Глава 37
В первые минуты спуска по лестнице Джулия никак не могла заставить себя сосредоточиться. Ее вели двое, один впереди, другой сзади, изредка подталкивая ее в плечо, чтобы спускалась быстрее. Но быстрее она не могла.
После того, что сделала с ней Таня, тело было как ватное — она едва могла передвигать ногами, а пальцы на руках так и остались скрюченными, словно изломанные застарелым артритом.
— Живее.
Ступеней было очень много. Слишком много для подвала и даже для подземного бункера. Казалось, ее ведут прямиком к земляному ядру, в ад или что-то вроде.
«Может, там мне и место».
Когда полчаса назад они вошли в комнату, первой перед ними предстала Таня. И они увели ее, скрутив руки за спиной, а она, Джулия, даже не пошевелилась. И когда пришли за ней, она не стала сопротивляться.
В подвал так в подвал, в бункер так в бункер, в ад так в ад.
Даже если бы ей сказали, что через минуту санитар, дышащий в затылок, проломит ей череп пулей, даже тогда она бы не стала возражать.
Ступени кончились, и вместо них начались двери. Джулия насчитала двенадцать, прежде чем сбиться со счета. Коридор, узкая комната, дверь, и снова коридор, и снова комната.
«Какой идиот построил этот лабиринт? И главное — зачем?»
Ее втолкнули в какое-то помещение, и двери на этом закончились. Джулия огляделась: вокруг были только серые стены, местами покрытые плесенью. Один из санитаров бросил на пол стопку одежды.
— Переодевайся.
Они оба стояли и смотрели, как она медленно (тело все еще плохо слушалось) стаскивает с себя неудобную юбку, отвратительную блузку, трикотажное белье. Каждой клеточкой кожи она ощущала на себе их взгляды, когда натягивала брюки из плотной ткани и рубашку, похожую на форменную, но без каких-либо знаков отличия.
Новой обуви ей не дали, но когда она попыталась надеть туфли, санитар покачал головой, и она осталась босой.
Старая одежда недолго валялась на полу неаккуратной кучей: ее забрали и унесли, плотно закрыв дверь и оставив Джулию в одиночестве. Она села на холодный пол и обхватила колени руками.
«Вот и все, Ларина, — подумала она, до боли закусив нижнюю губу, на которой и без того уже не осталось живого места. — Вот так все и закончится. В грязном подвале, в странном мире, которого вообще не должно было существовать.
Но, позвольте, разве не я сама стремилась попасть сюда? Разве не в этом заключался мой план? Попасть к Неисправимым, и уже здесь, оказавшись совсем рядом, закончить начатое?
Да, так и было. До того, как ты посмотрела на меня, до того, как я прочитала в твоих глазах все, что ты хотела мне высказать.
Почему люди раз за разом совершают одни и те же ошибки? Неужели я действительно думала, что на сей раз вмешательство в чужую жизнь сработает? Оно ни разу не срабатывало так, как должно было, и почему я решила, что в этот раз будет иначе?
Голова кружится. Ты что-то сделала со мной, ты заставила меня за несколько секунд заново прожить все свои жизни, и теперь я больше не понимаю, какая из них была настоящей. И была ли хотя бы какая-нибудь?
Все мы — сон бабочки, правда, Ларина? И все это, и все то, что было с нами раньше, и все то, что случится совсем скоро, — всего лишь сон, из которого невозможно найти выхода, из которого невозможно вырваться, из которого невозможно проснуться.
Когда ты сказала, что не любишь меня, я отчего-то сразу поверила в это. Может, оттого, насколько просто и обыденно ты это произнесла, а может, оттого, что я давно догадалась, что так все и будет и, рассказав тебе правду, я уничтожу последний шанс на спасение этого дурацкого мира.
Мира, в который я пришла незваным гостем, и который немедленно начала менять. Знаешь, мне всегда казалось, что именно такие, как я, двигают жизнь вперед. Приходят, видят что-то неправильное и исправляют это. Вот только ты наглядно показала мне, что люди — живые, настоящие люди — не всегда готовы к тем изменениям, которых мне так хочется, которых я так жажду».
— На выход, — громыхнула, открываясь, дверь, и Джулия послушно поднялась на ноги и пошла вслед за санитаром по очередному коридору.
«Ты была права, сказав, что ты — это просто ты, а не призрак, которого я так долго ищу и который так сильно мне нужен. В этой безумной гонке за апокалипсисом, в этих бесконечных сражениях за изменения я окончательно перестала замечать тех, кто был рядом. Не в прошлых жизнях, не в проекциях снов, а просто рядом — на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии произносимых вслух слов.
Оказавшись в девятьсот пятом, я искала в Кшесинской тебя. И за этими поисками не смогла разглядеть ее саму.
Если бы я смогла, если бы дала себе возможность просто посмотреть на нее, увидеть, кто она, зачем она, почему она, — возможно, ничего этого не случилось бы.
И если бы здесь, в этом времени, я сумела увидеть тебя — тебя, а не призраки прошлого, — возможно, тогда ты ушла бы со мной с юбилея мужа, возможно, тогда ты поверила бы мне, и взяла бы предложенную руку, и мы просто пошли бы дальше, вдвоем, и прожили бы то, что должны были, вместе».
— Сюда. Проходи и вставай к стене.
«Если бы я могла что-то изменить сейчас, я бы не полезла в нити реальности и даже не стала бы призывать Хаос. Я бы подошла к тебе и сказала «прости», потому что это единственное, что я должна была сказать с самого начала.
Прости за то, что в нашу первую встречу я не хотела смотреть на тебя. Прости за то, что я купалась в собственном превосходстве, не желая замечать, что делаю тебе больно. Прости за то, что когда мне вернули память, я прогнала тебя, даже не задумавшись о том, сможешь ли ты это пережить.
Прости меня за все сомнения и страхи, за то, что я тащила все это сама, взяв на себя роль судьбы, которую так ненавижу, и притворялась, что стою выше нее. И раз уж судьбы нет, раз уж ее просто не существует, прости меня за то, что я попыталась стать ею для тебя.
Прости меня за то, что вместо отношений я предложила тебе лишь иллюзию близости перед концом света. Прости меня за то, что ты любила меня, а я… Я была слишком занята уничтожением мира, чтобы это заметить».
— Руки в стороны. Смотреть перед собой!
«Я наивно полагала, что твое появление в моей жизни ничего не должно в ней изменить. Но теперь я знаю: должно. Должно было, и я ненавижу себя за то, что не поняла этого раньше. Потому что если бы поняла, если бы по-настоящему пустила тебя в свою жизнь, то потом уже не смогла бы отпустить.
Я не знаю больше, кого из тех, в ком ты являлась мне, я любила. Наверное, каждого и никого одновременно. Потому что если вспомнить их всех по одному, то получится, что все они были совершенно разными, и только я одна делала их похожими друг на друга».
— Шире руки. Еще!
«Когда мы лежали, разделенные стеной, и я видела, что ты почти стерла эту стену, я знала, прекрасно знала, что одно усилие, одно движение, — и стена растает, будто ее никогда и не было. Но я не сделала этого. Я не сделала этого потому, что дала себе слово: я больше не стану спасать тебя. Я больше не буду ставить тебя выше всего остального. И сказав так, я уничтожила последний шанс на то, чтобы увидеть тебя.
Увидеть до того, как ты узнаешь правду. Увидеть тебя — Таню Ларину из псевдочетырнадцатого года, Таню Ларину, умеющую улыбаться, боящуюся всего на свете, но все же пошедшую со мной на концерт Виктора Цоя. Таню Ларину, нашедшую в себе силы уйти от мужа, нашедшую силы отказать мне — а я знаю, всегда знала, как невыносимо трудно мне отказывать. Я уничтожила возможность встретить тебя последний раз. Тебя, а не проволоченный мною через века образ, которым я наделяла каждого, кого имела счастье или несчастье полюбить.
И если бы у меня была возможность, если бы я могла что-то изменить, если бы у меня получилось что-то исправить, я бы сказала тебе: прости. Прости за то, что я побоялась убрать эту стену. Прости за то, что я побоялась тебя увидеть. За то, что побоялась тебя полюбить».
— Юлия Ванг, приговором Особого Совещания при Центральном Исправительном Учреждении города Москвы вы признаетесь неисправимым элементом общества и будете подвергнуты высшей мере наказания. Приговор будет приведен в исполнение через две недели после вынесения. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит.
«Две — обломок империи пронзит сердце».
«Одна — и мир погрузится в вечную мглу».
***
Москва спала. Фонари на улицах не горели, и за час, который понадобился, чтобы добраться пешком до бара Адама, Саша не увидел света ни в одном из окон многочисленных домов.
Им повезло: по пути встретился только один патруль, да и тот они миновали, вовремя свернув в переулок.
В баре тоже не было света: войдя внутрь, Саша беспомощно закрутил головой, пытаясь разглядеть хоть что-то, а остановившаяся за его спиной Катя бесцеремонно крикнула во весь голос:
— Эй, старый крот, вылезай из норы. У нас тут судный день грядет, надо поторапливаться.
Мгновение — и в глаза ударил ярко-белый свет. Саша зажмурился, потер глаза пальцами, и только после посмотрел. Адам стоял за стойкой, одетый в свой обычный свитер, и борода на его лице была обычная, и губы, и нос. А вот взгляда такого Саша у него никогда не видел.
— Даже так… — прошептал Адам, осмотрев их компанию. — Что ж, присаживайтесь. Я заварю чай.
Катя первой протиснулась к стойке и забралась на стул. Рядом с ней сел Саша, Слава же просто оперся о стойку локтем и пожал протянутую Адамом руку.
— Рад тебя видеть.
— Я тоже.
Адам включил электрический чайник, достал из-под стойки чашки с блюдцами, бросил на стойку пачку сигарет. И то, что он проделал все это молча, настораживало и немного пугало.
— Карты на стол, — весело заявила Катя, когда чай был разлит, а сигареты прикурены. — Саша пробудился, Темная практически пробудилась, и, более того, теперь она знает правду. До казни Бернарда и компании осталось две недели. Мы просрали все, что только можно было просрать, и для того, чтобы не просрать остальное, надо поторопиться.
— Самаэль! — Адам и Слава возмутились одновременно.
— Ай, да ладно вам. Не до политесов. Адам, рассказывай, что знаешь. Надо решать, что делать.
Адам покачал головой, и Катя закатила глаза.
— Опять тайны мадридского двора? Ты понимаешь, что он, — кивнула на Сашу, — единственный человек сейчас среди нас. Только он сможет сделать хоть что-то. Мы можем помогать, можем направлять, но, дьявол, Адам, что-то изменить может только он!
— Я знаю. Прости, Саш.
Было видно, что ему действительно жаль, но Саша понимал: если Адам отказался говорить, то уговаривать его бесполезно.
— Ты пообещал Юле, да? — безнадежно спросил он. — Она заставила тебя пообещать, что ты ничего не скажешь?
Адам чуть заметно кивнул, а Катя расхохоталась.
— Ну, ясное дело. Люцик в своем репертуаре. Возомнивший себя равным…
— Самаэль!
— Ладно, черт с вами. Давайте решать.
Саша на мгновение подумал, что в старой компании ему, пожалуй, было проще. Тогда рядом с ним хотя бы были друзья. А теперь — только Адам. Который, как и раньше, смотрел понимающим взглядом и подливал вкусного чая в кружку, но от которого, как и раньше, не было никакого прока.
— Итак, — произнесла Катя. — Что мы имеем?
— Вопрос не в том, что мы имеем, а в том, что нам нужно, — возразил Саша. — Если я верно понял, у вас был какой-то план по возвращению мира на место. Хотелось бы послушать.
Похоже, Адаму тоже было интересно: он оперся на стойку локтями и прищурился в сторону Славы.
— План простой, — сказал тот с иронией. — Все четверо должны снова собраться в одной точке и принять решение.
— Какое решение?
— Такое же, какое вы не смогли принять в первый раз. Устроить апокалипсис или оставить мир в покое.
Саше показалось, что его изо всех сил стукнули по голове. Опять апокалипсис? Опять что-то решать? Да сколько же можно!
— А ты думал, мы предложим провести кровавый ритуал и сплясать голыми на кладбище? — усмехнулась Катя. — Нет, друг мой, все гораздо проще. Хотели устроить апокалипсис — устраивайте. Или отвяжитесь уже от людишек и дайте им жить спокойно.
— Самаэль.
На сей раз это был Адам: Слава молчал, отвернувшись.
— Что?
— Расскажи ему все до конца.
Катя покачала головой и подмигнула растерянному Саше.
— Что, всадник апокалипсиса? Страшновато решать, когда знаешь, чем все может кончиться, а?
Саша на секунду прикрыл глаза, а потом медленно дотянулся до керамического чайника, стоящего на стойке, так же медленно размахнулся и изо всех сил бросил чайник об стену.
Следом в ход пошли кружки: он швырял их одну за другой, видя, как возникают на светлой стене все новые и новые потеки, как осколки летят на ковер, слушая, как со звоном бьется посуда, и обретая в этом хотя бы какое-то подобие равновесия.
— Саш…
Он повернулся и ударил Славу по лицу. Ударил с силой, сдирая кожу на костяшках пальцев и не чувствуя боли. Слава пошатнулся, но не упал. Кулаком вытер кровь на разбитой губе и грустно покачал головой.
— Ну? — Саша рывком повернулся к Кате и приблизил свое лицо к ее — застывшему. — Это все еще смешно?
Не дождавшись ответа, он посмотрел на Адама.
— Смешно, а? Есть еще желающие посмеяться?
Желающих не оказалось, и Саша, вытряхнув из полупустой пачки сигарету, закурил от протянутой Адамом зажигалки.
— Значит, так, — сказал он сухо. — Сегодня, как только рассветет, я первым делом отправлюсь в Особый Отдел и заберу свое заявление. Скажу, что оклеветал Юлю и Машку, скажу, что написал ложный донос.
— А-рес-ту-ют, — одними губами изобразила Катя, но Саша злобно посмотрел на нее, и она быстро сложила губы в полоску.
— Пусть арестовывают. Я сделаю так, что меня отправят в тюрьму для особо опасных преступников. Туда, где содержат Берни, Беатрис и Катьку.
— Это не имеет смысла, — медленно и спокойно проговорил Адам.
— О, еще как имеет, — со злостью усмехнулся Саша. — У меня теперь есть силы, помнишь? — Он задрал рукава рубашки и продемонстрировал порезы. — И я вытащу оттуда всех троих.
— И зачем же? — подала голос Катя.
— Затем, что вы в конец… — Саша выругался, — со своими мудацкими играми. Не знаю, какого хрена эта троица явилась в Союз, но подозреваю, что и здесь без вас не обошлось.
Он заметил, как переглянулись Слава и Адам, и понял, что не ошибся.
— Эти трое — тоже люди, ясно вам? И когда я вытащу их, мы соберемся все вместе — они, я, Юля с Таней и Машей, и тогда…
— И тогда ты недосчитаешься как минимум одного человека из этого списка, — перебила Катя. — Тридцать секунд назад Юльку отправили к Неисправимым. Заберешь ты свой донос или нет — в ее судьбе это все равно уже ничего не исправит.
Этого Саша не ожидал. К Неисправимым? Но как она могла успеть за такой короткий срок?
Впрочем… Он улыбнулся, подумав этом. Уж кто-кто, а Юля могла и быстрее.
— Саш, это все, конечно, хорошо, — заметив его улыбку, решился заговорить Слава. — Но ты забываешь важный момент: даже если ты всех вытащишь и соберешь вместе, без нас ты просто не будешь знать, что делать.
— Да? — улыбка на его лице сменилась гримасой, и Слава отшатнулся. — Правда? А много ли вы помогли нам до сих пор, а? Ты, например, — он посмотрел на Адама. — Много ли ты нам помог, хоть в том мире, хоть в этом?
— Сколько мог.
— Да, конечно, — Саша рассмеялся. — Конечно, Адам. Сколько мог, и ни граммом больше. Только вот что я вам всем скажу, господа. Мне больше не нужна ваша помощь, ваши секреты, ваши мудацкие намеки. Мы сделаем все сами. Мы сотворили весь этот кошмар, и нам возвращать все на место. А вы…
Он одним движением спрыгнул со стула и по очереди посмотрел на каждого: на печального Адама, на потирающего разбитую губу Славу, на кривящуюся в ухмылке Катю.
— А вы не смейте больше мне мешать. Потому что пусть я слабее каждого из вас, но, как вы верно сказали сегодня, я — человек. И именно я могу влиять на происходящее. А вы — больше не можете.
Он подождал секунду, но так и не дождался ответа. Глянул на стойку, схватил пачку с остатками сигарет, сунул в нагрудный карман рубашки и вышел из бара, с силой захлопнув за собой дверь.
***
После объявления приговора Таню бросили в клетку — самую настоящую клетку, с металлическими прутьями, металлической кроватью посередине, покрытой тонким одеялом, и металлическим же умывальником в углу.
Когда ее вели, она насчитала восемь таких клеток, стоящих одна рядом с другой. И все они были пусты.
— Завтра к вам придет надзиратель, и вы должны будете заполнить стандартную форму вызова на свидание, — сказал санитар, запирая дверь клетки. — Вы можете вызвать не более троих близких родственников или друзей, на прощание будет отведено тридцать минут.
Она кивнула, и он ушел, громыхая подошвами ботинок по чисто вымытому полу. Таня села на кровать и посмотрела на собственные — босые — ноги.
«Высшая мера наказания, — подумала она. — Странно так… Высшая мера наказания».
Ей совсем не было страшно. Ни когда ее вывели из комнаты, заломив руки за спину, ни когда вели по коридору, а потом вниз — по ступеням. Ни когда объявляли приговор.
«Боятся только те, кому есть что терять. А мне терять больше нечего».
Подойдя к умывальнику, Таня заглянула в металлический лист, заменяющий зеркало. Растрепанная, бледная, только губы алеют на осунувшемся лице.
— Краше в гроб кладут, — усмехнулась она, и испуганно дернулась от громкого звука, раздавшегося поблизости.
По коридору кого-то вели. Таня едва сдержала смех, осознав, кого именно, а когда санитар впихнул Джулию в соседнюю клетку, удерживаться от хохота стало совсем невозможно.
Серьезно? Нет, правда, серьезно? После всего, что произошло, после всего, что эта женщина сделала, им придется две недели провести в метре друг от друга? Серьезно?
Санитар повторил Джулии те же слова, которые несколько минут назад произносил Тане, и ушел. А они остались — вдвоем в этом подземном каземате, разделенные двумя слоями металлических решеток.
Таня села на кровать и посмотрела сквозь прутья. Джулия, похоже, не собиралась продолжать разговор: как только закрылась дверь клетки, она села в углу, спиной к Тане, и замерла так, не шевелясь и, кажется, даже не дыша.
Форма, которую на них надели, превращала ее в похожую на военнопленную: растоптанную, усталую, измученную военнопленную, которой недолго осталось и которая прекрасно об этом знает.
— Эй, — неожиданно для самой себя произнесла Таня. — Ты жива?
— Более или менее, — услышала она тихое. — А ты?
— Тоже. Похоже, что на весь огромный центр неисправимыми оказались только мы с тобой. Забавно, правда?
Джулия не ответила, и Таня не стала больше спрашивать. Она посмотрела на кровать, перевела взгляд на умывальник и, подумав, тоже села на пол, поджав под себя ноги и обхватив плечи руками.
Две недели. Им предстоит провести здесь две недели.
После которых все окончательно закончится.
***
— Ты молодец, Мария.
Этими словами встретила ее Елена на очередном индивидуальном занятии. Сегодня она не сидела за столом, а устроилась в одном из удобных кресел, стоящих у окна. Мэрилин заняла второе.
— Твои успехи просто поражают, — продолжила Елена, улыбаясь. — Я еще не встречала настолько целеустремленного человека, идущего к своей цели. Ты молодец.
Мэрилин вернула ей улыбку. Сегодня она чувствовала себя куда лучше, чем раньше: ей было спокойно и тепло.
— Когда все закончится, — сказала она, опустив взгляд, — я найду Сашку. Не знаю, примет ли он меня после всего, что произошло, но если да, то у нас будет шанс. У нас двоих.
Она представила себе, как это будет. Как он сердито выслушает все, что она ему скажет, как будет хмуриться и отворачиваться, но потом… Потом посмотрит на нее исподлобья и спросит: «Ты уверена?»
И ответом будет «да». Не «возможно», не «я хочу попытаться», а простое и безапелляционное «да», которого им так не хватало в жизни.
— Что ж, — Елена наклонилась и мягко погладила Мэрилин по коленке. — Я рада, что все у тебя сложилось именно так. Обычно на прохождение первой ступени уходит больше времени, но в твоем случае, я полагаю, пришла пора идти дальше.
— Дальше? Куда?
— В группу выздоравливающих, конечно, — Елена протянула ей листок, вырванный из тетради, с коротким списком, написанным шариковой ручкой. — Это те работы, для которых нам сейчас требуются служащие. Если хочешь, ты можешь выбрать одну из них.
У Мэрилин на глаза навернулись слезы. Правда? Действительно? То есть, она действительно переходит на второй уровень, в то время как Джулию и Таню отправили к Неисправимым?
— Я хочу работать на кухне, — сказала она, пробежав глазами список. — Когда-то я неплохо готовила, и мне нравилось это делать.
Елена кивнула и, поднявшись на ноги, протянула ей руку:
— С возвращением в семью трудящихся, Мария. Я рада, что ты снова с нами.
***
На улице уже рассвело, и, бредя по Москве в сторону Лубянской площади, Саша то и дело встречал людей: то ларечников, несущих свой нехитрый товар, то дворников, достающих из подвалов метлы, а то и служащих, спешащих на работу к первой смене.
По Остоженке проехали поливальные машины, и в брызгах, сопровождающих их, засверкало утреннее солнце.
Сколько дней осталось этому миру? Вот такому странному, необычному, но живущему и продолжающему жить своей жизнью? И что будет, когда на место вернется старый мир? Этот просто исчезнет? Или люди, населяющие его, даже не заметят, что что-то изменилось?
Саша не знал. Зато он точно знал другое: пришла пора поступить правильно, поступить по совести. И если все те, кого он оставил в баре у Адама, если все они — не люди, то он сам продолжал ощущать себя человеком.
«Если когда-нибудь у меня будет сын, я хочу, чтобы он знал, что его отец оставался честным с собой до самого конца».
Он подумал об этом со странной смесью торжества и горечи в груди, и остановился прямо посреди улицы от прикосновения: кто-то подошел сзади и похлопал его по плечу.
— Если ты явился в образе моего сына, то лучше убирайся сразу, — сказал Саша, не оборачиваясь. — Мой сын умер, и я не хочу больше видеть, как ты используешь его лицо.
— Я и не собирался. Теперь, когда ты все знаешь, в этом нет смысла.
Голос был незнакомым, и Саша все же рискнул обернуться. На него и так уже таращился постовой с перекрестка, а привлекать еще больше внимания было бы неосмотрительно.
— Михаил, — светловолосый мужчина примерно Сашиного возраста протянул ему руку. Саша молча смотрел, не двигаясь. — Понимаю. Ты имеешь полное право злиться, но если ты выслушал одну версию — возможно, имеет смысл выслушать и другую?
Постовой двинулся к ним, на ходу доставая что-то из кармана кителя, а Саша вдруг почувствовал странную легкость в теле — будто его накачали воздухом. А через мгновение вокруг не стало ни Остоженки, ни перекрестка, ни постового.
— Где мы?
— Иди и смотри.
Саша ничего не видел, зато в ушах его с каждой секундой все громче и громче нарастал шум. Как будто он оказался в самом центре огромного водопада, и сотни тонн воды ударялись о камни, создавая эту немыслимую какофонию звуков.
Михаил положил руку на его плечо, и Саша открыл глаза.
Они стояли на берегу огромного озера, и при виде него у Саши перехватило дыхание, а рот сам собой приоткрылся от страха перед увиденным.
Со всех сторон в озеро стекались потоки воды, но из центра вырывалось на волю пламя: неумолимое, яростное, его жар ощущался на коже укусами змей, а его цвет заставлял глаза слезиться от боли.
— Смотри лучше.
Задыхаясь от дыма, стоящего над озером, Саша заглянул внутрь и отпрянул, хватаясь обеими руками за Михаила. То, что он увидел, невозможно было описать словами: в бездонном озере горели, переплетались, извивались от боли миллионы человеческих тел. Все они были обнажены, и у каждого от кожи остались лишь жалкие лохмотья, и взгляды, которые Саша успел заметить за короткое мгновение, были безумны — все до единого.
— Что это? — прохрипел он, держась за совершенно спокойно стоящего рядом Михаила. — Ад?
— Нет. Это бездна, в которой каждый видит что-то свое. Что увидел ты?
Саша не стал отвечать. Единственное, чего он хотел, — это поскорее убраться отсюда.
— Среди бенедиктинских монахов Везельского Аббатства во Франции жил инок, позже принявший постриг. Его звали Иоанн, и он оставил после себя несколько предсказаний, которые не одобрила ни церковь, ни светская власть.
— Опять пророчества? — со злостью спросил Саша, пристально глядя на Михаила. — Я думал, это прерогатива этой вашей, не знаю, как зовут на самом деле.
— «Эту нашу» зовут Гавриил. Но он не единственный пророк, посещающий земной мир. Так вот, предсказание Иоанна долгие века держалось в тайне, и люди сделали многое для того, чтобы скрыть предначертанное им.
Саша понял, что сейчас Михаил произнесет вслух это пророчество, и закрыл лицо руками, инстинктивно защищаясь от нового знания.
— В тысячелетии, последующим за нынешним, люди научатся видеть. Они вырвутся из плена своих городов и своих разумов, и будут способны видеть от одного конца Земли до другого. Люди превратятся в огромное существо, и каждый станет его частью. Будет общий язык, на котором станут говорить все, и начнется Золотой век.
Михаил замолчал, но Саша не реагировал: он знал, что это только предисловие, прелюдия. Так и вышло.
— И будет царствовать женщина, ставшая матерью тысячелетия. Она расскажет миру свою философию, и мир примет ее как собственную. Она станет воплощать красоту и гармонию и восхвалять духовное начало, и начнется новая эра. Человек поймет, что все темные создания приносят свет, и их не нужно бояться.
Звучало неплохо, однако Саша помнил, что видел собственными глазами за минуту до этого, и это мешало радоваться услышанному.
— Это то, что собиралась сделать Юля? — спросил он.
На лице Михаила обозначились морщины. Теперь он не выглядел молодым красавцем, а скорее умудренным опытом и знаниями стариком.
— Когда придет тысячелетье за нынешним тысячелетием вослед, и землю, и море, и небо заселит собой человек. Он станет приказывать, не зная себе никаких границ, он будет рваться к власти, равной власти Бога.
Голос звучал торжественно и страшно, и морщин с каждым произнесенным словом становилось все больше.
— Но кончится все в одночасье, качнется он, как пьяный король, помчится, как лошадь слепая, и ударами шпор загонит коня в непролазный лес, за которым в конце пути только пропасть.
Руки обожгло острой болью. Саша посмотрел: все до единого вырезанные знаки сочились алой кровью.
— Хватит, — закричал он изо всех сил. — Прекрати!
Но Михаил продолжал:
— Когда придет тысячелетье за нынешним вослед, люди последуют крови и вере. Ненависть переполнит землю, и никому не будет пощады — ни старикам, ни калекам. Все будут знать, что в разных концах земли творится. Увидят детей, чьи кости торчат через кожу, и тех, чьи глазницы кишат червями, и человек, что увидит все это, лицом отвернется — для него нет выше личных забот.
— Да хватит же! Довольно!
Саша взмахнул руками, рисуя в воздухе знак, увидел, как лицо Михаила — лицо старца — высыхает, обращаясь в обтянутый кожей скелет, а потом и вовсе рассыпается пеплом.
И все закончилось. Они снова стояли посреди Москвы, и к ним снова шел постовой, и вокруг ехали машины и спешили люди.
— Идем отсюда, — прохрипел Саша. — Я хочу знать остальное.
Михаил кивнул, и все окружающее исчезло снова.
***
— Ты специально сделала так, чтобы нас обеих отправили к Неисправимым?
Джулия вздохнула, услышав этот вопрос. Долго же она ждала, прежде чем задать его: почти двое суток они здесь, а вопрос только прозвучал.
— Я собиралась оказаться здесь немного позже. И одна.
Судя по смешку, послышавшемуся за спиной, Таня ей не поверила. Что ж, у нее было на это полное право: во всей веренице лжи и недомолвок трудно углядеть зерно истины.
А истина заключалась в том, что весь изначальный план полетел к чертовой матери, а изобретать новый не было ни сил, ни желания. Оказавшись в клетке, Джулия иначе посмотрела на произнесенное старой сукой пророчество:
«Без прощения нет будущего, без сомнений нет настоящего. Две прошло, осталось пять. Не верь тем, кто пришел из другого мира. Верь тем, кто хочет спасти этот. Пять — и кровь омоет землю трижды. Четыре — и царь превратится в обманщика. Три — глас бога изменит прошлое. Две — обломок империи пронзит сердце. Одна — и мир погрузится в вечную мглу».
Оказалось, что на этот раз Гавриил предсказал все достаточно конкретно и точно, вот только она, Джулия, в попытках истолковать предсказанное ошиблась, и не единожды.
«Без прощения нет будущего, без сомнений нет настоящего» — это же было о них с Таней. О том, что никакой любовью не исправишь все, что произошло между ними, да и откуда бы ей взяться, этой любви, после того неимоверного количества боли, которое каждой пришлось вынести.
«Пять — и кровь омоет землю трижды». Она, глупая, думала, что это только предстоит, а на самом деле это уже случилось — там, в другом мире, в царской усыпальнице Петропавловской крепости, когда своим ритуалом они пробудили души невинно убиенных Романовых и заставили их истекать кровью.
Ольга, Татьяна и Анастасия — трое из рода Романовых, Берни и Беатрис не в счет, потому что невинно убиенными были лишь дети, потому что последний русский император собственной рукой и подписью выбрал эту дорогу, потому что последняя русская императрица поддержала его в этом решении.
«Четыре — и царь превратится в обманщика». Магия подобия сработала и здесь: Бернард обманул ее там, в настоящем мире, в уютном Лиможе, вынудив уехать, оставив Таню на растерзание правде.
«Три — глас бога изменит прошлое». И он изменил, потому что гласом, развязав узел, стала она сама, потому что именно она возомнила себя равной богу, и изменила прошлое, исправила его так, как сама хотела.
«Две — обломок империи пронзит сердце».
Но если все остальное уже произошло, значит, осталось только это? Значит, дело вовсе не в том, чтобы заставить последнюю русскую императрицу убить последнего русского императора? Значит, дело в чем-то другом?
Нет, неверно. Все неверно! Она опять все не так поняла!
Джулия вскочила на ноги и принялась ходить туда-сюда по клетке. Четыре шага в одну сторону, пять шагов в другую. Четыре шага, пять шагов.
Перед тем, как они попали сюда, к Мэрилин и Сашке приходил Гавриил, который сказал, что царь уже превратился в обманщика, и когда будет изменено прошлое, станет поздно.
А если… Если допустить, что часть пророчества осуществилась, а часть — еще нет? Что, если предположить…
Джулия охнула и остановилась.
«Пять — и кровь омоет землю трижды».
Три предвестника Апокалипсиса, три жертвы, одна за другой принесенные в том, настоящем мире.
«Четыре — и царь превратится в обманщика».
Ложь Бернарда, его хитрость, его обман.
«Три — глас бога изменит прошлое».
— Я еще не развязала узел в том мире, — пораженно прошептала Джулия. — Вот в чем все дело. Вот почему все так торопились. Вот на что так часто намекал Гавриил. Время нелинейно, и здесь оно движется иначе. Там, в том мире, Берни уже открыл Тане правду, но остального еще не случилось, и узел еще не развязан.
Нет, не может быть. Она остановила себя усилием воли.
Если узел еще не развязан, откуда тогда вообще появился этот мир? Когда она проснулась сюда, Адам сказал: «Мы не ожидали, что ты развяжешь узел, и не были готовы к последствиям. Первое время мы как могли удерживали все на плаву, а потом все рухнуло и эта реальность стала основной».
Он говорил правду, Джулия была в этом абсолютно уверена. Но что, если его правда не была истиной? Что, если всего не знал и он тоже?
— Эй, — крикнула она в потолок клетки. — Эй, вы. Если весь фокус в том, чтобы показать мне последствия моего решения, то я усвоила урок, ясно? Верните нас всех обратно, и я не буду развязывать узлы и вмешиваться в мироздание. Я ничего не буду делать, клянусь!
Ничего не произошло. Только Таня в соседней клетке покашляла, видимо, изображая «совсем с ума сошла».
— Нет, — прошептала Джулия, хватаясь руками за голову. — Нет, не совсем так.
Она бешеным усилием заставила себя мыслить внятно.
«Слава и его странная сестра — неизвестные переменные номер один. Зачем они здесь? Что им нужно? Я так и не успела этого выяснить.
Гавриил с его мудацкими предсказаниями. Он постоянно говорил, что до конца света осталось немного, что это надо предотвратить, но он ни разу не сказал, что погибнет этот мир.
Мишка в роли Сашиного сына и в роли Анны Вырубовой. Он участвовал в плане Лилит, он хотел заставить Таню родить Николаю нового наследника. Чтобы в обычном мире мне даже в голову не пришло просить Таню помочь организовать апокалипсис».
— Вот оно, — вырвалось у Джулии с хрипом. — Апокалипсис. Вот в чем все дело, черт бы их всех побрал.
Все это — изменившийся мир, и прошлое, и настоящее, — все поступки Гавриила и Михаила были направлены на то, чтобы не дать ей устроить апокалипсис. Чтобы, вернувшись в нормальный две тысячи четырнадцатый, она не пошла до конца, не смогла сделать последний шаг, чтобы остановилась и не стала ничего менять.
Но ведь она и так не стала! Апокалипсиса не было, она не довела ритуал до конца, она всего лишь… Всего лишь…
— Всего лишь развязала узел. И тем самым дала отцу возможность вмешаться в ход событий. И именно это в конечном счете все изменило.
***
Cаша думал, что Михаил перенесет их в бар к Адаму, и уже заранее готовился возмутиться, но возмущаться не пришлось: они вдруг оказались сидящими на скамейке в парке Революции. Двое молодых мужчин, присевших отдохнуть после долгой прогулки.
— Значит, это то, что было бы, если бы мы довели до конца историю с Апокалипсисом? — спросил Саша, жалея, что на улице нельзя появляться с сигаретами.
— Это то, что будет, если вы доведете до конца историю с Апокалипсисом, — возразил Михаил.
— Не понимаю. Ведь все это уже было — мы готовились, были предвестники, кровь текла из портретов…
Саша запнулся на полуслове и вспомнил свое видение на кладбище.
Кровь, стекающую по стенам снизу вверх, поднимающуюся, расплывающуюся по портретам последних Романовых. И голос. Жуткий голос, гремящий с небес:
«Азм есмь царь, и имя мне — Михаилъ».
«Не я забрал, но ты принес в жертву. Отдал во имя спасения России, а теперь вернуть хочешь?»
«Надев венец терновый, негоже требовать блага. Надел — носи, пока сможешь. А ежели тяжел стал, так знай, что тяжесть эта — тобой самим на себя возложена».
— То есть этого всего еще не было? — выпалил Саша, с ужасом хватая Михаила за руку. — Это все еще не случилось?
Михаил вздохнул и пожал плечами.
— Случилось или не случилось — какая разница? В масштабах вселенной «случилось» и «должно случиться» — это по сути одно и то же. Когда Люцифер развязал узел, полгода, прожитые вами после этого, — они случились или нет? А другие полгода, которые должны были быть, если бы узел не был развязан?
У Саши закружилась голова. Он начал понимать, но то, что потихоньку укладывалось в его голове, было слишком страшным.
— То есть пророчество об уничтожении этого мира… Оно вовсе не о нем? Оно о мире вообще? Обо всех мирах?
— Да.
— И все наши попытки что-то изменить здесь не имеют никакого значения?
Михаил покачал головой.
— Имеют. Послушай, все, что произошло с вами, вы сделали сами. Единственное, что сделали мы, — это помогли вам проснуться в этом мире, и только. Но часы тикают, и в настоящем времени Темная уже узнала правду от Бернарда и Лилит. До момента, когда вы все соберетесь в Петропавловской крепости, осталось совсем немного. Поэтому я сейчас здесь, поэтому я говорю с тобой.
— Что я должен делать? — быстро спросил Саша.
— Я не знаю. Я здесь не для того, чтобы указывать тебе дорогу, а для того, чтобы предупредить о последствиях. Если врата будут открыты, если ритуалы будут завершены, — теперь ты знаешь, что будет после.
— Но Юля остановилась! Она выбрала Таню, она не выбирала апокалипсис!
Михаил прищурился.
— Да, так и было. Но что, если, увидев последствия своего решения, она не стала бы развязывать тот узел? Что, если бы она поняла: Темную не спасти, она все равно станет темной рано или поздно. Что бы она сделала тогда?
Ответ был очевиден, и Саше он совсем не понравился.
— Берни, Беатрис и Катька, — сказал он быстро. — Какова их роль в этом?
— Не знаю. Задай этот вопрос Люциферу — то, что эти трое сейчас в опасности, его заслуга.
— Хочешь сказать, это Юля притащила их в Союз? Зачем?
Михаил улыбнулся, и Сашу передернуло от этой улыбки.
— Как знать… — это прозвучало почти мечтательно. — Люцифер, Темная, Бернард, Екатерина.
— Четверо… — прошептал Саша. — А меня, Мэрилин и Беатрис ты не считаешь, потому что…
— Да. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что я сказал тебе: вы должны родиться свыше. Дух дышит где хочет, и Его голос слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа. Впрочем… — он засмеялся. — Мы можем спросить у них самих, как думаешь?
Саша не успел ответить: Михаил поднялся на ноги, взмахнул рукой, и через мгновение рядом появились люди.
Один — обросший щетиной мужчина с мученическими глазами, другая — кудрявая и остроносая, испуганно озирающаяся по сторонам. А третья… При виде нее Саше захотелось немедленно упасть на колени и просить милости. Любой милости — хотя бы какой-нибудь.
Если первые двое будто свалились с неба, то последняя словно царственно сошла с него, тяжело и величаво неся свое грузное тело. Ее волосы были пепельно-серыми, а глаза — узкими и страшными. И невозможно было даже представить, как могла Юля все это время называть ее холопским и плебейским «Катька».
— Я сделал все, чтобы тебе помочь, — сказал Михаил, опуская руку на Сашино плечо. — Люцифер притащил их в Союз, а я притащил их сюда. Дальше все будет зависеть только от тебя.
Он щелкнул пальцами и исчез в облаке невесть откуда взявшегося дыма. А Екатерина (даже в мыслях Саша не посмел бы назвать ее Катькой) пристально осмотрела присутствующих и ухмыльнулась:
— Мишенька в своем репертуаре. Когда-нибудь страсть к театральным эффектам доведет его до ручки. Будем знакомы, молодой человек. В этом мире меня зовут Элиа. Подозреваю, что именно вам мы обязаны столь внезапным перемещением из некомфортных условий в более комфортные.
— Прекрати, Элли, — Бернард сделал шаг навстречу Саше и протянул ему руку. — Расскажи нам все, что знаешь. О многом мы уже догадались сами, но хотелось бы послушать всю историю целиком.
Саша послушно пожал протянутую руку, пригласил всех присесть рядом на лавочку и, мысленно перекрестившись, принялся рассказывать.