Глава 36
Таня сидела на кровати и смотрела в окно. Из-за высоких деревьев было сложно разглядеть луну и звезды, но она смогла найти положение, в котором можно было увидеть пусть маленький, но все же кусочек ночного неба.
Мысли ее были бессвязными и беспорядочными, — похоже, она никак не могла успокоиться после того, что произошло сегодня на занятиях.
В первую секунду после того, как Елена остановила кошмар и обняла ее, плачущую, Тане показалось, будто она вернулась домой. Эти руки были такими теплыми, такими женскими, такими ласковыми… Хотелось уткнуться в них и сидеть так долго-долго, ни о чем не думая.
Но потом секунда прошла, и все изменилось. Окружающая действительность медленно начала выцветать, становясь похожей на черно-белый снимок. Вначале ушли оттенки, затем — тени, а после и все краски. И в этой монохромной пустоте Таня вдруг ощутила спокойствие и уверенность.
Нет, она не стала кричать — ей не было страшно. Любопытно, пожалуй, но не более того. Она подняла голову, отстраняясь от обнимающих ее рук Елены, и посмотрела по сторонам.
Что-то неясное, размытое виделось в каждой из присутствовавших здесь женщин. В ком-то было больше черного, в ком-то — больше белого, но Таню отчего-то не интересовали оттенки. Она искала взглядом что-то, чего сама не могла понять.
Время, похоже, затормозилось: она видела, как Мэрилин очень медленно размыкает губы, как другая женщина так же медленно поднимает руку, чтобы поправить упавшую на лоб прядь. Видела, как Елена опускается на корточки, практически застывая в нелепой позе.
А потом она увидела то, что искала.
Это невозможно было описать словами, потому что у этого не было ни цвета, ни формы. Нечто, похожее на пульсацию, отдающееся ударами в виски и разбрызгивающее вокруг звуки.
Таня прислушалась, но звуки невозможно было разобрать. Рваная мелодия не походила ни на что, слышанное ею раньше.
А потом, бесконечно долгое мгновение спустя, все кончилось.
Время снова заторопилось, и Мэрилин зевнула, и другая женщина поправила свои волосы, и Елена, присев, заглянула Тане в глаза. Заглянула и отшатнулась, испуганная.
— Что? — вырвалось у Тани. — В чем дело?
И закружилось, и понеслось. Мэрилин закричала первой, за ней — и все остальные. В комнату ворвались двое, схватили Таню, выкручивая ей руки, и повели за собой. Она не сопротивлялась: спокойствие и уверенность ушли, но память о них, знание о том, что они были, придавало сил. Она шла туда, куда ее вели, и послушно села на кровать, как велели, и спокойно перенесла врачебный осмотр, и в ответ на «Запрещено покидать комнату до особого распоряжения» только кивнула, выдавив из себя улыбку.
Ей не принесли ни обеда, ни ужина. Но есть не хотелось: слишком наполненной она чувствовала себя до сих пор, слишком… другой. А когда за окном сгустились сумерки, ее начала бить дрожь. Все тело, каждая клеточка будто сошла с ума, пытаясь вырваться за пределы кожи неровными ударами. Ее трясло так, будто она случайно наступила на наполненные силой тока провода, будто нырнула в ледяную прорубь, будто впала в какой-то нервический припадок.
«Что это было? — думала она, сидя на кровати и обхватив плечи руками. — Что со мной происходит? Что увидела в моих глазах Елена? Почему она испугалась? И почему я совершенно не боюсь? Я ведь должна бояться, правда? Это все какая-то чертовщина, и ее нужно бояться, но мне совершенно не страшно».
Постепенно дрожь утихала, уступая место чему-то другому, незнакомому. Таня ждала. Она не знала, чего ждет, не знала, сможет ли дождаться, но почему-то «я жду тебя» приходило ей в голову всякий раз, когда встревоженные мысли утихали.
«Я жду тебя».
Но кого?
Юлика, который пришел бы и вытащил ее отсюда? Принял бы все приличествующие случаю извинения и отвез бы домой, в Петроград? Вернул бы в обычную жизнь — кухня, магазины, уборка. Редкие и тайные встречи с Наташей. Супружеский долг, не приносящий ничего, кроме отвращения или равнодушия.
Нет. Не его.
Может быть, Елену, которая больше не была страшной, потому что Таня знала о ней то, чего не знали и не могли знать другие?
Или Мэрилин, ненавидящую ее так сильно и так давно, что это стало привычкой, чем-то обыденным и постоянным?
Нет. Никого из них.
— Здравствуй, Ларина.
— Здравствуй.
Таня даже оборачиваться не стала: так и осталась сидеть в той же позе, разглядывая в окне кусочек ночного неба. Услышала осторожные шаги, почувствовала, как прогибается под весом второго тела кровать.
— Мне не понравится то, что ты мне скажешь, верно? — спросила, затаив дыхание.
— Да, — услышала в ответ. — Не понравится.
Джулия не прикасалась к ней, и она была благодарна ей за это. Пожалуй, сейчас любое прикосновение было бы слишком острым, слишком болезненным.
— Как ты выбралась из карцера? — спросила Таня, сознательно оттягивая начало того-самого-разговора.
— Лучше тебе не знать.
В этом «лучше тебе не знать» было что-то до жути знакомое: насмешливое, полное ощущения превосходства, с эдакой легкой усмешкой и прищуренным взглядом.
«Не нужно лезть на черную трассу, едва научившись вставлять ноги в крепления. Можно и ногу сломать».
— Черная трасса, — задумчиво повторила Таня вслух. — Сломать ногу…
Джулия молчала, сидя за ее спиной, но Таня чувствовала кожей ее недоумение и страх. И этот страх так не шел ей, что становилось даже забавно.
«Я дух в теле человека. Я не умею испытывать страха».
— Так странно. Я должна бояться, я просто обязана сейчас бояться, но почему-то совсем не боюсь. Почему, Джули?
— Ларина…
Таня прикрыла глаза. Калейдоскоп белого и черного снова разлился по векам, снова заплясал в причудливой пульсации, но на сей раз эта пульсация не причиняла боли.
«Спасти царя, спасти Россию. Убрать тех, кто хочет крови, оставить тех, кто хочет перемен. Не разум будет править миром, а чувства, без которых мир — ничто».
— Не разум будет править миром, а чувства…
— Что? — Джулия схватила ее за плечи и резко развернула лицом к себе. — Что ты сказала?
Таня улыбнулась и чуть склонила голову, разглядывая сверкающие в темноте зеленые глаза.
— Я хочу знать правду, Джули. И ты расскажешь мне ее. Прямо сейчас.
***
— Где мой сын? — спросил Саша, когда ругающаяся сквозь зубы Катя дотащила его до квартиры и втолкнула внутрь. — Где Влад?
— Думаю, лучше тебе пока что его не видеть.
Дверь, ведущая на кухню, открылась и со стуком ударилась о стену. Выскочивший в коридор Слава подхватил Сашу под мышки и потащил. Катя следом за ними зашла в ванную и молча смотрела, как Слава обмывает порезы, как мажет их зеленкой, как заботливо обтирает от пыли Сашино лицо.
— Ну? — спросила она, когда с оказанием помощи было покончено. — Что будем делать?
Слава ничего не ответил, и Саша послушно оперся на его подставленную руку и поковылял на кухню. Там его усадили на табурет и сунули в руки кружку с обжигающе-горячим чаем.
— Пей, — велел Слава, усаживаясь рядом. — Залпом, ну!
Он послушно выпил — обжигаясь, но практически не чувствуя боли. Поставил кружку на стол, посмотрел на стоящую в дверном проеме и иронически ухмыляющуюся Катю.
— Почему тебя я могу разглядеть, а его нет? — спросил Саша и понял, что чай помог: голос был уже не таким хриплым, и слова не вызывали рези в горле.
— Потому что я позволила тебе видеть, — хмыкнула Катя. — Решила, что иначе у тебя поедет крыша и ты станешь бесполезным.
— Бесполезным для чего?
Сидящий рядом Слава протянул руку и коснулся Сашиного плеча. От ладони исходило тепло — не такое, как от Адама, но очень похожее. На мгновение Саше даже показалось…
— Ты не можешь быть Адамом, так? — спросил он, глядя в грустные Славины глаза. — Он никогда не покидает бар. И он не стал бы… Не стал бы притворяться.
Катя засмеялась.
— Да уж, притворяться старый крот никогда не умел. Лечить, помогать нуждающимся и ждать, когда придет время. А притворяться — нет. Не его тема.
— Постой. Придет время? Время для чего?
— Для судного дня, конечно, — с ноткой удивления сказала Катя. — Который вы, четыре придурка, приблизили своими поступками так, что дальше некуда.
Горло сдавило спазмом. Саша тяжело задышал, пытаясь прогнать тошноту, а Слава строго погрозил Кате пальцем.
— Да ладно, — отмахнулась она, делая шаг вперед и усаживаясь за другой конец стола. — Если будем и дальше двигаться такими темпами, то ничего не успеем. Давай поможем мальчику понять и приступим к делу.
— Хорошо, — тихо сказал Слава. — Ты права, времени практически не осталось.
Он взял Сашу за руку и легонько сжал.
— Мы не станем отвечать на все твои вопросы, — в его голосе зазвучало сожаление. — Но, пожалуй, сможем ответить на главные.
— Где мой сын?
Слава покачал головой.
— Он не твой сын и никогда им не был. Мальчик, зачатый твоей подругой, должен был умереть, не родившись. Тот, кого ты вырастил, не сын тебе.
Чего-то подобного Саша ожидал, но его поразило, как легко сказал об этом Слава. Как будто это ничего не значит. Как будто это — пустяк, ерунда, нелепица.
— Где он?
Вместо Славы ответила Катя:
— Он ушел, когда понял, что ты вот-вот пробудишься. Я почуяла это еще там, на кладбище.
И предупреждая дальнейшие вопросы, добавила:
— Не беспокойся за него. Уж кто-кто, а этот точно будет в порядке.
Саша знал, что должен спросить дальше. Но не мог, никак не мог себя заставить. Он не хотел слышать ответ, не хотел новых знаний и новой боли.
— Это ты вернула мне силы? — спросил он о другом. — Зачем было таскаться на кладбище?
Катя и Слава переглянулись, и от одного вида этого Сашу с ног до головы пронзило злостью.
— Прекратите! — крикнул он, ударив кулаком по столу и даже не почувствовав боли. — Я достаточно нагляделся на такое, и больше не хочу. Или отвечайте прямо, или я немедленно ухожу отсюда.
Катя нарочито медленно достала из кармана жевательную резинку и сунула ее в рот. Весь ее вид ясно выражал одно, но емкое слово: «истеричка».
— Саш, успокойся, — попросил Слава, увидев, как он медленно поднимается на ноги, готовый ударить снова. — А ты… — посмотрел на Катю. — Прекрати над ним насмехаться. Силы вернулись вместе с признанием ответственности за содеянное. Мы не могли знать, где и когда это случится.
Ответственности… Саша горько усмехнулся и снова сел, прижавшись спиной к холодной стене кухни.
— Я вел себя как мудак, — сказал он вслух, глядя на Катю. — С самого начала винил кого угодно, но не себя самого.
— Ага, — она надула пузырь и лопнула его языком. — При том, что тебя, придурка, никто за яйца в царскую усыпальницу не тащил.
— Катя!
Саша жестом остановил Славу.
— Нет, она права. Никто не тащил, это верно. Я сам принял решение участвовать, сам ушел от Мэрилин, и сам потом к ней вернулся. Все это — моя вина. Ничья больше.
— Да, но…
— Ой, да хватит, — теперь уже Катя вмешалась в разговор. — Тра-ля-ля, чувство вины, бла-бла, я мудак, все осознал и раскаялся. В исправиловку Юлю с Машей тоже ты засунул, можешь записать это в список грехов вместе с грехом за бумажку, которая из-за тебя теперь в Особом Отделе. Только это все теперь не имеет значения, понял?
Саша кивнул, а Слава вдруг поднялся с табуретки и пошел ставить чайник. И это натолкнуло на еще одну мысль.
— Адам. Вы его знаете? Откуда?
— Оттуда, — ответила Катя, Слава же решил объяснить:
— Когда Юля развязала узел, все изменилось не сразу, — сказал он, наливая в чайник воду из-под крана. — Этот вариант вселенной становился основным медленно, и мы прекрасно это видели. Было ясно, что рано или поздно она проснется сюда и первым делом пойдет к Адаму.
Со щелчком зажглась горелка плиты, засинели всполохи огня, и чайник с металлическим звуком стукнулся о подставку.
— Но Адам ограничен в своих передвижениях, — продолжил Слава, доставая с полки пакет с пряниками. — Нужен был кто-то, кто будет поблизости, чтобы держать руку на пульсе.
— Подожди, — Саша прикусил губу и посмотрел на жующую жвачку Катю. — Ты же с ней спала! Еще до того, как она сюда проснулась. Зачем?
Катя скривилась.
— А как еще, по-твоему, мы должны были удерживаться рядом? У нашего милого Люцика есть только две слабые точки. Первая — это…
— Таня, — перебил Саша.
— Верно, ее Темная. А вторая — это…
— Чувство вины.
Теперь все стало ясно. Снять комнаты у местной Юлии Ванг — это не проблема, но как сделать, чтобы пробудившаяся Джулия не выгнала всех к чертовой матери в первые минуты после пробуждения?
Очень просто: соблазнить, заставить себя бросить, и периодически напоминать о разбитом сердце.
— Так что поначалу все складывалось как нельзя лучше, — сказал Слава, снимая закипевший чайник с плиты. — Юля привезла сюда вас с Машей, отправилась за Темной, и мы рассчитывали, что вскоре все четверо соберутся здесь и можно будет все исправить. Но…
— Но мы недооценили Люцика, — Катя со злостью выплюнула жвачку. — И переоценили Адама. Вместо того, чтобы привезти сюда Темную, вы все совместными усилиями поперлись в девятьсот пятый менять историю.
Открыв рот, Саша смотрел, как Слава разливает чай, как высыпает пряники в сухарницу и достает из-за батареи пачку сигарет.
— К… Куда поперлись? В девятьсот… пятый?
— Именно, — подтвердил Слава, снова усаживаясь за стол и прикуривая сигарету. — Если бы ты знал, что вы там наворотили, у тебя бы волосы дыбом встали.
— Но я не помню никакого девятьсот пятого! — воскликнул Саша. — Да, мы думали над тем, чтобы отправиться туда, но в итоге не сделали этого!
Запах табачного дыма ударил в ноздри, и Саша инстинктивно вытянул сигарету из пачки Славы и, чиркнув спичкой, глубоко затянулся.
— Ты не помнишь, потому что вам, идиотам, сказочно повезло, — Катя открыла форточку и помахала рукой, разгоняя дым. — После всего, что вы устроили, Темная пожертвовала собой ради Юли и вместо нее взошла на плаху. Это высвободило достаточно энергии для того, чтобы Юля смогла вернуться обратно в это время, а потом и отмотать его немного назад.
По Сашиному телу пробежала дрожь. Вернуться во времени? Отмотать назад? Такого ему еще не приходилось слышать.
— У Юли в этом мире нет силы Хаоса, — попытался объяснить Слава. — Но в девятьсот пятом, куда она переместилась, силы были. И вернувшись сюда, часть из них она прихватила с собой.
— Ай, да что она там прихватила, — хмыкнула Катя. — Это все Темная. Добровольная жертва, бла-бла, агнец, и все такое. Папенька чувствителен к таким идиотским фокусам, и потому пусть кастрированные, но силы у Юли теперь есть.
— Погодите, — попросил Саша, делая быстрый глоток чая и снова затягиваясь сигаретным дымом. — Но если все так, как вы говорите, то еще несколько дней назад мы все были здесь, все трое. Какого ж черта вы не отправили нас за Таней, если это так важно?
Слава и Катя переглянулись. «Ты скажешь или я?» — читалось в их взглядах. И Саша понял, что ему не понравится то, что он услышит.
— Мы не успели, — недовольно пробормотала Катя. — И не учли один фактор, который стоило бы учесть с самого начала.
— Какой фактор?
— Твоего так называемого сына.
***
На Таню было больно смотреть. Не из-за того, что предстояло рассказать, и не потому, что чувство вины и жалости захватило разум и не хотело уходить. Больно было смотреть в глаза — знакомые, родные, но наполненные чем-то совершенно новым — может быть, призраками пробуждения.
«Как это возможно? — устало думала Джулия, кусая губы и готовясь начать разговор. — Как могла домохозяйка из этого странного мира самостоятельно вырасти настолько, чтобы начать видеть?»
Получалось — могла. Процесс, который должен был занять годы, уместился в несколько недель, и теперь перед Джулией сидела кто угодно, но уже не «домохозяйка из странного мира».
Отчаянно хотелось посмотреть. Снова привлечь Хаос и посмотреть, насколько открылись ее глаза, сколько света (или тьмы?) она успела впустить в себя сегодня. Но было нельзя. И Джулия усилием воли заставила себя разомкнуть губы и сказать:
— Этот мир — ненастоящий. Его создала я, когда попыталась изменить твою реальность так, чтобы никогда не полюбила меня.
Она ждала удара, но его не последовало. Таня только вздохнула чуть слышно и выдавила улыбку. И Джулия продолжила.
— Мы с тобой были связаны на протяжении многих тысячелетий. Мы рождались в разные времена, в разных телах и с разной памятью. Я практически всегда помнила предыдущие жизни, но ты — нет.
Сердце сдавило спазмом, и Джулия снова на мгновение прикусила губу.
— Когда ты вспоминала, то видела обрывки из наших прошлых жизней. Тебя обуревала ревность, жажда власти, ощущение превосходства. Это росло век от века, и то, что ты делала, росло вместе с тобой.
Повинуясь порыву, Джулия протянула руки и схватила Танины ладони в свои. Сжала крепко, будто говоря: «Я помогу тебе это пережить». Но Таня лишь легонько качнула головой. Она не выглядела удивленной, не выглядела испуганной. Она выглядела до жути спокойной.
— А затем настал момент, когда ты вспомнила. И все совершенное тобой разом рухнуло на твои плечи. И ты… Ты не смогла этого пережить.
Словно наяву Джулия вновь ощутила шероховатость досок под собой, и запах крови, и ледяной холод металла в руке.
— Я любила тебя, и когда ты попросила помочь тебе уйти, я не смогла отказать.
— Ты убила меня? — тихо спросила Таня.
— Да. Я убила тебя, а потом убила еще несколько десятков людей — убила, потому что не смогла справиться с болью, не смогла справиться с осознанием того, что ты ушла навсегда, что больше никогда не вернешься, что тебя больше нет и уже не будет.
Джулия с шумом втянула в себя воздух, но он не достиг легких — застыл где-то в груди колючим комком и остался там.
— Меня наказали за то, что я сделала. И век за веком я вынуждена была проживать сотни жизней, помня о том, что потеряла. Я не искала тебя, потому что знала, что это бессмысленно, но сама мысль о том, что тебя нет и никогда не будет… Это убивало меня, это медленно и мучительно убивало меня. Каждый день. Век за веком.
Она увидела, что Таня размыкает губы, чтобы что-то сказать, и заторопилась:
— А потом случилось так, что я снова встретила тебя. Я не узнала тебя, конечно, и ты не узнала меня тоже, и когда ты полюбила меня, я думала, что все это — лишь морок, глупость, очередная человеческая эмоция, которых я немало повидала за свои жизни. Но я ошиблась. Жестоко ошиблась.
Джулия замолчала, и в темноте комнаты воцарилась тишина. Слышно было только дыхание Тани да шорох веток, качающихся за окном от ветра.
И безумным хороводом, безудержным калейдоскопом закрутилась в этой тишине память.
— Когда я поняла, что происходит, было уже поздно. Мы полюбили друг друга как в самый первый раз, да это и был первый раз, — твоя первая жизнь, жизнь, в которой мы впервые встретились, жизнь, память о которой, как оказалось, у меня отняли.
Она горько усмехнулась.
— Я не открыла тебе правды тогда. Узнав, кто ты на самом деле, я не сказала тебе об этом, потому что боялась, что если ты узнаешь, то не сможешь с этим справиться, не сможешь этого пережить. Но к тому времени маховик уже был запущен, и я не могла остановиться, и не знала, какое решение принять, какой выбор сделать.
— О чем ты? — спросила Таня чуть слышно. — О каком выборе ты говоришь?
Это была самая трудная, самая сложная часть, и, черт побери, Джулия предпочла бы скорее отрезать себе часть тела, чем говорить об этом.
— Я хотела изменить мир. Я хотела сделать так, чтобы люди проснулись, чтобы все до одного обрели возможность видеть. Видеть так же, как видела я. Следующая ступень эволюции, прыжок в познании. Апокалипсис.
Таня вздрогнула и расширила глаза.
— Апокалипсис?
— Да. Многие бы погибли, не сумев справиться с новым знанием. Но остальные пробудились бы, и мир стал бы другим.
— А ты? Что было бы с тобой?
— Я бы остановила собственный цикл перерождений и ушла дальше.
Джулия опустила глаза и продолжила:
— Ты была против. Ты не хотела никакого апокалипсиса, потому что считала, что я не имею права решать за людей, какой путь им выбрать. Но в самом конце, когда оставался только один шаг, ты пришла и была рядом.
Таня молчала. Она крепко сжимала ладони Джулии, и то ли от этого прикосновения, то ли от этой нечаянной близости кружилась голова и сбивалось дыхание.
— Мы провели ритуал. Часть ритуала. И когда осталось сделать совсем немного, я поняла, что ты была права и я не имею права распоряжаться жизнями других людей. Единственная жизнь, которой я могла распоряжаться, — моя собственная. И я сделала это.
— Сделала что?
Джулия зажмурилась, прежде чем ответить.
— Сделала так, что мы с тобой не полюбили друг друга в той жизни. Сделала так, что ты прошла мимо меня, проживая свои собственные решения, не отягощенные фатальностью судьбы. Апокалипсиса не было, он случился только для меня одной. А ты стала свободна.
Не открывая глаз, она задумалась: было ли все, сказанное сейчас, правдой? И получалось, что да, было, но все равно не оставляло ощущение, что это еще не вся правда, что вольно или невольно она рассказала так, как думала и чувствовала сама, а Таня, вполне возможно, могла подумать или почувствовать иначе.
— Ты прожила полгода, не подозревая, что эти полгода уже были. Знала только я: помнила каждый день, каждое произнесенное слово, каждый совершенный поступок. Я думала, что это и есть мое наказание за совершенное, но оказалось, что наказание было впереди.
Медленно и аккуратно Таня двинула руками, забирая свои ладони из сжимающих их пальцев Джулии. Сразу повеяло холодом и тоской.
— Значит, этот мир действительно ненастоящий? — спросила она, и Джулия не смогла различить ни одного оттенка эмоций в ее голосе. — Значит, ты пришла сюда, чтобы вернуть все на свои места?
— Да.
Дальше должен был последовать следующий вопрос, но Таня не задала его, а молча отодвинулась дальше, к стене, села, согнув ноги и обняв их руками. Будто пытаясь защититься от дальнейшего.
— Я чувствовала, что что-то не так, — сказала она чуть слышно. — Мне все казалось, что наша жизнь — какая-то… не совсем правильная. Получается, я не ошибалась.
— Нет. Не ошибалась.
— Мы любили друг друга… — прошептала Таня. — Любили… Странно: я говорю это, но не чувствую ни отвращения, ни стыда. Почему?
— Может быть, потому, что для тебя это сейчас всего лишь слова?
— Может, и так.
***
Привычный мир продолжал рушиться с ужасающей скоростью, но Тане по-прежнему не было страшно. Усталость, в которую она погружалась с каждой секундой все глубже, перекрывала все: и страх, и боль, и удивление.
Но произнесенное Джулией «может быть, потому что для тебя это сейчас всего лишь слова» что-то всколыхнуло внутри, заставило сердце дернуться коротким ударом.
«Да, для меня это всего лишь слова, — хотелось сказать ей. — Потому что все это время я чувствовала к тебе что-то, но совсем не уверена, что это было любовью. И кто знает — возможно, права была Елена, говоря, что меня привлекает в тебе то, чего нет во мне самой, и только».
— Это еще не все, — услышала она глухое и заставила себя посмотреть на Джулию. Та сидела с идеально ровной спиной, вся натянутая, застывшая. — Встретив твоего мужа в поезде, я сразу его узнала и сделала так, чтобы он привел меня в ваш дом. Я хотела забрать тебя оттуда, хотела забрать от него, хотела забрать себе.
— Но я отказалась.
— Да. Ты отказалась.
«Интересно, что бы я сделала, предложи она мне то же самое сейчас?» — подумала Таня. И ответа у нее не было.
— Потом случилось многое из того, о чем я не хотела бы сейчас говорить, — продолжила Джулия. — Скажу одно: в результате мы оказались здесь, разделенные стеной, и услышав твой крик, я была готова сломать эту стену к чертовой матери и оторвать головы каждому, кто посмел к тебе прикоснуться.
Это было правдой — Таня знала это, но это была не вся правда.
— Мэрилин, — осторожно, пробуя это имя на вкус, произнесла она. — Вы попали сюда с ней. В один день.
Она видела, как по телу Джулии пробежала судорога. И сердце снова пропустило удар.
— Да.
— Она сказала, что ее отправили сюда за то, что… — свет и тьма, это все-таки трудно было произносить вслух. — За половую связь с подругой.
— Да.
— И этой подругой была ты.
Не было нужды дожидаться очередного «да», и без него в грудь впечаталось что-то острое, что-то отравленное, что-то гнилостно-мерзкое.
«Я не имею права испытывать боль, — сказала себе Таня сквозь шум в ушах. — Я не должна испытывать боли. Почему тогда я ее чувствую?»
— Я задам еще только один вопрос, — произнесла она вслух, глядя в зеленые, яркие, похожие на кошачьи глаза Джулии. — Это ты привела меня сюда? Ты сделала так, чтобы меня арестовали?
И прочитала ответ прежде, чем он прозвучал.
— Да.
Какая-то невидимая сила толкнула ее в спину, заставляя встать с кровати и подойти к окну. Она чувствовала себя так, словно все это время стояла на краю высокой скалы, раскинув в стороны руки и покачиваясь от ветра, и только одного толчка не хватало для того, чтобы полететь.
Теперь толчок был. А полета так и не случилось.
— Что тебе нужно от меня? — спросила Таня сквозь зубы, старательно разглядывая деревья за окном. Светало, и звезд больше не было видно, но остатки полумесяца все еще блестели на алеющем небе. — Скажи, зачем ты пришла и чего ты хочешь?
Джулия молчала. А Таня просто смотрела, и с каждой секундой все яснее и четче понимала: она не ответит. Солгать не сможет, а говорить правду не станет. И они побудут здесь вдвоем, еще немного, пока солнце окончательно не взойдет над горизонтом и комнату не зальет теплый утренний свет, пока за дверью не послышатся шаги идущих по коридору санитаров, пока кто-нибудь не войдет внутрь, объявляя подъем, и не увидит их: одну — сидящую на кровати и вытянувшуюся в струну, и другую — стоящую у окна и наблюдающую за тем, как восходит солнце.
Что должны делать люди в момент осознания, что мир вокруг них — больше и не мир вовсе? Что может сделать человек, узнавший, что вся его жизнь не была настоящей, что вся его жизнь — всего лишь фантазия, глупость, от которой нужно поскорее избавиться?
— Я не люблю тебя, — сказала Таня, чувствуя, как по щекам катятся слезы. — Ты пришла сюда, чтобы заставить меня полюбить, но я не люблю.
— Как ты поняла? — услышала она хриплое, и обернулась.
— Посмотри, — велела, заглядывая в глаза. — Посмотри на меня, Джули. И ответь сама, как я поняла.
Ей даже не пришлось ничего делать. Взвихрился свет вокруг, забрался под кожу и растекся по капиллярам удушливым теплом. И женщина, сидящая перед ней на кровати, женщина, одетая в нелепый наряд, женщина с растрепавшимися волосами и накрепко сжатыми пальцами, стала меняться.
Быстро, неимоверно быстро, словно каждую секунду перед Таней возникал совершенно другой человек: то мужчина, то женщина. То со светлыми волосами, то с темными. То в пахнущей дымом и порохом военной форме, то в черно-белом сарафане с тонкими бретелями.
Еще, и еще, и еще быстрее. Лица сливались в одно, фигуры сливались в единое целое, и только глаза, глаза оставались прежними — зелеными, широко распахнутыми, с вертикальными зрачками.
— Ответь мне, — чужим, незнакомым голосом крикнула Таня. — Ответь, как я поняла?
Темное, светлое, и снова темное, и опять. Перерезанное горло, белая кожа, веснушки, загар, шрам, рассекающий лицо надвое. Пухлые губы, узкие, выпяченные вперед. Длинные волосы. Короткие. Растрепанные кудри. Исцарапанная кожа головы.
И — быстрее, еще быстрее, еще.
— Как я поняла? Как я поняла, зачем ты явилась?
— Я не сломала стену.
Таня повела рукой, и все стихло. Джулия сидела перед ней на кровати — съежившаяся, задыхающаяся, искривленная в невероятной для человека позе.
— Все верно, — сказала Таня с горькой усмешкой. — Мы были там обе, каждая по свою сторону стены. И я так сильно, так остро стремилась к тебе, что даже не обладая еще никакими силами, даже не зная, что они у меня есть, я практически уничтожила эту стену между нами. Не хватило совсем чуть-чуть, Джули. Не хватило одного маленького усилия, которое должна была сделать ты.
Первый луч солнца, пробравшийся сквозь ветви деревьев, проник в комнату и коснулся теплом волос на Танином затылке.
— Ты пришла, надеясь найти во мне тех, кого любила до меня. Но я — это не они. Может быть, я когда-нибудь ими стану, а может, и нет. И ты знала это, когда отправляла нас сюда, ты знала это, когда приняла решение оставить стену. Ты шла не ко мне, Джули, ты шла к призраку, готовая сделать все, чтобы этот призрак полюбил тебя и помог исправить твои ошибки.
В коридоре послышались шаги. Таня еще один раз посмотрела на Джулию и шагнула к двери.
— Ты знаешь, что будет дальше? — глухо спросила Джулия.
— Да. Я знаю.
И она действительно знала.
***
Ночных пропусков у них не было, и потому пришлось ждать до утра. Катя ушла спать, а Слава с Сашей остались на кухне, сидеть за бесконечными кружками с чаем и утопать в клубах сигаретного дыма.
— Я удивлен, что ты не спрашиваешь, кто я, — сказал Слава, в десятый раз за эту ночь ставя на плиту чайник.
— А какая мне разница? — усмехнулся Саша. — Хоть черт, хоть дьявол, — мне уже все равно.
Адреналин давно сошел, и теперь все порезы на руках невыносимо саднили. Все знаки, которые он вырезал на себе, были знакомыми: каждый из них он использовал когда-то, каждый нес свой смысл и свою суть.
И все они сейчас были бесполезны.
Саша знал, что его внезапное пробуждение изменило очень многое, но все его мысли были не о том, что будет дальше, а о том, что уже случилось.
— Почему Берни, Беатрис и Катька вернулись в Союз? — спросил он. — В чем смысл? Подставить себя под удар?
Слава пожал плечами.
— Об этом мы утром спросим у Адама. Не факт, что он ответит, но…
— Он знает, что вы здесь?
— Нет. Пока нет.
Удивительно: какие-то высшие силы собрались в земном пространстве, чтобы помочь исправить то, что натворили люди. Ведь если верить Кате, получалось, что ее и Славы до неудавшегося апокалипсиса здесь вообще не было.
— А ты не можешь просто вытащить их? — пришло вдруг Саше в голову. — В тебе же явно сил гораздо больше, чем во мне.
— Каким образом? — усмехнулся Слава. — Изменив нити реальности и сделав так, что по прибытии в Союз арестованных немедленно освободили и отпустили на все четыре стороны?
— Ну… Например, так.
— Могу. Но не стану.
Саша даже не успел спросить, а Слава уже начал отвечать:
— Потому что структура мироздания и так уже разболтана донельзя вашими шалостями. Если продолжать в том же духе, от нее вообще ничего не останется.
Он разлил чай по кружкам, сделал глоток и продолжил:
— Пойми, Саш, дело ведь даже не в том, что вы сделали. Дело в том, как вы это сделали. Каждый из вашей четверки шел по своему пути для того, чтобы сойтись в итоге в одной точке. Это была важная точка, точка, из которой вытекало множество вариантов. Но вместо того, чтобы сделать выбор и пойти дальше, Юля просто уничтожила эту точку, сделала так, словно ее не было, словно вы в ней не сходились.
— Разве структура вселенной настолько фиксированная, что это вызвало такие последствия?
Слава неопределенно взмахнул рукой.
— Да нет, не настолько. Представь себе паутину, которую создает паук. Он начинает плести нить от одной опоры к другой, от другой — к третьей, и так далее. Паутина может порваться, может качаться под порывами ветра, ее может смахнуть проходящий мимо человек. Но если опоры не будет, паутины не будет тоже. Или же это будет совсем другая паутина.
Саша вздохнул. Да, в итоге так и произошло. Они убрали опору, и вместо одной паутины получилась совсем другая.
— Самаэль, — произнес он вслух, внутренне поежившись. — Он… Она…
— Что? — улыбнулся Слава. — Зло? Добро? И то и другое вместе?
— Нет, я хотел спросить о другом. Получается, сейчас на земле ты, Самаэль, Лилит, Адам… — Саша задумался. — Еще, очевидно, пророчица из вашей же компании. Не многовато тяжелой артиллерии?
Слава засмеялся, и Саша неожиданно для себя самого засмеялся следом за ним. Они обменялись понимающими взглядами.
— Видишь ли, в чем дело, Саш… Мы можем приходить в ваш мир, можем говорить с вами, можем даже как-то влиять на происходящее. Но решения в конечном счете принимаем не мы. Только люди.
— И это еще одна причина, по которой ты не станешь вытаскивать из тюрьмы Берни и Катьку.
— Верно.
— Насчет Мэрилин и Юли, — Саша закурил, пряча за этим жестом смущение. — Ты же можешь посмотреть, как они там, да? Я просто хочу знать: с ними не сделали ничего плохого?
Слава понимающе улыбнулся, но через мгновение улыбка сползла с его лица, а лоб пересекла узкая полоска.
— Что? — быстро спросил Саша. — В чем дело?
— Собирайся. Мы не можем больше ждать, идти к Адаму надо прямо сейчас.
От этих слов в груди пробежал холод.
— Почему прямо сейчас? Что там произошло?
— Темная узнала правду. И эта правда ей не понравилась.
***
Мэрилин шла на занятия со смешанными чувствами. Утром, проходя мимо Таниной комнаты, она нарочно отвела взгляд, но в столовой было слишком мало людей, и ей невольно пришлось признать: Тани здесь не было. И, видимо, уже не будет.
«Их забрали к Неисправимым, — шепнула ей сидящая рядом Ира. — Рано утром. Я видела».
Эта Ира была одной из тех, в ком Мэрилин сразу определила стопроцентную лесбиянку. Коротко остриженная, пухлая, на первых занятиях она с интересом разглядывала остальных девушек, изредка даже позволяя себе улыбаться. Но потом что-то произошло, и улыбаться она перестала.
Вероятнее всего, это случилось после личных занятий с Еленой: после них и саму Мэрилин совсем не тянуло на улыбки.
В тот, первый раз, она позволила себе расплакаться. Когда шла на второе занятие, клялась, что рыдать не будет. Но вышло иначе.
Если бы Елена говорила о том, что гомосексуализм — это болезнь, все было бы легко. Но она не произнесла об этом ни слова.
— Привязываясь к человеку, мы начинаем воспринимать его жизненную позицию как само собой разумеющееся, — говорила она. — Медленно-медленно, постепенно, мы начинаем доверять настолько, что слепо верим всему сказанному или сделанному. Ответь мне, совершала ли твоя подруга поступки, которых ты не одобряла?
— Конечно. И мы не раз спорили из-за этого.
— Но верх все равно одерживала она, правильно? Ты не одобряла, но она все равно делала так, как считала нужным. И ты шла за ней, игнорируя сигналы собственного разума, который кричал тебе: «Постой! Это неправильно!»
— Да.
— Будь на месте твоей подруги мужчина, все было бы по-другому, — продолжала Елена. — Отношения между мужчиной и женщиной опираются на основы, закладывающиеся тысячелетиями. У каждого в этих отношениях своя роль: мужчина ведет, а женщина идет за ним следом, получая взамен тепло, поддержку и опору.
— Это далеко не всегда так.
— Верно. Но если с мужчиной вероятность взаимообмена в любовных отношениях достаточно высока, то с женщиной эта вероятность стремится к нулю.
Мэрилин качала головой, а Елена улыбалась ей с толикой грусти во взгляде.
— Любовные отношения с мужчиной — это порядок, четкое разделение ролей и прав. А отношения с женщиной — сумбур, хаос, в них слишком много неясного. Посуди сама: что сделал бы мужчина, окажись он на месте твоей подруги? Он или ответил бы на твою любовь, или отпустил бы тебя, но ни в коем случае не стал бы играть с тобой в дружбу.
— Она пыталась отпустить меня. Я сама не ушла.
— Разве? Вспомни хорошенько, как это произошло. Что она сделала? Сказала тебе, что не любит и не будет любить? А что было потом?
— Потом я нашла ее снова.
— И она позволила тебе остаться.
Минута за минутой, час за часом Мэрилин заново переживала все те отношения, что связывали ее с Джулией. Больше всего ее поражало, что Елена не пыталась очернить эти отношения или обвинить кого-то в произошедшем. Она говорила лишь о разнице в восприятии, и это звучало до боли разумно и ясно.
— Свои отношения с Сашей ты строила, находясь рядом с подругой, — объясняла Елена ласково. — Вы были в этих отношениях не вдвоем, вас всегда было трое. Не удивлюсь, если именно подруга подтолкнула тебя к этим отношениям.
— Зачем ей это?
— Потому что в том сумбуре, который творился между вами, каждая из вас искала опору, равновесие. И вместо того, чтобы признать, что опора нужна ей самой, она нашла ее для тебя.
Мэрилин молчала, а Елена продолжала говорить:
— Кто ты без нее? Подумай: если убрать ее из твоей жизни и оставить только тебя, кем ты будешь? Какую часть себя ты отдала ей, ничего не получив взамен? И если представить, что эта часть утеряна безвозвратно, сможешь ли ты без нее жить?
И тогда Мэрилин снова начала плакать.
С того дня они встречались еще несколько раз. Говорили об отношениях, о родителях, о друзьях, о том, как легко запутаться в собственных решениях. О том, что порой в стремлении догнать отданную часть себя мы позволяем творить с собой все более и более жуткие вещи, потому что остаться одной, остаться, проводив взглядом уходящий вдаль огромный кусок себя, — еще страшнее, чем продолжать ползти за ним, теряя от этого еще больше.
На групповых занятиях Мэрилин больше не пыталась сопротивляться: Елена ясно объяснила ей, что подростковый протест лишь затягивает процесс выздоровления. Она послушно участвовала в упражнениях, послушно рассказывала о себе, делала выводы и делилась ими с остальными.
Перед одним из занятий Елена предупредила их, что сегодня будет индивидуальное упражнение для женщины, возвращающейся из карцера. Для Тани. Она объяснила, что жестокие слова, выкрикиваемые ей в лицо со всех сторон, помогут ей перешагнуть через боль расставания с матерью и пойти дальше.
И Мэрилин сделала то, что было нужно. Вместе со всеми она близко подошла к Тане, и кричала ей в лицо, и в какой-то момент поняла, что вместе с криками из нее выходит ее собственная боль, ее собственная ненависть.
И стало легче. Легче дышать, легче говорить, легче думать.
— Маш, ты чего?
Погрузившись в собственные мысли, она даже не заметила, как дошла до класса и села на привычное место. Только голос Иры заставил вернуться в реальность и тряхнуть головой, прогоняя задумчивость.
Елена опаздывала: первый раз за все время, и девушки тихонько переговаривались, воспользовавшись нежданной минутой перерыва.
— Ты видела ее лицо? — спросила вдруг Ира, и Мэрилин вздрогнула. Она сразу поняла, о чем идет речь, и, конечно, она видела это лицо. — Мне показалось, что у нее глаза… Не знаю. Побелели, что ли. И еще, знаешь, — она наклонилась к Мэрилин и понизила голос до едва различимого шепота. — Я думаю, они светились.
Побелели… Мэрилин усмехнулась, вспоминая. Нет, для нее все выглядело иначе. Глаза не светились, и не были белыми. Они стали черными, будто ночь, будто разлитый между век деготь, будто самая настоящая, без малейшего проблеска, тьма.
И она хорошо понимала, что это означает.
«Ну и пусть, — подумала упрямо, глядя, как в комнату входит запыхавшаяся и слегка растрепанная Елена. — Пусть тьма, а не свет, пусть черное вместо белого, пусть. Это все равно больше не имеет значения».
А вслух сказала:
— Тебе показалось, Ир. Тебе просто показалось.