляд упал на каминную полку. Там стояла серебряная рамка с фотографией: она, Оливия, Шарлотта, Изабелла и София на пляже, всего полгода назад. Они смеются, загорелые, с мокрыми от морской воды волосами, их пальцы переплетены в беззаботном дружеском жесте. Солнце слепит объектив, заливая все золотым светом. У Оливии на запястье тот самый браслет с черными бусинами и серебряными лилиями, талисман, который она никогда не снимала. Эмили резко отвернулась, будто получив пощечину. Теперь это фото выглядело как насмешка, как жестокий снимок с того света, из измерения «до», которое было навсегда отрезано от нее оглушительным металлическим лязгом.

ㅤСофия вела машину на автопилоте, пальцы сами сжимали руль с привычной силой. Знакомая дорога вилась меж аккуратных газонов и почтовых ящиков, но мысли ее были далеко, в той солнечной кухне, с лицом Эмили, искаженным ужасом. Вид подруги, бледной, испуганной, почти разбитой, преследовал ее, как тень. Она сама чувствовала себя так же — выжженной изнутри, пустой оболочкой, механически выполняющей функции. Но сейчас, после того как она произнесла имя матери вслух, выбросила ему в лицо этот страшный конверт, в ней зажглась крошечная, едва теплящаяся искра чего-то другого. Не надежды — на надежду сил уже не оставалось. Скорее, холодной, отчаянной решимости идти до конца, какой бы этот конец ни был.

ㅤОна въехала в свой район, тихий и респектабельный, где каждый кирпич, каждый куст самшита тщательно хранил видимость безупречного благополучия. Здесь не было места трагедиям, они тщательно выметались за порог, как пыль. Их особняк, белоснежный, с колоннами у входа, казался самым идеальным из всех — безупречный изумрудный газон, свежеокрашенные темно-зеленые ставни, симметрично подстриженные кусты. Идеальная, бездушная картинка из глянцевого журнала. «Разрушенные мечты», — пронеслось в голове Софии. Так она в последнее время называла его про себя. Мечты о нормальной семье, о матери, которая защитит и утешит, рассыпались в прах, обнажив красивый, безжизненный фасад.

ㅤМашина матери, дорогой серебристый седан, уже стояла в открытом гараже, будто ждал ее. Одри была дома. София заглушила мотор и на мгновение замерла в салоне, прислушиваясь к тиканью остывающего двигателя. В ушах еще стоял беззвучный крик Эмили. Она собиралась с духом, с силами, чтобы снова столкнуться со стеной. Разговор предстоял тяжелый, бесполезный, она почти не сомневалась в этом, но отступать было некуда.

ㅤОдри Харрисон сидела в безупречно чистой гостиной в кресле у окна, уткнувшись в яркий экран новенького MacBook'а. На столе из светлого дуба рядом дымилась чашка с травяным чаем, от которого пахло мятой и чем-то лекарственным. Она выглядела удивительно собранной и ухоженной для женщины, которая всего две недели как вернулась к брошенной много лет назад дочери после чудовищной трагедии. Ни темных кругов под глазами, ни следов слез или бессонных ночей. Лишь идеально подобранный дорогой кашемировый джемпер, безупречный макияж, скрывающий усталость, и это каменное, ледяное спокойствие, которое бесило Софию больше всего. Казалось, ничто не могло поколебать этот железный самоконтроль.

— Ты позавтракала? — ровно, спокойно спросила Одри, не отрываясь от экрана, ее пальцы продолжали быстро стучать по клавиатуре.

— Нет, — коротко, с вызовом бросила София, проходя в комнату и плюхаясь на диван напротив. Кожа дивана была холодной. — Мне нужно поговорить с тобой. Срочно.

— Я тоже хотела обсудить с тобой кое-что важное, — Одри наконец подняла на нее взгляд, ее глаза были ясными и безразличными. — Доктор Элвин свободен завтра в четыре. Очень рекомендую его, один из лучших специалистов по ПТСР в штате. Я записала тебя на прием.

ㅤСофия застыла посреди комнаты, будто ее окатили ледяной водой. Доктор Элвин был еще одним звонким именем из длинной череды дорогих психотерапевтов и психиатров, которых нанимала Одри на протяжении долгих месяцев, чтобы «исправить» сложную дочь, «нормализовать» ее поведение. Он был новым, но суть была прежней — спрятать проблему, а не решить ее.

— Мне не нужен твой доктор, — сквозь стиснутые зубы, с усилием проговорила София, чувствуя, как по спине бегут мурашки гнева. — Мне нужны ответы. От тебя.

ㅤОдри отложила компьютер в сторону, сложила руки на коленях. Ее глаза, цвета старого, потускневшего льда, внимательно, почти клинически изучили дочь.

— Ответы на какие вопросы, София? Посмотри на себя. Ты не спишь, почти не ешь, ты на грани срыва. Ты в ужасном состоянии. Ответы тебе не помогут. Поможет только системная работа со специалистом. Я пытаюсь тебе помочь.

— Он вернулся! — выдохнула София, и голос ее дрогнул, предательски сдав на самой высокой ноте. Она ненавидела эту слабость, эту неуправляемую дрожь в руках. — Или Она. Игра. Как бы ты это ни называла. Мне снились кошмары. Каждую ночь. А вчера... вчера я нашла это.

ㅤОна рывком выдернула из картона джинсов смятый белый конверт и швырнула его на отполированную до зеркального блеска столешницу. Он скользнул и приземлился прямо перед чашкой Одри, ядовито-зеленая капля на конверте казалась кричаще яркой на фоне благородного дерева.

ㅤЛицо женщины на мгновение стало абсолютно непроницаемой маской. Ни единая мышца не дрогнула. Но София, годами учившаяся читать едва уловимые реакции этой замкнутой женщины, поймала мгновенную, стремительную вспышку в ее глазах. Не удивления. Не любопытства. А того самого, глубокого, животного, до ужаса знакомого страха. Того самого, что грыз ее саму.

— Где ты это нашла? — голос Одри потерял свою профессиональную, отполированную гладкость, в нем явственно послышалась хрипотца, будто ей перехватило горло.

— На моем подоконнике. В моей комнате. Утром. Тот самый запах... меди и лилий. Ты же знаешь, что это значит? Ты должна знать! — голос Софии срывался, становясь все громче.

ㅤОдри медленно, слишком медленно поднялась, как будто противясь каждому движению. Она взяла конверт кончиками пальцев, будто это была ядовитая змея, или раскаленный уголь, и не глядя, сунула его в верхний ящик стола, который закрыла на маленький серебряный ключик, повернув его с тихим, но окончательным щелчком.

— Это чья-то больная, жестокая шутка, София, — сказала она, возвращаясь на свое место, ее голос вновь обрел жесткую, бесстрастную оболочку. — Поток сознания больного ума. Кто-то знает о той старой истории и пользуется моментом, чтобы запугать тебя. Полиция должна...

— Это не шутка! — взорвалась София, вскакивая с дивана. — Эмили тоже что-то видит! Чувствует! К ней тоже приходили! Мы не сошли с ума, мы не больны! Ты знаешь правду. Ты знаешь, что это не закончилось с Сарой Паркер. Ты знаешь, что значит «Ш.П.»! Почему ты молчишь?!

ㅤПри звуке этой аббревиатуры, произнесенной вслух, Одри вздрогнула так, будто ее ударили током. Ее рука непроизвольно дернулась, и чашка с чаем громко звякнула о блюдце. Цвет мгновенно отхлынул от ее щек, оставив кожу матово-бледной.

— Забудь, София, — прошептала она, и в ее голосе впервые прозвучала мольба, смешанная с приказом. — Забудь обо всем, что слышала. Забудь эти глупые, опасные буквы. Твое единственное спасение — отстраниться, вычеркнуть это из памяти, позволить специалистам помочь тебе. Доктор Элвин...

— К черту доктора Элвина! — крикнула София, и слезы гнева, бессилия и боли наконец выступили на глазах, застилая все горячей пеленой. — Оливия мертва! Ее раздавило в той проклятой башне! Мы можем быть следующими! И единственное, что ты можешь предложить, — это снова накачать таблетками, чтобы я забыла? Что ты скрываешь? Что ты натворила тогда? Какую роль ты играла?!

ㅤОдри резко отвернулась и подошла к панорамному окну, скрестив руки на груди в защитном жесте. Ее плечи были напряжены до каменной твердости, она смотрела в свой идеальный, безжизненный сад, но было очевидно, что она не видит его.

— Некоторые двери, однажды закрытые, лучше не открывать никогда, — тихо, но отчетливо произнесла она. — Некоторые истории должны остаться погребенными. Я делаю то, что лучше для тебя. Я защищаю тебя.

— От чего? От правды? — голос Софии сорвался на шепот, полный горького разочарования. — Ты не защищаешь меня, мама. Ты защищаешь себя. Свои грязные секреты. Свое удобное, красивое прошлое.

ㅤОдри не ответила. Она просто стояла у окна, неподвижная, как отполированная статуя, глядя в пустоту. Разговор был окончательно окончен. Стена, которую София пыталась пробить, снова выросла перед ней, став выше, толще и неприступнее, чем когда-либо. Она была абсолютно одна.

ㅤСофия развернулась и почти выбежала из гостиной, поднимаясь по широкой лестнице в свою комнату. Она захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, стараясь перевести дыхание, вжаться в прочную древесину. Руки тряслись так, что она с трудом сжала их в кулаки. Такого леденящего, беспросветного отчаяния она не чувствовала даже у свежей могилы Оливии. Ее мать была не просто несговорчива или равнодушна. Она была смертельно напугана. И это пугало Софию больше всего на свете.

ㅤОна должна была понять. Должна была найти ответы сама, раз уж единственный человек, который мог бы ей помочь, предпочел снова спрятать голову в песок.

ㅤКомната Софии была полной противоположностью гостиной внизу — темные стены, завешанные постами и фотографиями, беспорядок на столе, груды книг на полу. Здесь она могла дышать. Ее взгляд, блуждающий по комнате в поисках точки опоры, упал на дверь гардеробной. Наверху, на самой дальней пыльной полке, за коробками со старыми игрушками, пылилась та самая картонная коробка с небрежной надписью маминой рукой: «Старое». Одри привезла ее с собой пару недель назад, видимо, решив навести порядок в своей жизни вместе с вынужденным переездом. Софии было строго-настрого запрещено туда лазить. «Личные вещи, ничего интересного», — сухо сказала тогда Одри.

ㅤСердце Софии заколотилось чаще, предчувствуя неведомое. Та самая искра отчаянной решимости, что тлела в груди, разгорелась, сжигая страх и усталость.

ㅤОна пододвинула к полкам тяжелое компьютерное кресло, встала на него, поднявшись на цыпочки, и с трудом стащила коробку. Пахло пылью, старым картоном и чем-то еще — слабым, едва уловимым ароматом духов, которые мать не носила уже много лет. София спустилась на пол, поставила коробку перед собой и, не дав себе передумать, опрокинула ее содержимое на мягкий ковер. Старые фотографии в выцветших деревянных рамках, где Одри была молодой и улыбчивой, странные безделушки — стеклянная птица, замысловатый камень, несколько книг по искусству с пометками на полях. И на самом дне, под стопкой пожелтевших журналов мод конца девяностых, она нашла его.

ㅤНебольшой кожаный дневник, потертый на углах, без каких-либо опознавательных знаков на обложке, цвета выгоревшего бордо. Он был на удивление тяжелым для своего размера, словно в нем хранился не просто текст, а окаменевшие, спрессованные временем эмоции и страхи. Кожа была шершавой под пальцами, а металлическая застежка туго поддалась, издав тихий, ноющий скрип.

ㅤСофия присела на пол, прислонившись спиной к кровати, поджав под себя ноги, и открыла первую страницу. Почерк был узнаваемым — острым, уверенным, с сильным наклоном, таким же, как в ее старых школьных дневниках, которые подписывала мать. Но здесь буквы были моложе, пыльче, в них чувствовалась энергия, давно утраченная Одри.

ㅤ«10 сентября. Сегодня первый день в новой школе. «Блумсбери Академи» — звучит как что-то из старых английских романов, которые обожала бабушка. Все такие напыщенные и скучные, ходят по струнке, боятся лишний раз слово сказать. Все, кроме нее. С.П. Она сидит за соседней партой на литературе. У нее смех, который слышен через весь коридор, и глаза, которые видят тебя насквозь, кажется, читают самые потаенные мысли. Она не боится ничего и никого. Особенно их. «Ш.П.», — шепчут за ее спиной одноклассники. «Школьная Правда». Говорят, она знает все секреты этого места. Говорят, у нее есть игра...»

ㅤСофия замерла, перечитала абзац еще и еще раз, впитывая каждое слово. С.П. Сара Паркер. Ш.П. Сердце бешено застучало, кровь ударила в виски. Она лихорадочно, почти срывая уголки, перелистнула страницу.

ㅤ«15 сентября. Сегодня «Ш.П.» заметила меня по-настоящему. Подошла после уроков, когда я одна копалась у своего шкафчика. Сказала, что я «не похожа на других прилизанных кукол в этом курятнике». Предложила... нет, предложила не то слово. Бросила вызов. Сказала, что у них есть место для кого-то с моим «потенциалом». Я не поняла тогда, что она имела в виду. Но в груди стало и страшно, и безумно интересно, закружилась голова. Одри, ты ведь всегда хотела чего-то большего, чем эта серая, предсказуемая жизнь?»

ㅤСофия не могла оторваться. Она погружалась в прошлое своей матери, в мир, который был так похож на ее собственный и в то же время так пугающе, отсталый технологически, но идентичный по сути. Она читала о первых тайных встречах в пустых классах после уроков, о запутанных, странных правилах Игры, которая начиналась как невинное, дерзкое развлечение — поиск компромата на учителей, разгадывание ребусов, составленных Сарой. Но с каждой страницей тон дневника менялся. Уверенность и юношеский максимализм сменялись восторгом от причастности к тайне, восторг — сомнениями, а сомнения — растущим, необъяснимым, липким страхом.

ㅤ«3 ноября. Сегодня мы прошли первый по-настоящему серьезный «уровень». Мы были в старом, заброшенном крыле, там, куда даже уборщики не заходят, пахло плесенью и пылью. С.П. принесла тот старый катушечный магнитофон «Электроника». Мы слушали... мы слушали голос. Он был искажен, прокручен задом наперед, с шипением и скрежетом, но он называл вещи. Личные, постыдные вещи. О моей семье. О папе. Такие, которые никто, абсолютно никто не мог знать. Я хотела убежать, меня тошнило от ужаса, но С.П. смотрела на меня с таким холодным, испытующим вызовом. «Ты в Игре теперь, Одри. Правил нет. Есть только правда. И цена за нее». Я никогда не видела ее такой серьезной и старой не по годам. Этот голос... он был холодным, безжизненным, как лед. И в нем была гипнотическая, нечеловеческая сила».

ㅤСофия почувствовала, как по коже побежали ледяные мурашки. Она узнавала этот почерк, эту модель, этот стиль. Это было точь-в-точь как с ними, с их группой в телеграме, с анонимными звонками. Только тогда не было телефонов и интернета. Были магнитофоны, анонимные записки в шкафчиках и это всепроникающее, древнее зло, которое находило новые способы дотянуться до своих жертв.

ㅤ«20 ноября. Я больше не сплю. Мне снятся тени в широкополых шляпах, которые протягивают ко мне длинные, костлявые пальцы. С.П. говорит, что это часть процесса, что мы становимся сильнее, что Игра открывает нам глаза на реальный мир. Но я вижу, как она сама тает на глазах, становится прозрачной и нервной, как загнанный зверек. Говорит, что Игра вышла из-под контроля. Что «Оно» теперь само диктует правила. Сегодня я нашла у себя в сумке, под учебником, лепесток лилии. Черной, бархатной лилии. Я не знаю, как он туда попал. Я никому не сказала. Особенно С.П. Я боюсь ее теперь почти так же, как и самой Игры».

ㅤСофия с замиранием сердца перевернула страницу. Следующий лист был испещрен одним и тем же словом, выведенным с такой яростной силой, что шариковая ручка порвала бумагу в нескольких местах, оставив синие кляксы.

ㅤ«НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ»

ㅤА далее, уже другим, слабым, сбивчивым почерком, словно рука совсем ослабела от ужаса, было написано:

ㅤ«Она пропала. С.П. нет. Уже три дня. Все говорят, что она утонула во время соревнований. Но я знаю. Игра забрала ее. Она предупреждала. «Оно» не прощает тех, кто пытается выйти, кто хочет остановиться. Я следующая. Я следующая. Они шлют мне знаки. Лилии. Всегда лилии. На пороге, в учебниках, на подоконнике. Я должна бежать. Я должна забыть. Забыть все. Или меня сотрут».

ㅤНа этом записи обрывались. Оставшиеся страницы дневника были пусты, будто жизнь его автора в одночасье остановилась или превратилась в белое шумное ничто.

ㅤСофия сидела на полу, охватив колени руками, и смотрела в темнеющее окно. В комнате совсем стемнело, синие сумерки заползали в углы, удлиняли тени. Она не включала свет, боясь разрушить хрупкую, почти мистическую нить, соединившую ее с прошлым, с той девочкой-матерью, которая тоже была до смерти напугана. Теперь она понимала все. Ее мать не была просто сторонней наблюдательницей или жертвой обстоятельств. Она была активной участницей. Она бежала от Игры много лет назад, пытаясь спрятаться, забыть, построить новую, чистую, стерильную жизнь вдали от всего. И теперь, когда Игра снова дала о себе знать, Одри инстинктивно попыталась повторить старый, испытанный маневр — запереть правду, спрятаться, надеть маску, спрятать дочь за стенами клиник.

ㅤНо это не работало. Игра, как и тогда, нашла их. Выследила. И прислала свои весточки.

ㅤСофия посмотрела на телефон, лежащий на ковре. Экран светился тусклым синим светом. Пора звонить Эмили. Пора назначать эту встречу, на которую она теперь шла не с пустыми руками. Теперь у них было что-то большее, чем слепой страх и кошмары. У них было доказательство. Вещественное, осязаемое. И понимание, что их матери знали и скрывали куда больше, чем они когда-либо признавались.

ㅤВ полной тишине комнаты тихо, почти неслышно скрипнула дверь. София вздрогнула и резко подняла голову, сердце прыгнуло в горло. В проеме, очерченная светом из коридора, стояла Одри. Ее лицо было бледным и нечитаемым в сумерках, но в глазах, уставившихся на дочь, горел холодный, неприкрытый, первобытный гнев. Ее взгляд скользнул по открытому дневнику на коленях у Софии, по старым фотографиям и письмам, разбросанным по полу, будто осколкам ее прошлой жизни.

— Я же просила тебя, София, — тихо, почти беззвучно, но с страшной четкостью произнесла она, — не лезть в мое прошлое.

ㅤВ ее тихом, шипящем голосе было куда больше настоящей угрозы, чем в любом крике.

— Ты не представляешь, во что только что ввязалась.