АСП

нирвана — скруджи

      Антон устало протирает глаза и подавляет зевок. В выходные у него совершенно не было времени возиться с работой, потому он занимался этим в ночь с воскресенья на понедельник и совершенно не выспался. Разумеется, в школе всем глубоко плевать на твое состояние и работоспособность, наизнанку изворачивайся — но излучай дружелюбие и позитив.

      Антон, в целом, не против. Он знал, куда шел, знал, какими будут требования. Было бы глупо рассчитывать на то, что он будет заваливать учеников работой и, пока они будут решать контрольные, сидеть над кроссвордами и вышивать крестиком. Он не для этого в школу пришел — ему нравится рассказывать детям что-то новое, нравится зажигать в их глазах интерес к предмету, нравится видеть восторг и любопытство, осознавать, что все эти бессонные ночи в попытке подобрать максимально интересный материал и найти особенный подход к каждому ученику не просто так.

      Из-за его возраста требования к нему завышены. Что у руководства школы, что у родителей, что у некоторых детей. Кто-то хочет подловить его на неопытности, кто-то вывести из себя, кто-то доказать некомпетентность и непрофессионализм.

      Он бы злился, если бы не помнил себя в школьные годы, когда отношение к молодым преподавателям само собой менялось на более пренебрежительное: все хотелось проверить на прочность и выносливость. Ему отчасти даже стыдно за то, что они творили в средней школе, срывая уроки, превращая перемены в зоопарк и показательно бунтуя против неугодных преподавателей.

      Сейчас, оказавшись в шкуре учителя, Антон как никогда понимает, насколько это непросто и энергозатратно. Он то и дело чувствует себя израсходованной батарейкой, из которой пытаются еще что-то выжать. Причем выбора-то особо нет: не справляешься — уступи место тому, кто готов справляться, не спать ночами, корпя над тетрадками и цепляясь за работу.

      Антон не жалуется даже. Недосыпает, подумывает начать курить, чтобы нервы успокаивать, покупает тональник, потому что в зеркало порой страшно смотреть, но продолжает отчаянно держаться за свое место.

      Есть и плюсы, и самый главный из них — дети. Дети, которые задерживаются на переменах, чтобы расспросить о заинтересовавшей теме, чтобы поделиться историей из жизни, чтобы показать фотографии с выходного похода в театр и предложить в следующий раз пойти вместе. Он как-то ходил с классом на балет, до начала они часа два сидели вместе в Маке, где Антон устроил незапланированный стенд-ап, сыпля шутками и морщась от взрывов смеха.

      Ради таких моментов он и выбрал эту профессию. Ему тепло, когда дети тянутся к нему, когда обращаются за советом, когда не хотят уходить. Он изо всех сил старается завоевать их доверие, старается удержать их внимание, старается быть таким преподом, о котором он сам мечтал в школьные годы: чтобы как мудрый сенсей, наблюдатель на ЕГЭ и лучший друган одновременно.

      Вот что Антон совершенно не любит, так это общение с родителями, потому что каждый без исключения считает, что именно его дитятко самое умное, прекрасное и великолепное, все остальные даже дышать с ним одним воздухом не имеют права, а еще он ошибаться не может, так что все оценки ниже пятерки с плюсом автоматически считаются доебом.

      Еще в университете его об этом предупреждали, они как-то даже сдавали зачет по общению с такими вот родителями. На «хорошо» он намучился и забыл, а сейчас сожалеет о том, что пропустил несколько лекций, на которых, он уверен, была полезная информация. Только как понять, что реально стоит идти на пару, а не просиживать штаны в ближайшей кафешке или отлеживаться дома, потому что кровать не пустила?

      Антон скользит взглядом по классному журналу, сверяясь со своими заметками, чтобы все н-ки и оценки были проставлены, довольно кивает учебному плану, потому что они идут в нужном темпе, даже немного торопятся, но это и хорошо — ближе к каникулам будет привычный застой в сознании и можно будет уделить лишний урок с трудом дающимся темам.

      Кофе, оставленный на подоконнике, естественно, остыл еще на прошлой перемене, на тыльной стороне ладони и джинсах разводы от мела, пальцы в потекшей ручке — а он ведь не хотел брать тот набор в Ашане, знал же, что так и будет, плавал не раз, — живот удручающе поскуливает, ни на что особо не рассчитывая, и Антон массирует виски, напоминая себе о том, что у него еще два дополнительных занятия.

      — Антон Андреевич? — стук в дверь заставляет пошире открыть глаза, и Антон устремляет взгляд на вошедшую девушку. Короткие платиновые волосы идут крупными волнами, веки покрыты блестками, губы крупные, яркие, насыщенно-розовые, светлая рубашка чуть расстегнута, кожаная синяя юбка достигает колена, изящные ботинки размером напоминают кукольные. Сумка с бахромой, яркий маникюр, колготки с каким-то мелким едва заметным рисунком.

      Антон невольно задумывается о том, кем она может быть. Для матери молода, хоть кто ее знает — двадцать первый конченый век, хули, все может быть, — внешне никого из его детей не напоминает, для проверяющей слишком дружелюбно настроена.

      — Добрый день, — он приподнимается, улыбаясь ей уголками губ, и идет навстречу. — Чем могу помочь?

      — Меня зовут Клава, — Антон отмечает, что у нее совершенно очаровательные ямочки на щеках и безумно светлые глаза — словно кто лампочки вкрутил. — Со следующей четверти к Вам будет ходить мой сын, и я хотела бы заранее с Вами познакомиться.

      — Да, конечно, — он сжимает ее ладонь, наткнувшись на несколько колец, не сдерживается от смешка и пристально смотрит в ее лучистые, почему-то безумно счастливые глаза. У нее немного горят смущением щеки, зубы идеально белые, кожа светлая-светлая, в ложбинке на шее поблескивают Дары смерти.

      Антон снова усмехается и облизывает губы. А он думал, что это он не желает расставаться со своим внутренним ребенком, пересматривая на досуге фильмы про Мальчика-который-выжил и изредка мотаясь в парк аттракционов, чтобы потрепать себе нервы на американских горках и наесться сладкой ваты.

      Но вот перед ним стоит его копия в женском обличье и нервно кусает губы. Антон запоздало понимает, что так и не выпустил ее руку из своей, поспешно отстраняется и виновато морщится, вытирая ладонь о штанину.

      — Прошу прощения, задумался. Неделя не из легких.

      — Я понимаю, — Клава кивает и улыбается еще шире, и Антон часто моргает, потому что ярко. — Моего сына зовут Эльдар. Эля, он… Шебутной очень, беситься любит, носится постоянно, телефон из рук не выпускает… Ребенок интернета, — почему-то виновато опускает глаза. — Он умный на самом деле, балуется только много, поэтому и статистика оставляет желать лучшего — баллы за поведение тянут вниз, а он из-за характера в ответ хочет еще больше насолить, поэтому срывает уроки и с учителями препирается.

      — Это нормально для его возраста, — Антон чуть плечами пожимает. — В средней школе парни крышей едут от гормонов, терок с самим собой, желания казаться крутым и быть в центре внимания. Очень важно не оставлять их наедине с их мыслями, а чаще разговаривать и обсуждать все, что волнует. Но для этого нужно заранее наладить контакт и быть в хороших отношениях.

      — С этим… проблемы, — она бледнеет и обхватывает себя руками, пряча взгляд. — Эля… Не мой ребенок. Точнее мой, но… Я его усыновила, — поясняет она, — два года назад. После того, как моя сестра погибла, он кочевал по бабушкам и дедушкам, потому что его отец ушел еще раньше, нигде не приживался долго, потому что… Ну, тяжело с ним. И я к себе забрала, с ним мы так или иначе находили общий язык всегда, да и условия у меня получше, чем у бабушки: двухкомнатная квартира в центре, все удобства под боком, да и возраст немаловажен.

      — Оу… — изумленно тянет он, вскинув брови, — Вы… Вы герой. Взять ответственность за подростка, еще и такого трудного… Это достойно уважения.

      — Я просто не хотела, чтобы его отдали в какой-нибудь детский дом или интернат. Он ведь… Плоть и кровь, понимаете? С ним проблем много, я плачу часто из-за того, что он грубит и срывается, но… Иногда на него что-то находит, он обнимает и благодарит за то, что я рядом. И ради вот таких моментов я готова терпеть и надеяться, что рано или поздно все наладится. Я… Ой, — Клава вдруг замирает, опомнившись, и снова заливается краской, — не знаю, почему я Вам все это рассказываю. Просто как-то…

      — Легко? — предполагает Антон, и Клава кивает.

      — Очень. Простите, Вы и так устали, а тут еще и я со своими историями, которые мало кому интересны.

      — Почему же? — он присаживается на край парты и мягко улыбается ей. — Это как раз помогает лучше понять ребенка и разобраться в том, почему он именно такой. Я наоборот люблю периодически разговаривать с родителями об их детях, потому что невозможно подобрать к нему подход, не зная, чем он живет, а сам подросток едва ли готов выложить тебе все.

      Клава снова расцветает и нервно теребит лямку сумки.

      — Я мало с кем могу поговорить об Эле, кроме родных, потому что мои подруги учатся еще или работают, им не до детей, а я в школе вся, в его секциях и постоянных войнах. Ни вечеринок не хочется, ни тусовок, ни пьянок, а, казалось бы, самый возраст, — грустно добавляет она и проводит рукой по волосам.

      — Ну, знаешь, — он сам не замечает, как переходит на «ты», — я мог бы заваливаться с друзьями в бары и смотреть футбол, а вместо этого сижу и каракули детей разбираю, проверяя их сочинения. И я бы не сказал, что о чем-то сожалею.

      Клава улыбается, слепяще глядя на него, и у Антона почему-то очень тепло в груди.

***

      Арсений заранее загоняется. Ничего еще не случилось, он даже из дома не вышел, а уже хочет поскорее снова в квартире оказаться, стащить с себя дорогой костюм, запихнуть его подальше в комод со скрипучей дверцей и закутаться в плед. Он галстук свой тонкий красный ненавидит, пиджак приталенный, штаны узкие, которые задницу обтягивают почти как его кожаные штаны для выступления, ботинки начищенные. Волосы прилизаны, синяки замазаны тональником, от него несет одеколоном.

      Арсений себя куклой чувствует, марионеткой. Хотя, если задуматься, так и есть — им будут управлять, крутить, руководить, показывать всем, как вещь какую-то, как зверушку диковинную, а он только улыбаться сможет и слушаться.

      Его презрением к самому себе затапливает до кончиков пальцев, его бросает то в жар, то в холод, голова кружится, из-за чего желудок гармошкой складывается. Он старается не думать о том, на что согласился и что его ждет, только раз за разом галстук перезавязывает, потому что пальцы не слушаются и говно какое-то получается.

      — Пап, ты чего?

      Арсений смотрит через зеркало на застывшую в дверях Кьяру и поджимает губы.

      — Работа, детка.

      — Врешь.

      — Привираю.

      Он смысла не видит спорить. Его девочка слишком чутко его чувствует, ее не обманешь, он давно это понял. Она может сделать вид, что поверила, но в нужный момент все равно ввернет упрек и хуже будет. Поэтому он старается быть с ней честным, даже если совершенно точно не стоит.

      Сейчас только отмалчивается больше, чтобы не ляпнуть лишнего.

      — Мне не нравится, — серьезно заявляет Кьяра. — Это не ты. Ты не мой папа.

      Ты не мой папа.

      Арсений глаза прикрывает и старается дышать поглубже, а руки трясутся с такой силой, что часы позвякивают. Ему настолько больно, словно он всем телом по асфальту проехался, содрав ладони и колени до мяса, до костей. Боль пульсирует, сбивается комками, и он цепляется за край стола, чтобы удержаться.

      Его останавливает только то, что это ради Кьяры. Сергей обещал зарплату повысить, условия улучшить — как же хуево это звучит, учитывая все обстоятельства, — да и от долга хочется побыстрее избавиться, потому что он на дно тянет и дышать нормально не дает.

      Он так хочет быть свободным. Хочет перестать считать оставшиеся банкноты, хочет не отказывать себе в покупках, хочет путешествовать, хочет показать своей малышке мир. А вместо этого снова затягивает потуже галстук, поправляет воротник пиджака и, убрав в карман мобильный, разворачивается.

      — Я же актер, детка, — улыбка скрипучая, прямо как дверца комода позади, искусственная, вырезанная по живому. — Вот я и должен сыграть роль. Помнишь, мы смотрели фильм про секретных агентов?

      — Тебе не нужно носить костюм, как у Бонда, чтобы быть красивым, — негромко произносит Кьяра и шагает к нему, цепляет его руку и серьезно смотрит ему в глаза, — чтобы быть героем. Пап, не надо, — просит, а сама понимает, что все уже решено. И все равно ладонями его руку сжимает. — Может, как-нибудь?..

      Арсений лишь головой мотает, и Кьяра крепко его обнимает, вжавшись всем телом. Она девочка умная не по возрасту, понимающая, и он прикрывает глаза, давая себе пару секунд спокойствия. Она — его мантра, его космос, особенная вселенная, где все хорошо, где его любят просто за то, что он купил фруктовый лед и нарисовал на старом чеке кривого зайца.

      Если бы не она, он бы извернулся, но отказался от условий Матвиенко. Он бы в конфликт ввязался, он бы, может, даже сбежал, все позади оставив и в пустоту отправившись, но Кьяра не дает. Кьяра все меняет, и его в том числе. Она теплом делится, надеждой, уверенностью, что все образуется, что он справится.

      Ведь ему есть для кого стараться.

***

      Машина с тонированными стёклами, водитель точь-в-точь секретный агент, запах алкоголя и дорогих сигар в салоне кружит голову, волнение сильнее сдавливает конечности, и Арсений с трудом сгибается, чтобы сесть на заднее сиденье. Он прикасаться боится к кожаному покрытию, хотя и выглядит сейчас так, словно с ногами может на него забраться.

      Графу бы это понравилось. Граф бы оценил роскошь, Граф бы развалился, воспользовавшись ситуацией, и начал бы мечтать о том, чтобы это стало привычной частью его жизни. Только вот Арсений совершенно не умеет его активировать, находясь не на сцене, а ему все это чуждо.

      Он понимает, что сам по себе не справится. Слишком закрытый, слишком зашуганный, слишком не-этого-уровня. Он губы кусает, в окно глядя, и надеется, что Граф сам собой появится, когда дело до главного дойдёт. Графу плевать, когда, где, с кем и как, лишь бы дали шанс в великосветское общество сыграть да почувствовать себя драгоценным камнем.

      Арсению ничего не говорят, на него вообще внимания не обращают, он лишь раз ловит на себе взгляд водителя, и то не факт, что тот смотрел не на дорогу. Не то чтобы Арсений жаждет сейчас общения, ему комфортно в душном молчании наедине со своими мыслями, но под ложечкой что-то сосёт в надежде хотя бы немного расслабиться и отвлечься.

      Он снова галстук растягивает, потому что тот сдавливает удавкой, влажный лоб протирает и раз за разом облизывает сухие губы. Паника больше него, заполняет до краёв, судорогами по телу поднимается, пульсирует, заставляет вздрагивать, как при лихорадке, и Арсений сожалеет о том, что не взял с собой воды — горло бы смочить не помешало.

      Минут через тридцать машина останавливается возле высокой изгороди, проезжает во внутренний двор, и Арсений сжимается весь, разглядывая двухэтажное светлое здание.

      Его сегодняшний господин живёт тут.

      От этой мысли вязкий страх застревает в черепной коробке, и Арсений обхватывает голову, крепко зажмурившись. Снаружи ни звука не слышно, и он замирает весь, съеживается, словно надеясь, что случится чудо и он станет настолько маленьким, что его никто не заметит.

      Однако реальность грубее и жёстче, и дверь с лёгким щелчком открывается, пропуская в салон человека. Арсений невольно в самый угол отодвигается, стараясь быть как можно дальше, и резко голову вскидывает, чтобы посмотреть на вошедшего.

      Немного ниже его, довольно тучный, некогда явно спортивный и накачанный, с выбритыми висками и намёком на лысину, с блестящими маленькими глазками и довольной ухмылкой. От него уже немного несёт алкоголем, воротник рубашки замялся, а в остальном он выглядит так, словно прямо сейчас готов достать из внутреннего кармана пистолет и пробить его голову выстрелом в лоб.

      Арсений пошевелиться боится, даже моргнуть, поэтому задерживает дыхание и пристально следит за каждым его движением, даже мимолетным, вздрагивает, когда тот ближе пододвигается, елозя по сиденью и цепко взглядом захватывая.

      — Смазливый такой, — тянет насмешливо и чешет щетинистый подбородок. — Сосешь?

      — Н-нет, — Арсений воздухом давится и чуть морщится из-за того, что изгиб двери в позвоночник впечатывается.

      — Даже если доплачу?

      Дерганно головой мотает, поджимая губы, руки в кулаки сжимает нервно, напряжённо, словно готовится отразить атаку, и мужчина, посмеиваясь, успокаивающе ладони поднимает.

      — Расслабься. Серёга предупреждал, что ты новичок и, так сказать, не олл-инклюзив. А жаль — такие бы бабки греб, закачаешься. Ты как Кен, а на таких самый спрос. Уж насколько я не фанат всей этой голубизны, а тебя бы прикупил пару раз, — Арсений ничего не отвечает, напряжённо вжимаясь в дверь, и тот хмыкает. — Не боись, насильно не трону. А вот за друзей своих не отвечаю, да и вообще ты в оба гляди, как приедем, там народ пестрый, так сразу и не поймёшь, к кому можно спиной поворачиваться, а кто засадит или пристрелит. Уяснил?

      — Д-да.

      — Просто «да»? — и смотрит нагло так, грубо, глазами сверкая, что Арсений сглатывает и послушно исправляется:

      — Да, сэр.

      — Конфетка, — хлопает его по щеке, тянет за локоть, чтобы нормально уселся, и утыкается в мобильный до конца поездки.

      Арсений не шевелится, смотрит на свои сцепленные в замок руки и раз за разом прокручивает в голове услышанные слова. Он и не знает уже, сколько раз ему предлагали ввести дополнительные услуги после шоу, сколько людей готовы были засыпать его деньгами, лишь бы доступ к телу получить, сколько раз ему представление срывали пьяными выходками. Легко любить себя и осознавать свою сексуальность и привлекательность, если получается возбуждать как женщин, так и мужчин. Труднее сохранить чувство собственного достоинства и отказаться от безбедной жизни ценой чистоты.

      В особенно тяжёлые моменты Арсений задумывался о том, чтобы на себе крест поставить и согласиться. Это ведь просто тело, верно? Тело, которое измучено недосыпом, порой голодом и истощением. Но от мысли, что чужие руки будут касаться его, хотелось блевануть, и он запретил себе даже думать о чем-то подобном. Он брался за любую работу, носил годами одну и ту же одежду, лишь бы у Кьяры был шанс на лучшее детство.

      Когда машина останавливается возле высокого ярко освещенного здания, Арсений мысленно напоминает, что за сегодня он отрабатывает шестую часть долга, вдыхает длинно и выходит следом за своим хозяином на улицу. Тот поправляет воротник, зачем-то проводит пальцами по коротким волосам, кивает ему и направляется к лестнице.

      Стоит им только зайти в ярко освещенный зал, Арсений невольно замирает, оглядываясь по сторонам. У него голова кружится от какофонии запахов и звуков, глазам больно от количества света, ноги скользят по зеркальному паркету, и он почти неосознанно тянется к своему господину, как к единственному относительно знакомому объекту поблизости. Тот усмехается, хлопает его по плечу и, чуть сжав сгиб шеи, ведёт за собой к одной из небольших компаний.

      Арсений голову опускает, когда на него устремляются пристальные любопытные взгляды, теряется в именах и приветствиях, вопросах и любезностях и только раз за разом вздрагивает, когда хозяин его касается, представляя «Графом», и довольно скалится.

      — Это который танцор? — спрашивает один, и Арсений подбирается весь, боясь вдохнуть невпопад. — Был я раз на его представлении. Друзья позвали. Умеешь ты, пацан, телом двигать, я после того шоу хорошенько так выебал свою, потому что аж гудело.

      Смех по ушам бьёт, и Арсений продолжает в пол смотреть. Он снова грязным себя чувствует, использованным, ещё и господин его то и дело его спину оглаживает. Он имени его не знает, да и не хочет даже — хочет поскорее домой вернуться и забыть о том, что это действительно происходило с ним.

      Он ходит за своим хозяином по освещенному залу, послушно берет бокал шампанского после разрешения, осушает его практически залпом и напрочь от реальности отключается: у него калейдоскопом вокруг вьются знакомства, имена, лица, приветствия, комплименты. Ему плевать совершенно на то, кто касается его руки, кто плеч, кто растягивает губы в ухмылке, повернув спиной и разглядывая совершенно беззастенчиво, кто шутит про цену и предлагает его хозяину сделку.

      Его нет сейчас. Он там, с Кьярой, сидит с ней на прожженном ковре и пытается дошить её кукле платье, истыкав иголкой пальцы.

      Его хозяина немного шатает от количества выпитого, и он, кивнув Арсению, плетется к диванам в углу зала. В воздухе едкий запах дыма. Сигары, кальян, какие-то непонятные приспособления — запахи смешиваются, раздражая обоняние, и Арсений, прикрыв лицо рукой, чихает, виновато оглядывается по сторонам и краснеет немного.

      Поразмыслив, он встаёт рядом с хозяином, потому что не знает, можно ли ему сесть, и снова теряется под пристальными взглядами, впивающимися в него со всех сторон. Он привык к вниманию, привык, что на него смотрят, им восхищаются, его хотят, но если на сцене он возвышается над всеми и сам может принимать решение, что будет дальше, то здесь он кукла, которая и рот-то без разрешения открыть не может.

      — Что, Белый, на парнишек потянуло? — хмыкает кто-то, и Арсений сильнее губы поджимает, стараясь дышать ровнее. — Твоя совсем не удовлетворяет?

      — Пошёл ты. Это элитный экспонат, а тебе и денег не хватит, — отзывается хозяин, собственнически проводит ладонью по бедру Арсения и, когда он дёргается было в сторону, обвивает рукой его талию, тянет ближе, практически заставляя усесться на подлокотник, и бросает предупреждающий взгляд из-под ресниц.

      — Не порви тогда, — крякает сидящий дальше. — Жаль игрушку, быстро износится у такого хозяина.

      — Да я на раз, — отмахивается Белый. — Чисто эксперимент. Так я больше по бабам — член и у меня есть, — однако все равно пробегается пальцами по колену Арсения, и тот вдыхает сквозь зубы, вцепившись в диван.

      У него все плывёт, глаза слезятся, что-то давит на черепную коробку, он дышит прерывисто, смутно понимая, что их в разы больше, а он не то чтобы боксом занимался. Так, по мелочи, в школе за гаражами, если совсем борзели и слов не понимали. Сейчас же он сделать ничего не сможет, если его хозяина замкнет. Кто их, богатых, знает, отмажутся же все равно и чистыми выйдут, так ещё и тебя виноватым сделают.

      Поэтому он пошевелиться боится, а чужая ладонь на колене огнём пылает, пуская противные импульсы по телу и собираясь внизу живота. Белый шутит про его фигуру, дёргает за край пиджака, флиртуя, но не настаивает, и Арсений ему за это благодарен, потому что он и так себя ощущает обнажённым.

      — Он в обморок сейчас хлопнется, — слышится новый, полуравнодушный голос. — Оставь его, хватит для первого раза.

      Арсений за голос цепляется, но головы не поднимает — боится реакции Белого. Тот пыхтит недовольно, губы облизав, качает головой, на ноги поднимается — Арсений мгновенно в сторону дёргается и выжидательно замирает, — кланяется всем и сразу и идёт к выходу.

      — Умеет же, сука, настроение испортить, — бормочет он себе под нос.

      Арсений не спрашивает, не встревает и вдыхает только в машине, когда снова в угол забивается и сдерживается от того, чтобы колени к груди прижать.

      Едут снова молча, только алкоголем сильнее воняет да и Белый в какой-то момент затягивается, открыв какую-то коробочку. Заметив взгляд Арсения, кривит губы и смотрит на него.

      — Хочешь попробовать? — неуверенный, нервный кивок. — Пососемся — поделюсь.

      Арсений, не сдержавшись, глаза закатывает и только после спохватывается, таращится испуганно, словно удара боится, а тот смеётся, хрипло, надрывно, по-животному, тянет его к себе за галстук и вдыхает в губы мутный горький дым. Арсений кашляет, отодвигается, часто моргая, и морщит нос под ещё более громкий хохот.

      — Пиздюк совсем. Даже неловко насильно что-то делать, а хотел ведь, — смотрит задумчиво, изучающе, потом рукой машет и откидывается на спинку сиденья. — Вали, пока добрый, — машина останавливается, и Арсений раза с третьего только открывает трясущимися пальцами дверь, бормочет что-то неразборчивое и замирает, согнувшись, когда из машины доносится: — Ты только имей в виду, конфетка, что это со мной тебе повезло. Другим может быть похуй, что у тебя ещё молоко на губах не обсохло — на сухую засадят и не посмотрят, кто ты по профессии. Так что будь готов, бывай.

      Дверь захлопывается, и машина бесшумно с места срывается и за угол сворачивает. Арсений до ближайшей скамейки доползает и падает на неё, потому что ноги не держат. Ему холодно, хотя на улице под двадцать, зуб на зуб не попадает, голова кружится, все тело судорогами сводит. Он пытается закурить, обжигает губы и пальцы, но не чувствует боли — затягивается нервно, неумело, сдирает с шеи галстук и бросает рядом.

      Пытается думать о Кьяре, о деньгах, о долге, о том, что он в этом районе никогда не был, а у него денег не так много, чтобы вызвать такси. Противный голос Белого в голове намекает, что теперь точно самое время начать собой торговать, и его рвёт в кусты. Рвёт съеденной на завтрак булкой, чаем и шампанским. Живот пустой, голову наоборот распирает от мыслей, и он её ладонями обхватывает, упершись локтями в колени.

      Арсений понимает, что не может сейчас домой. Никак не может. Ему нужно сначала смыть с себя чужие взгляды и ментальные прикосновения, нужно мысли проветрить, нужно маску счастливого человека склеить.

      Номера в телефонной книге помещаются на одной странице, и Арсений бегает взглядом по строчкам, отчаянно пытаясь ухватиться хотя бы за дымку надежды. Добирается до верха списка, замирает на мгновение, а потом, окончательно наступая на свою гордость, набирает номер.

      — Антох? Я… Ты мне нужен. Сейчас. Приедешь?