Глава 26
Глава 26. Алмаз
Ты так красиво истекаешь кровью, Алмаз. Твое тело будто создано для моего ножа.
Я опускаю дрожащую руку, все еще сжимая нож до белых костяшек пальцев. Может быть, мне не нужно готовить этот салат?
Черт, я знаю, это так больно, да, Алмаз? Посмотри на всю эту кровь.
Мой любимый цвет всегда был красным, и, боже мой, ты так красиво выглядишь, вся покрытая им.
По моему плечу скользит рука, и все эти воспоминания оживают. Ксавьер стоит у меня за спиной, готовый снова взять меня. Я не могу позволить этому случиться. Я этого не переживу.
– Нет! – кричу я, разворачиваясь и целясь ножом прямо ему в лицо.
А вид его собственной крови ему понравится? Я покажу ему, как великолепно она выглядит и на нем.
Мое запястье обхватывает рука, останавливая, но к черту его. Он не остановит меня – не в этот раз.
– Мышонок, – шепчет он, и это сбивает мой мозг с толку.
Лицо Ксавьера исчезает, и появляется лицо Зейда.
Мое сердце бешено колотится, я почти ничего не вижу от слез, и рука резко разжимается. Нож с громким стуком падает на плитку.
Черт, я чуть не воткнула нож Зейду в лицо. Мои глаза расширяются от потрясения, и единственное, на что я способна, – это просто стоять и смотреть на него, сомневаясь, не призрак ли он. Он пристально изучает мое лицо, никак не показывая своих эмоций, когда опускает мою руку.
– Осторожнее, мышонок, это мой самый главный актив.
Моргнув, я наконец лепечу:
– Даже не думай сказать моей матери.
Зейд сдвигает брови, его рот открывается, но затем закрывается, а потом он наконец произносит:
– Что именно?
Выдергиваю запястье из его руки, в моей крови бурлит адреналин, а теперь еще и смущение.
– То, что произошло, исключительно драматично, и, если она когда-нибудь узнает, что я такая же, как она, я умру.
Он растерянно моргает, в его инь-янь глазах отражается веселье.
– Прямо-таки умрешь, да?
Я резко киваю:
– Абсолютно несчастной.
Уголок его рта подрагивает.
– Тогда я и не помышлял об этом.
Фыркнув, я еще раз киваю, расправляю рубашку, просто чтобы рукам было чем заняться, кроме как тыкать в людей ножом, а затем поворачиваюсь, открываю ящик стола и достаю оттуда другой нож.
– Хорошо.
Он на мгновение замолкает.
– Хочешь поговорить о покушении на убийство, которое только что произошло?
– Не очень, – отвечаю я, нарезая морковку.
– Но я хочу.
Вздыхаю, кладу нож и разворачиваюсь к нему лицом.
– Зейд, думаю, я лучше расскажу тебе о том, как моя мать пыталась убедить меня четырнадцатилетнюю, что пояса целомудрия – это последний писк моды, но не о том, как я пыталась зарезать тебя.
Он снова молчит.
– Ладно, тут есть что обсудить. С чего начнем?
– Именно, можешь в это поверить? Я сказала ей, что она может также подключить к нему электрический ток, чтобы мне не пришлось долго страдать.
Он поднимает бровь, борясь с улыбкой.
– Да, детка, совсем не драматично.
Я смотрю на него насмешливо.
– Зачем ты пришел? Тебе что-то нужно?
– Только ты, мышонок.
Что б его. Почему он всегда говорит правильные слова? Он прекрасно знает, как мне это нравится, хоть я и не показываю вида.
Я прищуриваюсь, но он продолжает, слегка ухмыляясь:
– Несмотря на то что я нисколько не боюсь Сообщества, сейчас нам нужно сидеть словно утки в камышах, а еще мне нужно уладить несколько вопросов с Джеем. И несколько – с тобой, начиная с того, кто объявил охоту на твою голову.
– Клэр, верно? – уточняю я.
На его лице мелькает удивление.
– Откуда ты узнала?
– Она приходила навестить меня.
Его лицо становится пустым, но это только видимость. Под поверхностью бурлит гнев, прорываясь наружу лишь его жестким тоном.
– Что она сказала?
– В общем-то, она просто оглушила меня известием, что за кулисами все время стояла она. Она приехала, потому что знала, что ты меня ищешь, и со мной нужно было поступить как-то нестандартно, чтобы ты не смог меня отыскать.
Он медленно кивает.
– Не хочу торопить тебя, но мне нужно узнать, не видела ли ты что-нибудь…
– Я хочу помочь, – перебиваю я.
Это не вызывает у меня такой тревоги, как я предполагала. Я чувствую лишь облегчение.
Когда несколько дней назад Зейд привез меня в убежище, это что-то изменило во мне. Когда я увидела, как все эти выжившие поправляются, стараются исцелиться, как они окутаны парами счастья, что-то в моей груди перевернулось.
Я поняла, что мне действительно нужно именно это. Цель, к которой я могу стремиться; она сделает меня счастливой. И теперь я знаю, что это за цель.
– Адди…
– Не говори мне, что я не в состоянии или не готова. У меня была чертова уйма времени, чтобы все обдумать. И я не хочу быть несчастной жертвой, ясно? Я не хочу позволить им победить. И что еще важнее: я хочу – нет, я должна помочь.
Он скрещивает руки на груди.
– Ладно. Как ты хочешь помогать?
Пожимаю плечами.
– Я расскажу тебе все, что знаю. И если ты отправишься на операцию, я хочу поехать с тобой.
Он вскидывает бровь, его взгляд скользит по мне, а затем снова возвращается к моим глазам.
– Ладно, – снова соглашается он.
То, насколько он сговорчив, даже подозрительно. Я думала, что он скорее запрет меня в моей пресловутой башне, словно Рапунцель.
Взглянув на выражение моего лица, он говорит:
– Я никогда не буду относиться к тебе как к беспомощной или неспособной. Я всегда знал, что ты сильная. Так что, если хочешь помочь, так и быть. С радостью возьму тебя с собой, детка, но с кое-какими оговорками.
– Что за оговорки? – спрашиваю я, настораживаясь.
– Мы снова начнем тренироваться. Мы начнем с того места, где остановились, и я научу тебя не только защищаться, но и драться. Ты должна научиться пользоваться оружием, и, да поможет мне Бог, Аделин, ты не станешь делать глупостей, когда мы будем на выезде.
Мой рот открывается; я оскорблена этим его обвинением.
– С чего ты взял, что я собираюсь делать глупости?
Его брови снова поднимаются на лоб.
– Хочешь сказать, что давать отпор маньяку посреди ночи было не глупо?
Здесь, возможно, он прав.
– Ты храбрая. Невероятно, и ты выжила, черт возьми, и это достойно восхищения. Ты даже не представляешь, как я тобой горжусь. Но кроме того, ты импульсивна и склонна поддаваться эмоциям, а я не хочу потерять тебя снова, слышишь? Не хочу. Это значит, что ты должна слушать меня, и ты не сможешь пойти и сделать по-своему только потому, что ты думаешь, что этим можешь помочь. Мы команда, детка. Поняла?
Прикусываю губу, размышляя. Если я чему-то и научилась, так это тому, что в этом темном закутке мира я совершенно не ориентируюсь.
– Поняла, – соглашаюсь я. – Я не буду строить из себя большого серого волка… пока что.
Его ухмылка наводит меня на мысль, что он и есть большой серый волк, и, честно говоря, с этим я вынуждена согласиться.
Но я ни за что этого не признаю. Его эго так раздуется, что мне придется воткнуть нож ему в лицо, чтобы умерить непомерное самомнение.
* * *
– Целься в яремную вену, а не в ухо, детка, – терпеливо наставляет Зейд. Но это все равно действует мне на нервы, и я на волосок от того, чтобы метнуть нож в него. – Поправь ноги… – Он легонько отталкивает мою ступню своей. – Ты стоишь нетвердо и неправильно держишь нож.
С тех пор как я начала тренироваться с Зейдом три недели назад, я неплохо продвинулась, но этого все равно недостаточно. Достаточно не будет никогда.
Передо мной тряпичный манекен с бесчисленными следами от предыдущих бросков, и большинство из них слишком далеко от того места, куда я должна целиться.
В моей голове мелькают люди, которых я представляю на месте этого манекена. В большинстве случаев это помогает, но когда я вспоминаю безжизненное тело Сидни подо мной или ощущение того, как мой нож вспарывает горло Джерри, я замираю.
Когти чувства вины держат меня удушающим захватом, и я все больше разочаровываюсь в себе. В нем. Я не такая, как Зейд. Я не могу просто так взять и убить кого-то… а потом забыть об этом.
Разворачиваюсь, метнув в него взгляд, а не нож.
– Ты не раскаиваешься в том, что сделал. В том, скольких людей ты убил. Как ты можешь спокойно к этому относиться?
– А должен? – возражает он, наклоняя голову с любопытствующей ухмылкой на лице.
Я бы сказала, что он похож на милого щеночка, но это было бы ложью. Он похож на злобного зверя, которого слишком долго держали взаперти и который теперь жаждет крови. В частности, чтобы отомстить за меня.
– Ну, не знаю, как насчет морали? – спрашиваю я так, будто ответ очевиден. Потому что так оно и есть. – Чувства вины? Раскаяния?
– Люди, которых ты хочешь убить, и придумали общественную мораль. Я прикончил их надежды относительно меня, а затем перерезал их глотки, чтобы доказать им, что они никогда не будут меня контролировать. Они всего лишь отвечают за свои преступления, и я не против быть палачом. Если ты передумала, то…
Взмахиваю рукой, заставляя его замолчать.
– Хватит. Не дай мне соскочить.
– Это всего лишь один из вариантов. Я хочу, чтобы ты делала то, что тебе по силам, Адди. Если ты захочешь остаться дома, я поддержу тебя. Захочешь перебить кучу народа – я буду с тобой рядом, детка. Тебе ведь до сих пор снятся кошмары о Сидни и Джерри, и ты не можешь перестать винить себя за спасение своей жизни. А если ты не можешь научиться жить с этим, то как ты собираешься отнять чью-то жизнь? Потому что, поверь мне, с сего момента это больше не самооборона.
– Я не знаю, как принять это, Зейд. Я будто оправдываю убийство.
– Как я «оправдал» то, что тебя преследовали? – Он заключает это слово в кавычки, потому что мы оба знаем, что Зейд прекрасно понимал, что поступает неправильно. – Или то, что я засунул в тебя свой пистолет и заставил тебя кончить? Или все другие случаи, когда ты говорила «нет», а я все равно принуждал тебя? – разгоняется он.
На моих щеках вспыхивает румянец, а лицо начинает гореть от воспоминания об этом дурацком пистолете.
– Знал ли я, что это неправильно? Разумеется, знал. Но это явно не помешало мне это сделать. Тебе нужно выяснить границы своей морали и то, на что ты согласна закрыть глаза. Не то, чему тебя учили, а то, что ты чувствуешь на самом деле.
– Значит, то, что ты меня преследовал, не противоречит твоей морали?
– Нет, – произносит он, его улыбка становится шире. – Я был одержим тобой с того самого момента, как увидел. Все эти темные, извращенные эмоции, которые я испытал, были самой чистой формой того, кто я есть. Я принял решение показать тебе их, а не скрывать. Я никогда не утверждал, что я хороший человек, мышонок, и я решил, что мне это подходит. Так же, как и убивать насильников и работорговцев.
– Почти уверена, что люди, которых ты убиваешь, говорят себе примерно то же самое, что и ты, чтобы спокойно спать по ночам, – сухо комментирую я.
– Уверен, так и есть, – легко соглашается он, делая ко мне шаг.
У меня перехватывает дыхание, но я все равно остаюсь на своем месте, даже когда его голос становится глубже и порочнее:
– И я уверен, что многие из них считают себя хорошими и добропорядочными людьми и готовы убить меня за мои действия в отношении тебя. Но в этом-то и разница. Я никогда не делал таких заявлений.
Под его пристальным взглядом на моем лице проступает румянец, щеки пылают.
– Ты говоришь, что это так легко – быть… плохим.
– У меня было много практики.
Да, практики у него в избытке, и это вызывает у меня еще больше вопросов. Я поджимаю губы, мой пульс сбивается с ритма; я набираюсь смелости, чтобы задать вопрос, который вертится на самом кончике языка. И боюсь того, что может произойти, когда я его задам.
Я уже говорила Зейду, что мне потребуется время, чтобы привыкнуть к некоторым вещам, связанным с ним. И теперь, после всего пережитого… прежние чувства вновь дают о себе знать. Не ненависть или желание, чтобы он отстал от меня, а принятие и желание понять его противоречивость и искаженную мораль.
– Так что же тебя останавливает? – выпаливаю я.
Он качает головой и ждет пояснения.
– От того, чтобы трахнуть меня, – напрямую говорю я. – Раньше ты не очень-то сдерживался. Что мешает тебе сейчас?
Несколько секунд он молчит.
– Потому что я не смогу простить себя, – шепчет он, пристально глядя на меня. – В этот раз твоя реакция будет другой, и ты это прекрасно понимаешь.
Я скрещиваю руки на груди, выпячивая бедро.
– Ты уверен?
– Да, – твердо отвечает он. – Думаешь, если я прижму тебя к полу прямо сейчас, то ты станешь сопротивляться мне только вначале, а потом начнешь тереться о мое лицо киской, потому что я пробужу в тебе что-то потаенное? Или ты будешь драться так, словно от этого зависит твоя жизнь, и в конце концов отключишься от происходящего из-за своей травмы?
Сглатываю, правда ощущается на языке словно грязь.
– Ты никогда не услышишь, чтобы я назвал себя хорошим человеком. Или добрым. Или даже благородным. Во мне мало что осталось от этих качеств, и правда в том, что их никогда и не было. Я родился с черной душой, но благими намерениями. И между теми, кто совершает зло без необходимости, и теми, кто поступает плохо, надеясь, что из этого получится что-то хорошее, есть разница. Я позволю тебе самой решать, к кому из них я отношусь.
Он не ждет моего ответа – у меня возникает четкое ощущение, что он хочет, чтобы сначала я как следует подумала над его словами.
Он делает ко мне шаг, и мои мышцы сразу же напрягаются. И тут я понимаю, что мне вовсе не нужно время на размышления. Травма все еще не отпускает меня, но я хочу, чтобы он держал меня крепче.
– Хочешь простой ответ? – спрашивает он, и его голос становится глубже, заставляя мой пульс учащенно забиться. – Это потому, что я люблю тебя, Аделин Рейли. И я знаю, что ты тоже любишь меня. Когда я окажусь внутри тебя, ты не будешь думать ни о чем другом, кроме того, как впиться в меня еще глубже. Единственный страх, который ты будешь испытывать, – это страх, что Бог отправит тебя на небеса слишком рано.
Сердце замирает, ударяясь о грудную клетку, и полностью отказывает. Следующими на очереди мои колени, и это будет чертовски неудобно.
Он усмехается, его взгляд становится хищным.
– Но это будет не единственный страх, который я тебе внушу.
Он начинает медленно кружить вокруг меня, и я застываю. Его жар прижимается к моей спине, а дыхание согревает мою шею. Мой инстинкт борьбы снова включается, и я перестаю себя контролировать.
– Ты всегда будешь моей маленькой мышкой, а я всегда буду охотиться на тебя. Я буду терпеливо ждать, пока ты не будешь готова к моим прикосновениям, но не заблуждайся, Аделин, когда этот момент наступит, они будут мучительны.
От его зловещих слов меня пробирает ледяной холод. Холоднее, чем от призраков, которые обитают в моем поместье. И раньше это могло бы меня напугать. Более того, после того, как за мной охотился самый жестокий из людей, наверное, я должна была бы устать от этого.
Однако я не чувствую ничего, кроме легкого волнения и… успокоения. Каким-то образом Зейд сумел изменить нашу игру в кошки-мышки. Теперь я нахожу утешение в том, что он всегда найдет меня. И зная это… несмотря на то, что я еще совсем не готова к нему, мне хочется броситься бежать.
Только чтобы он меня поймал.
В воздухе витает напряжение, он берет мою руку, разворачивает нас и направляет нож на манекен.
– Перестань представлять всех тех, кого ты хочешь убить, и представь тех, кого ты уже убила. Воссоздай в своей голове ту ночь. Воспроизводи ее раз за разом, пока не почувствуешь освобождение, вонзая нож в их шеи.
Мне требуется слишком много времени, чтобы отвлечься от хищника, стоящего у меня за спиной, но в конце концов мне удается.
Когда в моей памяти оживает та ночь, мне хочется свернуться калачиком. Вспоминается, как я вонзала ручку в тело Сидни, пока жизнь не погасла в ее глазах. Или как я полоснула ножом по шее Джерри и увидела, как выпучились его глаза.
Я защищала себя. И все же я до сих пор несу их смерти на своих плечах, словно они были невинными людьми.
В течение следующего часа я продолжаю биться. Я все больше разочаровываюсь и копаюсь в себе, пытаясь понять, почему чувствую себя виноватой, особенно из-за смерти Сидни. Может быть, потому, что она тоже была жертвой? Ее заставили пройти через то же, что и меня, испытать на себе жестокость сексуального рабства, и в итоге это привело ее к психическому расстройству.
Снова и снова я прокручиваю эту мысль в голове, пока наконец она не становится на свое место.
Конечно, Сидни могла быть сумасшедшей, но она была сломлена так же, как и я. Она заслуживала моего сочувствия, но это не оправдывает ее поступков. Это не давало ей права причинять боль другим людям. И это не значит, что я была не права, оборвав ее жизнь.
А вот Джерри, Клэр, Ксавьер и все остальные, кто решил, что я не более чем предмет, – они не заслуживают от меня ничего. Ни сочувствия, ни раскаяния, ни чувства вины. Я не выбирала, чтобы меня насиловали и издевались надо мной, но я выбираю перерезать им глотки за это.
К началу второго часа движения, которые я повторяю за Зейдом, становятся более естественными. Вонзая нож в шею манекена, я чувствую себя так, как он и сказал. Освободившейся.
Кто-то может думать, что лишать человека жизни нельзя ни при каких обстоятельствах. Не нам их судить. Возможно, когда-то и я так считала. Но потом я столкнулась лицом к лицу с настоящим злом. С людьми, которые оказались на самом деле вовсе не людьми, а мерзкими тварями, которые не остановятся и продолжат разрушать этот мир и все хорошее, что в нем есть.
Теперь я понимаю, что смотреть на это сквозь пальцы и позволять Богу разбираться самому – гребаная отговорка. Это лишь позволяет злу существовать, потому что оно уверено, что загробная жизнь страшнее этой.
А если она так страшна, то зачем дожидаться, пока они отправятся туда?
Теперь я понимаю, что это эгоистично. Люди слишком боятся не попасть в рай, чтобы потворствовать убийству, даже если оно спасет жизни невинных женщин и детей.
Разве это не делает их такими же злыми?
Осуждение тех, кто способен стать палачом, не делает их лучшими людьми. Оно делает их покладистыми.
К третьему часу я тяжело дышу, пот струится по моему лицу и спине, но чувствую я себя бодро.
Когда снова встречаюсь взглядом с Зейдом, мне кажется, что я смотрю на него другими глазами. Интересно, видит ли он меня по-другому тоже и сможет ли он отпустить меня прежнюю и полюбить ту, кем я стала.
* * *
– Аделин, мне кажется, этот дом подрывает твое психическое здоровье, – с окончательной уверенностью заявляет мама, смахивая воображаемые катышки со своих джинсов «Кельвин Кляйн».
Не так уж часто я вижу ее в чем-то, кроме платья, юбки или брючного костюма. Чувствую себя польщенной.
– Почему ты так говоришь? – спрашиваю я монотонным и ни черта не заинтересованным голосом.
Я раскачиваюсь в кресле Джиджи, глядя на мрачный пейзаж за окном. На улице гроза, и стекла запотели от дождя. Наклоняю голову, в полной уверенности, что вижу на окне отпечаток руки.
Если не считать жуткой ладони, то, когда сижу здесь, я чувствую комфорт и ностальгию. По тем временам, когда другая версия меня смотрела в это окно, где в темноте притаилась моя тень и наблюдает за мной. Когда я ненавидела каждую секунду, но все равно вела войну с ним, не зная из-за того ли, что мне страшно, или потому, что мне это нравится.
– Дорогая, ты видела свои круги под глазами? Их трудно не заметить. Они совсем черные. И это в твой день рождения.
Моя мама пытается быть милой. Заботливой. Обеспокоенной. И, честно говоря, это чертовски утомительно. С тех пор как я вернулась домой, она так старается… ну, не знаю… наладить отношения со мной или что-то в этом роде. Конечно, отец даже не потрудился присоединиться к ее усилиям, но я не могу найти в себе сил, чтобы переживать по этому поводу.
Должно быть, похищение дочери заставило ее осознать, насколько испорчены наши отношения. Кто в этом виноват, я уверена, она ответила бы по-разному – в зависимости от настроения.
Но она старается. Поэтому будет справедливо, если я постараюсь не выгонять ее из дома. Да еще и в мой день рождения. Я и так уже вымоталась, а тут еще эти темные круги.
Зейд разбудил меня в спальне, полностью усыпанной розами, и великолепный черный нож с пурпурными прожилками на рукоятке. Я все лучше управляюсь с ними, дело движется, и его подарок стал свидетельством его веры в меня.
Потом Дайя захотела позавтракать вместе, а теперь ко мне пришла мама, и все, чего я хочу, – это вздремнуть. Общение с людьми все еще утомляет меня.
– Консилер все исправит.
– Может, тебе стоит снова пожить у меня? Уехать подальше от этого… варвара…
Я фыркаю, а затем начинаю смеяться уже во весь голос. Что-то в том, что моя мать назвала Зейда варваром… смешно. Правдиво, но все равно смешно.
Моя мать смотрит на меня так, словно я сообщила ей, что побрею голову налысо, проживу остаток жизни в фургоне и начну курить кальян.
На самом деле звучит не так уж и плохо. За исключением, может быть, части про волосы.
Закусываю губу, чтобы сдержать смех, продолжая ухмыляться, и она расстраивается еще больше.
– Не понимаю, как ты можешь смеяться, связавшись с преступником, – бормочет она, отворачиваясь с обиженным видом.
– А если я сама преступница? – спрашиваю я.
Она вздыхает.
– Аделин, если он заставил тебя что-то сделать…
Я закатываю глаза.
– Он не заставлял меня ничего делать, мама, остынь. И я в порядке. Правда. Я пережила травматический опыт, так что очевидно, что сон не всегда дается мне легко.
Она ерзает на кожаном диване, собираясь что-то добавить, но я перебиваю ее.
– И мне хорошо здесь. В поместье Парсонс.
Она замолкает, а накрашенные розовым губы поджимаются. Я вздыхаю, меня пронзает чувство вины.
– Мама, я ценю твою заботу, правда. Но мне нужно время, чтобы прийти в себя и вернуться к нормальной жизни.
«К нормальной жизни». Произнести это – все равно что проглотить горсть ржавых гвоздей. Я никогда не вернусь к нормальной жизни. Не думаю, что я когда-либо вообще была нормальной.
И если кто и может подтвердить это, так это моя мать – женщина, которая называла меня ненормальной большую часть моей жизни.
Она на мгновение замолкает, глядя вниз, на клетчатую плитку, и теряясь в том урагане, который проносится в ее голове и уже готов вырваться из ее рта. Мне всегда казалось, что в ее голове бушуют ураганы, ведь ее слова всегда были такими чертовски разрушительными.
– Почему ты не рассказывала мне о нем? – тихо спрашивает она.
Она поднимает голову и смотрит на меня, в ее кристально-голубых глазах плещется обида. И я не могу понять: то ли от этого взгляда во мне закручивается еще более глубокое чувство вины, то ли я злюсь.
– Потому что ты никогда не позволяла мне почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы рассказывать тебе что-либо, – откровенно отвечаю я.
Ее горло сокращается, проглатывая эту горькую пилюлю.
– Почему… почему тебе нужно было чувствовать себя в безопасности, чтобы сказать мне о нем, Адди? – спрашивает она, сдвинув свои тонкие брови. – Если бы он был… нормальным, это не стало бы большой проблемой. Если бы он был кем-то, кого ты встретила в книжном, или на одном из твоих мероприятий, или даже в продуктовом магазине. – Она замолкает на мгновение. – Почему ты должна была чувствовать себя в безопасности?
Я поджимаю губы и отворачиваюсь к окну.
– Адди, он что, делал тебе больно?
У меня чуть шея не сворачивается от того, как быстро я поворачиваюсь к ней.
– Нет, – сурово бросаю я, хотя это не совсем правда.
Делал ли он мне больно? Да, но не так, как она думает. Он никогда бы и пальцем меня не тронул в гневе. Боль, которую причиняет мне Зейд, весьма специфична, и хотя какая-то часть меня всегда получала от нее удовольствие, это все же боль.
Но я жажду ее.
– Тогда почему?
Вздыхаю, размышляя над тем, как много мне следует рассказать. Что он убивает людей, зарабатывая на жизнь? Это перебор. Что он преследовал меня? Ни за что в жизни, насколько бы виноватой она себя ни чувствовала.
Поэтому я довольствуюсь правдой. Той частью, которая не выдает в нем психопата с небольшими проблемами с привязанностью.
– Он спасает женщин и детей от торговцев людьми, мама. Он очень глубоко погружен в этот темный мир.
Она резко вдыхает, ее позвоночник выпрямляется, а глаза расширяются от возмущения.
– Так тебя похитили из-за него?
– Нет, – ощетиниваюсь я. – Он не был причиной моего похищения, и тебе нужно помнить, что это он меня спас. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Она в замешательстве качает головой и спрашивает:
– Тогда почему тебя похитили? Он связан с этими людьми?
Пожимаю плечами, изображая безразличие, которого не чувствую.
– Много причин, но ни одна из них не относится к нему. Это главное.
Она вздыхает, соглашаясь и вместе с тем разочарованно.
– Он опасен?
– Да, – признаю я. – Но не для меня. Он любит меня, и главное, он любит меня такой, какая я есть. Он никогда не пытался меня изменить.
Она вздрагивает от этого замечания, но на этот раз воздерживается от самозащиты.
– То, что он тебя любит, еще не значит, что он тебе подходит, – заявляет она напоследок.
Я поджимаю губы, раздумывая над ее словами.
– И что же мне подходит, мама? Ты ведь лучше знаешь? Какой-нибудь надежный парень, адвокат или врач, да?
– Не говори глупостей, – фыркает она. – Как насчет кого-то вроде полицейского, у которого есть оружие потому, что он…
– …защищает людей, – продолжаю я за нее. – Это ты думаешь, что полиция защищает людей. Ты действительно хочешь обсуждать это прямо сейчас? А тебе не кажется, что Зейд делает то же самое, спасая невинные жизни от похищения и рабства?
Она поджимает губы, явно все еще не соглашаясь, но не желая продолжать спор. Такое происходит впервые, но я не надеюсь, что это повторится.
На этот раз вздыхаю я. Откидываюсь на спинку кресла.
– Я не собираюсь спорить с тобой о нем, потому что это ничего не изменит. Я знаю его лучше, чем ты, и если ты хочешь его ненавидеть – пожалуйста. Но делай это там, где мне не придется об этом слышать, – устало и решительно подытоживаю я.
Я слишком устала продолжать с ней спорить. Мы только этим и занимаемся, и это мне надоело уже более десяти лет назад.
– Ладно, – раздраженно и сокрушенно хмыкает она. – Но давай я хотя бы приглашу тебя на ужин в честь твоего дня рождения. Мы ведь можем просто поужинать? И никаких разговоров о твоем парне.
Я смотрю на нее, и напряжение в моей груди немного ослабевает. Улыбаясь, киваю.
– Звучит неплохо. Дай мне собраться.
Поднимаюсь и уже иду к лестнице, когда она окликает меня:
– И не забудь консилер, милая. Он тебе очень нужен.
7 апреля 2022
Думаю, маме могло показаться, что я боюсь покидать свой дом. В середине ужина она сломалась и предложила прибегнуть к медикаментозной помощи, на что я ответила, что скорее начну курить травку, чем пить таблетки.
Конечно, она не сдержала своего обещания и поинтересовалась, не Зейд ли снабжает меня марихуаной. Тогда я сказала, что вообще-то я сама драгдилер, – так громко, что нас услышал официант. Поэтому она очень быстро доела свой ужин, смущенная и раздраженная моими шуточками.
Но я получила удовольствие от всего этого. В конце концов она поняла и смягчилась, посмеявшись вместе со мной, когда официант написал на чеке свой номер.
Она решила, что я ему понравилась. Но думаю, он просто хотел разжиться травкой.
Ну и, может, потрахаться. Но в первую очередь – травку.
Несмотря ни на что, было здорово посмеяться вот так, и у меня сложилось ощущение, что мама отпустит все то дерьмо, что было между нами, просто чтобы увидеть, как я снова улыбаюсь.
И сам факт того, что она старается… уже заставляет меня улыбаться.