Нить без имени

Утро началось с запаха свежего хлеба и горячего пара из кухонных печей. На кухне шумели и смеялись ученики: кто-то спорил из-за последнего куска сыра, кто-то пытался стащить яблоко, прижимая его к груди, кто-то дразнил Миру, которая, нахмурившись, старалась не расплескать молоко из кувшина. Я остановилась в дверях, позволяя этому хаосу окутать себя — всё было живым, настоящим, почти обычным. Если бы только можно было забыть, где мы.

— Каэлин! — Лин помахала рукой, едва не уронив ложку. — Иди сюда! Пока всё не слопали.

— Ты будто сама не приложила к этому руку, — заметил Тамир, усмехаясь и скидывая с лица выбившуюся прядь.

Лин фыркнула и с хрустом вгрызлась в яблоко так, что сок брызнул на скатерть.

— Если не я, то кто? Не дам же я вам умереть от скуки.

Сефир поднял глаза от своей таблички и тихо сказал:

— Скука — не худший враг.

— А какой худший? — спросила я, наклоняясь к нему.

Он медленно постучал пальцем по груди.

— То, что живёт внутри.

В этот момент в кухне появился Элэстир. Его шаги узнавались мгновенно — ровные, отмеренные, словно задававшие ритм невидимому маршу. Ученики расступились, но он словно не замечал этого. Его взгляд скользнул по залу и лишь на миг задержался на мне. Этого хватило, чтобы сердце сбилось с ритма.

Дни в Школе текли, словно вязкая река. Уроки сменялись тренировками, тренировки — чтением, чтение — прогулками по садам. Иногда мы смеялись так громко, что казалось, камни треснут от этого звука. Иногда сидели в полной тишине, слушая, как ветер скользит по галереям и шепчет сквозь резные арки.

Однажды вечером Лин увела меня в мастерскую. Там воздух был густой от запаха смолы и свежих стружек. Она сунула мне нож и кусок дерева.

— Режь. Что угодно.

— Я никогда...

— Значит, пора начать. Здесь всё впервые. Привыкай.

Её движения были быстрыми, уверенными, мои — робкими. Я вывела на дереве неровный узор, похожий скорее на трещину.

— Это дорога, — пробормотала я.

Лин склонила голову и всмотрелась.

— И на ней кто-то идёт. Может быть... ты?

Я не ответила, но в груди защемило, будто она дотронулась до чего-то слишком близкого.

Позднее мы сидели у костра во внутреннем дворе. Тамир рассказывал истории о Песках Зеркала. Его голос был низким, глухим, будто гремели камни в глубине земли.

— Говорят, там можно встретить самого себя, — произнёс он, глядя в пламя. — Но отражение не всегда честно. Оно может улыбаться, пока за спиной держит нож.

Лин прыснула со смехом, прерывая мрачность. — А если я встречу себя, я попрошу яблоко. Пусть отдаст, раз уж мы одинаковые.

Мира закатила глаза и заметила, что Тамир утрирует: — Никто не видел этих зеркал, кроме твоих безумных стариков.

— А разве значит, что их не существует? — парировал он.

Сефир молчал, но пальцы его выводили новые знаки на табличке. Я смотрела на огонь и думала, что даже их споры — это жизнь, и именно в них рождалась сила.

Когда костёр догорел, и ученики начали расходиться, я задержалась. Тишина опустилась на двор, густая, будто покрывало. Шорох листвы в саду был единственным звуком. Я почувствовала, что не одна — и обернулась.

Элэстир стоял в тени арки, руки скрещены, взгляд устремлён на меня.

— Ты слушала его слишком внимательно, — сказал он негромко, намекая на истории Тамира.

— Его слова не пугают меня, — возразила я. — Они дают надежду. Даже боль можно пережить.

Он шагнул ближе, и лунный свет очертил его лицо.

— Боль можно пережить, — произнёс он. — Но не всякая память стоит того, чтобы хранить.

— А кто решает? — мой голос дрогнул, но я не отвела взгляд.

Между нами натянулась тонкая, хрупкая нить молчания.

— Ты сама, — сказал он, и в его голосе было что-то странно личное. — Но за это придётся заплатить.

Я сжала руки, чувствуя, как внутри борются страх и упрямство.

— Я не боюсь.

— Ты боишься, — он не отводил взгляда. — Но это не слабость.

Он хотел уйти, но остановился. Его глаза задержались на мне дольше, чем следовало.

— Береги себя, Каэлин, — сказал он тихо. — Потому что не все смогут.

Когда он растворился в темноте, я осталась одна, с пульсом в висках и ощущением, будто внутри зажгли свечу. Его слова были не просто предостережением. В них была забота, спрятанная глубже, чем он хотел показать.

И в груди разлилось тревожное тепло — живое, странное и хрупкое.

Этой ночью сон не пришёл. Я вышла в сад и поднялась на крышу по узкой лестнице. Там, под звёздами, ветер бился о плитку и холодил кожу. Я сидела, обхватив колени, и думала о том, что память — это не только свет, но и тяжесть. Иногда хотелось сбросить её, как ненужный груз.

— Скучное зрелище, — раздался знакомый голос внизу.

Я усмехнулась, не оборачиваясь:

— А тебе не надоело прятаться в тени? Может, выйдешь? Я всё равно знаю, что ты здесь.

Элэстир шагнул из мрака, скрестив руки. Его лицо освещала только бледная луна.

— Ты слишком самоуверенна.

— А ты слишком осторожен. Думаешь, я не замечаю, что ты за мной следишь? — я прищурилась. — Если это часть твоей работы — можно хотя бы не делать вид, что это тайна.

Он задержал дыхание, будто хотел возразить, но слова застряли. Его голос был глухим, в нём сквозила злость:

— Я обязан следить. Это моя обязанность, Каэлин. Не игра.

— Но звучишь ты так, будто сам себе не веришь, — ответила я резко. — Зачем тогда прятаться?

Между нами пробежала искра напряжения. Ветер ударил сильнее, зашумела черепица. Я встала, оказавшись почти на уровне его глаз. Сердце билось часто, а дыхание сбивалось, но я не собиралась отступать.

— Скажи прямо, Элэстир. Ты смотришь на меня потому, что обязан? Или потому, что... не можешь иначе?

Его челюсть напряглась. Он шагнул ближе, и я услышала, как в его дыхании проскользнула глухая злость.

— Ты понятия не имеешь, чего ты просишь, — процедил он.

— Может, ты просто боишься признать? — я вскинула подбородок. — Боишься себя больше, чем Безымянного?

В его глазах вспыхнула буря. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели. Я почувствовала, как напряжение висит в воздухе, как тонкая нить, готовая лопнуть.

— Ты ничего не понимаешь, — его голос сорвался, стал резким. — И если будешь дальше лезть туда, куда не просят, можешь потерять больше, чем думаешь.

Слова резанули меня, как холодный нож, но внутри одновременно вспыхнуло упрямство.

— Я уже теряю. Каждый день. Так что не смей говорить мне, чего я могу или не могу.

Он замер, дыхание его было тяжёлым. На миг мне показалось, что он шагнёт ближе, что-то скажет... но вместо этого он резко развернулся и шагнул к лестнице.

— Спускайся. Здесь холодно.

— Команда или забота? — бросила я ему вслед.

Он остановился, но не обернулся. Его голос прозвучал глухо, с оттенком усталости:

— Иногда это одно и то же.

И ушёл.

Я осталась на крыше, сердце колотилось, будто пыталось вырваться наружу. В груди горело — смесь злости, смятения и чего-то ещё, от чего перехватывало дыхание. Ветер хлестал волосы по лицу, но внутри было тепло. И я не знала — от чего именно: от обиды или от странного, недосказанного чувства.

Утро встретило меня мягким светом, пробивающимся сквозь узкие окна спальни. Каменные стены всё ещё хранили ночную прохладу, но в воздухе уже чувствовалась бодрость. Я сидела на постели, обхватив колени, и чувствовала, как внутри ещё пульсируют слова, сказанные Элэстиром ночью. Они не отпускали, будто незримые нити связывали меня с его голосом и дыханием.

В коридоре за дверью слышался топот ног, смех, возня. Школа жила — и это было похоже на рой пчёл: шумно, неугомонно, но упорядоченно. Я накинула плащ и вышла, стараясь придать себе спокойный вид.

В столовой всё было по-старому: Лин размахивала ложкой, разгоняя случайных обидчиков; Тамир сидел, полулёжа на лавке, и пытался рассказать сразу трём ученикам новую историю; Сефир, как всегда, молчал, сосредоточенно чертя на своей табличке.

— Каэлин! — Лин хлопнула ладонью по столу. — Ты где пропадала? Вид у тебя такой, будто ты с крыши свалилась.

— Почти, — пробормотала я, иронично скривив губы.

Тамир прыснул со смехом, подмигнув: — Видимо, крыша у Школы опаснее, чем её подземелья.

Мира нахмурилась, поставив передо мной миску с кашей: — Не стоит гулять ночью одной. Стены тут не всегда молчат.

Я встретилась с её взглядом и кивнула. Её слова были серьёзнее, чем простое замечание — в них сквозило знание.

День тянулся тяжело. Я ловила на себе взгляды: Лин — с любопытством, Мира — с тревогой, Тамир — с лёгкой усмешкой, Сефир —... его взгляд был особенным, пронизывающим. Иногда казалось, что он видит во мне больше, чем остальные.

На занятиях я никак не могла сосредоточиться. Слова наставника превращались в гул, а мои мысли всё время возвращались к ночному разговору. Злость и странное тепло боролись внутри, и ни одно не брало верх.

После обеда Лин снова затащила меня в мастерскую. На этот раз она вытащила несколько глиняных кусков и ткнула один мне в ладонь.

— Лепи. Что угодно.

— Ты решила сделать из меня ремесленника? — спросила я с усмешкой.

— Я решила, что тебе нужно выпустить то, что копится, — ответила она неожиданно серьёзно. — Иначе оно прорвётся само.

Я сжала глину, чувствуя, как она поддаётся, как отзывается на давление пальцев. В голове снова всплыло лицо Элэстира. Я с силой вдавила большой палец в мягкий комок. Лин наблюдала за мной молча, и в её глазах читалось понимание.

Вечером, когда мы сидели у костра, Тамир начал рассказывать новую историю:

— В землях за морем есть пустыня, где растут деревья с чёрными листьями. Говорят, если срежешь одну ветку — услышишь голос того, кого давно потерял. Но голос этот всегда лжёт.

Лин скривилась: — Если бы я услышала голос своей тёти, он бы наверняка приказал мне работать ещё усерднее.

— А если бы я услышала отца, — тихо добавила Мира, — он бы попросил меня не верить.

Сефир не поднял головы, но написал на своей табличке: «Иногда ложь — последняя форма заботы.»

Я смотрела на огонь и чувствовала, как эти слова вплетаются в мои мысли, соединяясь с теми, что сказал Элэстир. Правда и ложь, забота и приказ, долг и чувство — всё смешивалось, превращаясь в тяжёлый клубок.

Позднее, возвращаясь в спальню, я снова ощутила его взгляд. Не видела, но знала — он где-то рядом. Я не стала оглядываться, не стала говорить. Просто шагала по тёмному коридору, слушая эхо собственных шагов.

И впервые подумала: может быть, он боится не только за меня... но и меня.