Глава 33
— Их арестовали.
Саша влетел в бар и с разбега ударился грудью о стойку. Адам вытаращил глаза:
— Кого «их»?
— Юлю и Машу, кого еще. Их арестовали, и я должен буду давать против них показания.
Он все никак не мог прийти в себя: преследовала настойчивая мысль «как я мог так облажаться?» Если бы сдержался, если бы не принялся выяснять отношения посреди бульвара среди толпы народа, если бы не кричал, а говорил тише…
— Сядь и успокойся, — Адам нырнул за стойку и вынырнул обратно уже с чайником и двумя чашками. — Расскажи толком.
Саша послушно забрался на стул, сделал глоток обжигающе-горячего чая и закашлялся.
— Если вкратце, то я посреди улицы орал о том, что Юля не должна была спать с Машей, и кто-то вызвал наряд милиции. Теперь они обе арестованы. Из-за меня.
Адам молчал, и это пугало: в глубине души Саша надеялся, что как только он придет в бар и все расскажет, Адам немедленно придумает план, и они начнут действовать, и спасут Юлю и Машу, и… Но проблема заключалась в том, что обычно план придумывала именно Юля. Не Адам.
— Перед тем, как все это произошло, она сказала, что президент назначил дату казни репатриированных беженцев, — торопливо заговорил Саша. — И что эти беженцы — Берни, Беатрис и…
— Катька, — спокойно заметил Адам. — Да. Я знаю.
— Это вполне согласуется с пророчеством. Царь превратится в обманщика, кровь омоет землю трижды, и так далее.
Адам снова молчал, а Саше больше нечего было рассказать. Кроме, разве что, извинений, но извиняться он не собирался.
— Что будем делать? — спросил он. — Если я дам показания, их упекут в исправительный лагерь, если не дам — меня посадят за клевету.
— А сидеть ты не хочешь.
— А сидеть я не могу, — сквозь зубы прошипел Саша. — У меня сын, помнишь? Я не могу оставить его одного.
Получалось, что выбора нет. Черт бы побрал Юлю, которая решила вдруг переспать с влюбленной в нее Мэрилин, и черт бы побрал саму Мэрилин, которая никак не вырастет из своей детской влюбленности.
Адам ничего не говорил, но Саша с легкостью читал в его глазах осуждение. И это бесило еще больше.
— Что будем делать? — повторил он вопрос. — Если Юлю и Машу упекут, останемся только мы с тобой. И нам придется самим придумывать, как спасти этот чертов мир.
— А ты уверен, что хочешь его спасать?
Саша мотнул головой и залпом допил чай. Он не был уверен — совсем нет, но если пророчество правда (а до сих пор все предсказания старой суки сбывались), то получалось, что этому миру так или иначе конец, и единственный шанс все исправить — это вернуть обратно старый.
Да, в нем не будет сына. Да, в нем, судя по всему, не будет и Мэрилин — по крайней мере, в его, Сашиной, жизни. Но все остальные люди — миллионы, миллиарды людей — будут жить.
— Адам, — вырвалось у него. — Почему все и всегда должно быть настолько сложно? Почему жизнь не может быть простой?
Адам пожал плечами.
— Может быть, потому, что люди слишком много хотят от жизни и мало что готовы отдавать взамен?
Саша вздрогнул и опустил голову.
Возможно, и так. Возможно.
***
После вечернего занятия, на котором группа снова обсуждала качества, недостающие участницам, Таня вернулась в свою комнату уставшая и разбитая. В том, что говорила Елена, был смысл, но отчего-то казалось, будто этот смысл насильно вталкивают в голову и не дают ему времени там разместиться.
Стоило Тане упасть на кровать прямо поверх покрывала, как в дверь тихо поскреблись.
— Кто? — испуганно прошептала Таня.
Вместо ответа дверь приоткрылась, и стало видно красивое лицо с тонкими чертами и чуть выступающей вперед верхней губой.
— Можно к тебе? — Мэрилин аккуратно притворила за собой дверь и сделала неуверенный шаг вперед. Странно: на занятии она выглядела куда более раскованной, впрочем, след от этой раскованности до сих пор красовался на правой щеке.
— Садись, — пригласила Таня, указывая на стул рядом с кроватью. — Прости, что я буду лежать: сил нет подняться.
Мэрилин кивнула и заняла предложенное место.
— Понимаю. Методы у этих сволочей — как в концлагере, правда? Вытягивают жилы одну за другой, делая вид, что так и нужно.
Кого-то она ужасно напоминала, эта смелая рыжая женщина, ничего не боящаяся и открыто говорящая, что думает. Кого-то, о ком никак, ну совсем никак нельзя было думать.
— Как думаешь, долго нас здесь продержат? — спросила Таня.
— Девчонки сказали, что основной курс длится три месяца, а потом ты переходишь в разряд выздоравливающих и начинаешь работать в центре. Вроде как труд должен помочь вернуться в общество, но на самом деле, я полагаю, они просто заставляют таким образом отработать потраченные на наше содержание деньги.
Три месяца. Три месяца без средств связи, без общения с близкими, без возможности выйти на улицу и глотнуть свежего воздуха. Три месяца психической обработки и три месяца одних и тех же лиц перед глазами.
— Говорят, для того, чтобы перейти в выздоравливающие, нужно будет сдать экзамен, — продолжила Мэрилин. — Под наблюдением эксперта переспать с каким-то мужиком, чтобы доказать, что исправилась.
Это уже совсем ни в какие ворота не лезло! Таня вскочила и села на кровати — всклокоченная, испуганная.
— Ты шутишь? — выдохнула она. — Скажи, что ты шутишь. Я же… Замужем.
Мэрилин усмехнулась, и этой усмешки Таня не смогла понять.
— Возможно, для замужних у них отдельные правила. А, может, они считают, что это как прием у доктора — за измену не считается.
— А что насчет тебя? — спросила Таня быстро. — Ты замужем?
Мэрилин слегка дернула плечом.
— Официально — нет. Но тебя интересует не это, верно? Тебе интересно узнать, за что меня сюда загребли.
Таня почувствовала, как заливаются румянцем щеки, и порадовалась темноте, окутывающей комнату. Да, она хотела спросить именно это, и отчаянно стеснялась спрашивать.
— Один идиот кричал на всю улицу, что мы с… — Мэрилин запнулась. — С подругой занимались сексом.
Таня вытаращила глаза.
— Что? — усмехнулась Мэрилин. — Почему ты так смотришь? Не знаешь, что такое секс, или считаешь, что все здешние пациенты попали сюда случайно? Из всех, с кем я успела познакомиться, каждая вторая — полноценная лесбиянка.
Только для того, чтобы заставить ее замолчать, только для того, чтобы она прекратила произносить вслух эти ужасные слова, Таня спросила:
— А где твоя подруга? Она в другой группе?
Мэрилин усмехнулась.
— Можно и так сказать.
***
— Итак?
Эта женщина так внимательно смотрела, так настойчиво пыталась продолжать действовать по плану, что становилось просто смешно. Начиная с момента, когда Джулию привезли сюда, и заканчивая очередным оставшимся без ответа «итак» прошло уже семнадцать часов. И за эти семнадцать часов она не ответила ни на один заданный вопрос.
Как только ни пыталась на нее воздействовать сорокалетняя дурочка в форме и при погонах: угрожала, убеждала, предлагала пирожные и чай, давала обещания походатайствовать о досрочной выписке… Все было тщетно: Джулия сидела на стуле и лишь изредка усмехалась, продолжая хранить молчание.
Ей велели подписать какой-то документ, и она отказалась. Ей велели снять одежду, и от этого она отказалась тоже.
Мэрилин сразу же куда-то увели: видимо, подозреваемых в половой связи здесь держали отдельно. Джулия была уверена, что уж она-то точно сделала все, что от нее требовали: переоделась, подписала документы и принялась выполнять инструкции.
Сама она подписывать ничего не собиралась.
— Юлия, вы ставите меня в неудобное положение, — сказала вдруг женщина в погонах, и в ее голосе впервые за эти часы прорезалось что-то человеческое. — Еще немного, и я буду вынуждена сразу отправить вас в отделение для неисправимых, а оттуда — поверьте — еще никто не возвращался домой.
Джулия пожала плечами: отправляйте, мол.
— Послушайте, мы же можем договориться, верно? Чего вы хотите? Я уже предложила вам все, что только могла предложить. Вы же должны понимать, что просто так мы вас отсюда не выпустим. Просто озвучьте свои условия: что я должна сделать для того, чтобы вы начали следовать правилам?
Это была победа, и они обе прекрасно это понимали. Джулия взяла в руки предлагаемые к подписи документы и кончиком пальца указала на два пункта: «Согласна на меры физического воздействия» и «Обязуюсь проходить лечение по указаниям дежурного воспитателя».
— Вы хотите, чтобы я это вычеркнула? — спросила женщина. — Я не могу, вы же понимаете.
Джулия лишь улыбнулась и подняла бровь.
— Дьявол… Ладно.
Откуда-то на столе появился черный маркер, которым женщина старательно замазала оба пункта. Джулия подняла вторую бровь, и помимо замазывания получила две затейливые — с завитушками — подписи рядом с вымаранными пунктами. И только после этого она сказала:
— Есть еще одно.
Женщина дернулась, как от удара, — похоже, не ожидала, что пленница хоть когда-нибудь заговорит. Она испуганно посмотрела на Джулию.
— Я хочу иметь возможность свободно передвигаться по вашей богадельне. Физически воздействовать на меня вы все равно не сможете, а психически — как видите, не получится.
И она получила то, чего хотела.
Ей выделили комнату на втором этаже в западной части здания, выдали форменную одежду — уродливую юбку и блузку, а после надзирательница, представившаяся Марией, велела немедленно отправляться на первое занятие.
«Занятием» оказалась псевдо-психологическая группа, участницы которой должны были выслушивать бред, вещаемый Марией, и отвечать на поставленные вопросы. Первый же вопрос вызвал у Джулии приступ неконтролируемого смеха.
— Пусть каждая из вас назовет ту черту, которую вы находили в своих партнершах, но не могли найти в себе.
Это и впрямь было смешно. Джулия подумала о тысячелетиях, в которых она то находила «партнершу», то нет, а когда находила — любила безоглядно, слепо, разрывая на части и без того уже усталое от любви сердце.
— Вы несете чушь, — сказала она вслух, обнаружив, что все участницы группы, включая Марию, смотрят на нее. — Нет никакой связи между разностями характеров и взаимным притяжением. Если бы дело было только в различиях, вас, — она кивнула Марии, — я бы трахнула, едва войдя в эту комнату.
Остальные участницы испуганно ахнули, Мария застыла столбом, а Джулия продолжила:
— Теория о том, что однополые отношения — это попытка доработать что-то, недоработанное в детстве с родителями, — тоже полная ересь. Если бы все было так, гомосексуалистов было бы куда больше, чем статистические семь процентов.
Она подмигнула самой симпатичной участнице группы, улыбнулась, когда та залилась краской, и спокойно встала со стула в ответ на крик Марии: «Немедленно в карцер!»
— Не слушайте то, что вам впихивают в голову, — сказала Джулия уже в дверях. — Вас не от чего лечить, потому что вы — совершенно нормальные.
Ее вытолкали из комнаты и захлопнули дверь. А затем отвели на подвальный этаж, где было еще более казенно, чем в остальных частях здания, и на дверях снаружи красовались огромные железные замки.
— Три дня на карцерном, — объявила Мария. — И имейте в виду: если сделаете так снова, отправитесь к неисправимым.
— Обязательно, — согласилась Джулия, проходя в узкую длинную комнату без окна и присаживаясь на кровать. И добавила шепотом: — Особенно если учесть, что именно это мне в итоге и будет нужно.
***
Вернувшись в квартиру Джулии, Саша не обнаружил там ни Влада, ни Славы.
— Они уехали в парк, — соизволила ответить уткнувшаяся в утку Катя на несколько раз заданный вопрос. — Не переживай, Славка приглядит за твоим мелким.
Саша кивнул и присел рядом — ему не хотелось уходить в темную комнату, ведь там он остался бы наедине со своими тяжелыми мыслями, а тяжести на сегодня и без того было достаточно.
Катя покосилась на него, но ничего не сказала: лишь продолжила тарабанить пальцами по экрану — то ли сообщения набирала, то ли в игру какую-то резалась.
«Итак, что мы имеем? — Саша усилием воли заставил себя думать. — Юля и Маша в исправиловке, и достать их оттуда можно, только усадив в тюрьму меня. Берни, Беатрис и Катька уже в Союзе и, видимо, тоже в заключении. Получается, единственное, что я могу сделать, это достать топор и пойти освобождать всех из-за решетки».
Картина так ярко нарисовалась перед глазами, что Саша не сумел сдержать смешок. Катя снова покосилась на него.
«Адам мне не помощник, это ясно, — продолжил размышлять Саша. — Он может давать мудрые советы, может похлопать по плечу и налить коньяка, но на этом все. Получается, исправить весь этот идиотизм могу только… я?»
Он вздрогнул всем телом. Ощущение было такое, будто в один миг он из статиста превратился в главного героя пьесы. И это превращение ему совсем не понравилось.
«И будет она горькой, как полынь, — вспомнились ему слова Джулии из далекого туманного настоящего мира. — Потому что знание всегда было, есть и будет горьким».
Она тогда еще пыталась объяснить, что ее ноша — самая тяжелая. А он не понял, идиот. Он никогда не понимал.
— Слушай, если ты и дальше будешь сопеть мне в ухо, то не мог бы ты заняться этим где-нибудь в другом месте?
Саша повернул голову. На него смотрело сердитое девичье лицо с не по возрасту взрослыми глазами. Катя. Сестра Славы. Любовница Джулии в этом времени, очевидно. Или кто-то еще?
«Если окажется, что она — какая-нибудь Афродита или что-то вроде, то я застрелюсь к чертовой матери».
— У меня проблема, — бухнул Саша, не раздумывая. — Поможешь решить?
Катя задумчиво погрызла губу и отложила в сторону утку. Видимо, это означало «да».
— Мне нужно найти кое-кого в этом… — он запнулся, осознав, что чуть было не произнес «в этом мире». — В общем, мне нужно кое-кого найти.
Она молча исподлобья смотрела на него.
— Это… мои друзья. Ну, то есть…
Его рука сама собой поднялась и опустилась на бедро, а палец сделал несколько до странности знакомых движений: будто знак начертил. И внутри почему-то тут же стало спокойнее и теплее.
— В общем, история в следующем, — уже уверенно сказал Саша. — Юлю и Машу загребли в исправиловку, и их нужно оттуда достать. А еще в Союз недавно вернулись трое политических беженцев, которых Николай собирается расстрелять как государственных преступников.
— Их тоже надо… достать? — подняла бровь Катя.
Саша усмехнулся.
— Именно. И давай пропустим ту часть, где все мои слова кажутся полным бредом, ладно? Ты жила рядом с Юлей и не могла не замечать странностей в ее поступках и словах, так? Просто поверь, что… Ей больше некому помочь.
Судя по Катиному лицу, последнее, чего бы ей хотелось в жизни, — это помогать Джулии. Чем же она ей так насолила? Просто бросила? Или в своем собственном стиле заставила бросить себя?
— Из исправиловки выпускают только излечившихся, — сообщила Катя равнодушно. — Или тех, кого признали неисправимыми.
— Неисправимыми?
— Да, — Катя снова пожевала губу. — Я точно не знаю, но, по-моему, их выпускают ногами вперед. Так что этот вариант отпадает.
Сашу будто холодной водой окатили. Как ногами вперед? То есть…
Он на секунду представил себе Джулию в этой самой исправиловке — Джулию, которая никогда не подчинялась правилам, никогда никого не слушала, никогда не…
— Ты серьезно? — выдохнул он. — Их убивают?
Катя пожала плечами.
— Я же сказала: точно не знаю. Но я встречала за свою жизнь много выздоровевших и ни одного неисправимого.
В эту секунду Саша понял, что выхода у него нет. Придется идти сдаваться. Придется ехать в Особый Отдел, и признаваться в клевете, и отправляться в тюрьму, и…
— Впрочем, есть еще один способ, — услышал он и усилием вытолкал воздух из легких.
— Какой?
— Если написать прошение, собрать со всех друзей и знакомых подписи, которыми они подтвердят, что совершена ошибка, то теоретически, — Катя подчеркнула голосом это слово, — теоретически могут назначить прилюдное испытание. И если больной докажет, что он вовсе не больной, то его отпустят.
— И как это можно доказать? — тихо спросил Саша.
Катя усмехнулась.
— Откуда мне знать? На моей памяти еще ни одно подобное прошение не было удовлетворено.
***
За завтраком Мэрилин села рядом с Таней, даже не спросив разрешения. Ее назойливое внимание уже начинало пугать, но как сделать, чтобы она отвязалась, Таня не знала.
— Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам, — усмехнулась Мэрилин, размешивая масло в переваренной рисовой каше. — Деликатесы те еще, верно?
Таня ничего не ответила. Может, если не разговаривать, она отстанет? Вчера вон полночи просидела, все расспрашивала да рассказывала. И от рассказов этих волосы становились дыбом, а позвоночник покрывался холодным потом.
Если верить этим байкам, выходило, будто бы в Союзе очень много извращенцев. Так много, что даже представить страшно: почти одна десятая всего населения. На Танин вопрос, почему же тогда так мало исправительных центров, Мэрилин лишь рассмеялась: мол, центры нужны только для тех, кто попадается, а таких не так уж и много.
Свет и тьма, если бы только можно было все исправить. Позвонить Юлию, попросить прощения, уговорить его забрать заявление и ее саму, Таню, забрать отсюда тоже. Пусть бы все шло как раньше, пусть бы приходилось постоянно наступать самой себе на горло, терпеть жестокость, не иметь права голоса, — пусть! Сейчас «то» казалось гораздо менее страшным, чем «это».
После завтрака их отвели в спортзал и заставили делать зарядку. Таня послушно прыгала, бегала, крутила корпусом и поднимала вверх небольшие гантели. Но затем зарядка закончилась, и снова началось «это».
— Душ общий, один на всех, — сообщила Елена в предбаннике. — Глаза не опускать, смотреть друг на друга. Вы должны будете привыкнуть к тому, что женское тело — это всего лишь тело, ничего особенного из себя не представляющее.
Мыться в тесной душевой с чужими, малознакомыми людьми? Таню едва не стошнило. А Елена добавила:
— Если замечу интерес или любые физиологические проявления внимания, будете наказаны.
Обмотавшись полотенцем и неловко стянув спортивный костюм, Таня обреченно застыла у скамейки с вещами. Остальные девушки уже вошли в душевую — обнаженные, покрытые каплями пота. Остались только она и Мэрилин.
— Идем, — услышала Таня шепот. — В такой ситуации проще подчиниться, чем протестовать.
Она увидела перед собой копну рыжих волос, скрывающих белую кожу спины. Увидела узкие плечи, и торчащие позвонки, и россыпь родинок. Зажмурилась и бросила полотенце на лавку.
— Алексеева, глаза не закрывать!
Следом за Мэрилин Таня протиснулась в душевую и прижалась к стене. Ее била дрожь, из груди наружу рвались старательно сдерживаемые рыдания. Она не хотела смотреть на голых женщин, она не хотела, чтобы эти женщины смотрели на нее. Она не хотела, чтобы ее — пусть даже случайно — касались мокрые руки или — упаси боже! — бедра. Она всего этого не хотела.
— Алексеева, я кому сказала! Повернись и начинай мыться.
Но она не могла повернуться. Стоящая рядом Мэрилин коснулась ее локтя, и Таня рванулась в ужасе, в панике, расталкивая остальных девушек и до крови закусывая губы.
«Я не могу, — билось у нее в голове. — Я не могу. Не могу».
Еще один рывок, и она оказалась на свободе. Стащила с лавки полотенце, намотала на тело, а в следующую секунду упала на пол от резкого удара, прилетевшего откуда-то сбоку.
— Я сказала: немедленно раздеться и вернуться в душевую.
За одним ударом последовал другой, а затем и третий, но что такое были эти удары для советской женщины? Для женщины, которую с легкостью и удовольствием иногда поколачивал муж. Для женщины, которая была воспитана в духе скромности и порядочности, и которую теперь заставляли толкаться в тесном помещении с голыми незнакомыми людьми.
Таня лежала на полу, закрывая руками живот, пока Елена наносила новые и новые удары. А потом вдруг все кончилось: кто-то схватил ее за плечи, поднял и поволок по коридору.
Один поворот, второй, третий… Ее втолкнули в узкую длинную комнату и с грохотом захлопнули железную дверь.
Карцер. Ее привели в карцер.
Облегчение было таким острым, что слезы сами собой хлынули из глаз, а из горла вырвался крик. Таня кое-как забралась на узкую койку, легла, подтянув колени к груди, и завыла, выпуская из себя весь кошмар и ужас случившегося.
Она не знала, как долго это длилось: и этот вой, и слезы, и спазмы в груди. Дважды за это время лязгало окно в металлической двери и дважды в него просовывали поднос с едой. А потом в камере вдруг погас свет — видимо, наступила ночь.
Таня, все еще всхлипывающая и трясущаяся, натянула на себя тонкое одеяло и свернулась под ним калачиком.
Она почти погрузилась в сон, когда из-за стены, соединяющей ее камеру с соседней, послышался тихий стук.
***
Костяшки пальцев кровили: за прошедшие несколько часов Джулия изгрызла их так, что почти перестала чувствовать боль.
— Не смей, — шипела она себе каждый раз после того, как вой в соседней камере становился чуть тише. — Не смей.
Кровь бухала в ушах тяжелыми ударами, и горло срывало в спазмы, и больше всего на свете хотелось призвать остатки подаренного Таней в девятьсот пятом Хаоса и разнести эту шарашку по кирпичу, по камешку, ничего не оставив.
Но было нельзя.
И она продолжала грызть костяшки пальцев.
Что с ней сделали? Почему она так воет? Так может выть только человек, которого ломали не физически, не только физически. Так воют те, кого заставили сделать что-то отвратительное, идущее вразрез с внутренними устоями, с верованиями.
Если кто-то посмел ее тронуть…
Перед глазами вспыхнули картины: перерезанное горло, оторванные ноги и руки, кровь, забрызгивающая все вокруг тошнотворным теплом. И даже этой картины показалось недостаточно.
К ночи, когда вой наконец затих, Джулия включила воду в маленькой раковине в углу и долго стояла, подставив под струю воды пальцы, и смотрела на стекающие в слив ручейки крови.
«Когда все это закончится, я увезу тебя. Я посажу тебя в машину и увезу в твой дом, где нужно топить печку и вместо ванной во дворе стоит безумная деревянная баня.
Я отвезу тебя туда, и сама принесу дрова, и согрею кофе в твоей дурацкой микроволновке, и расскажу тебе все — с самого начала. Все, что произошло с нами, и все, что еще только произойдет. Я расскажу тебе, как глупо было стараться все изменить. Как глупо было отказываться от счастья в пользу мифического будущего. Я расскажу, как целыми ночами сидела на подоконнике и листала в проклятом интернете твои фотографии. Расскажу, как скрипела зубами, когда мне звонили и предлагали встретиться с „участниками битвы“. Расскажу, как чуть было не сожгла весь дом, узнав, что вы с темным мальчиком поженились. Я расскажу тебе все, от первого до последнего слова».
Она закрыла воду и вместе с ней как будто перекрыла поток боли, рвущийся из груди.
«Но сначала мне придется вытащить нас из этого кошмара».
***
В тихих постукиваниях, доносящихся из-за стены, определенно была логика, но Таня никак не могла ее уловить. Четыре медленных удара, затем — три быстрых. Один медленный, один быстрый. Три медленных, три быстрых. Шесть медленных, три быстрых.
И заново, и снова, и снова.
Что ей пытаются выстучать? «Привет»? Едва ли: из прочитанных в детстве книг Таня помнила, что в тюремной азбуке выстукивается сначала ряд, потом столбик. Получалось четыре буквы. «Пока»? Глупости. Но что же тогда, что?
Четыре медленных, три быстрых. Один медленный, один быстрый.
И вдруг она поняла.
Таня. Ей выстукивали ее имя.
Сердце екнуло — то ли от радости, то ли от волнения, и Таня несколько раз стукнула в стену, давая понять, что услышала. Нашарив в волосах заколку-невидимку, она быстро нацарапала на стене алфавит. Если «Я» — это шесть ударов, а после три, значит, строк всего шесть. А столбцов получилось… Пять.
Кажется, какие-то буквы в перестукивании не использовались… То ли мягкий знак, то ли…
— К-т-о т-ы? — медленно простучала Таня. И на всякий случай повторила: — Кто ты?
Она напрягала слух как могла, смотрела на выцарапанную таблицу и мысленно составляла из букв слова.
— Ч-т-о с т-о-б-о-и с-д-е-л-а-л-и?
Значит, буква «й» исключалась точно.
— Кто ты? — повторила Таня, стуча уже увереннее. — Ответь.
Но вместо ответа получила тот же вопрос:
— Что с тобой сделали?
И поняла, что пока не ответит, своих ответов не получит тоже.
— Меня заставили раздеться и втолкнули в душевую с семью голыми женщинами.
В ответ раздался быстрый и яростный стук, за которым сложно было поспеть, и Таня с большим трудом разобрала короткое и емкое:
— Сволочи.
От того, что невидимый собеседник не стал говорить, что это ерунда и надо было стерпеть, Тане полегчало. Она удобнее улеглась на узкой койке, накрылась одеялом с головой и снова принялась стучать.
— А тебя за что? — спросила она.
— Послала дежурного воспитателя в задницу и сообщила остальным больным, что они совершенно здоровы.
Таня ахнула. На секунду ей пришла в голову пугающая мысль.
— Как тебя зовут? — отбила она быстро, пока не испарилась решимость.
За стенкой долго молчали. Так долго, что Таня практически уверилась в своих подозрениях, но вдруг стук раздался снова:
Один медленный, пять быстрых. Два медленных, два быстрых. Четыре медленных, четыре быстрых. Три медленных, один быстрый. Два медленных, четыре быстрых. Шесть медленных, три быстрых.
Д-ж-у-л-и-я.
Джулия.
Джулия!
— Что ты здесь делаешь? — сжав губы, чтобы не зарыдать, застучала Таня. — Почему ты здесь?
— По той же причине, что и ты.
Свет и тьма, она серьезно? Но это же значит… Значит…
Картинка сложилась, и Таню затошнило от простоты ответа. Вот, значит, что именно сделал Юлик. Он написал заявление не только на нее, но и на Джулию тоже. Он сообщил в ОО, что они обе связаны извращенными отношениями, что они обе больны. Одним махом избавился от обеих.
Чувство вины накрыло Таню с головы до ног. Джулия что-то продолжала стучать, но она уже не вслушивалась. Ей было стыдно за то, что из-за нее они обе оказались здесь. Стыдно за то, что именно ее муж отправил их сюда.
А еще ей было стыдно за то мгновение радости, охватившей все тело до самых кончиков пальцев, когда в беспорядочном стуке она различила имя.
Джулия.
Джули.
Все то, что последние недели Таня так старательно прятала, разом вырвалось на свободу, и затопило, и понесло. И воспоминания, и нежность, и прикосновение пальца к разбитой губе, и глубокие зеленые глаза, в которых — хоть убей! — ни разу не было ни осуждения, ни насмешки, — одно лишь тепло и нежность. И песни Цоя, до сих пор басами отдающие в сердце, и вечерний Николаевский, и случайные касания локтями и бедрами, и бессонные ночи, в которые казалось, что даже через стену слышен спокойный и размеренный стук чужого сердца.
И вот теперь она здесь. По ее, Таниной, вине. Это же… Это как птицу, привыкшую к раздолью, посадить в клетку. Это как… начать внушать этой птице, что она вовсе не может летать, а должна ползать или плавать. Это же…
— Ларина, — стук стал громче, и Тане невольно пришлось замереть, разбирая буквы. — Прекрати себя казнить. Давай лучше подумаем, как нам отсюда выбраться.
Слезы потекли по щекам, но это были уже другие слезы. Не те — полные обиды, боли и горечи, а другие — прохладные, мягкие, будто промывающие глаза и дающие им волю смотреть по-настоящему. Тане даже показалось, будто за стуком она и впрямь услышала голос: очень женский, слегка сердитый, самую малость насмешливый, и… заботливый. Отчаянно заботливый и недовольный тем, что эту заботу, скорее всего, заметят.
— Джули, — отстучала Таня, улыбаясь. — Я так рада, что ты нашлась. Если бы ты знала, как я рада.