Над судьбой

Когда Слава привез Влада домой, над Москвой уже сгустились сумерки. Саша с Катей сидели на кухне, пили чай и разрабатывали план. 
      — Пап, поехали завтра опять в парк, — Влад немедленно забрался на Сашины колени и посмотрел на заваленный чертежами стол. — Мы с дядь Славой были, там классно! 
      — Хорошо, — рассеянно кивнул Саша, погладил сына по голове и спихнул к колен. — Иди помой руки, и…
      — И будем ужинать, — перебил Слава, вынимая из холодильника какие-то кастрюли и коробочки. — Убирайте свой бардак, освобождайте стол. 
      Дьявол, это было ужасно похоже на вечер в обычной семье: Катя и Саша сгребли свои бумаги и унесли в кабинет, помывший руки Влад радостно скакал туда-сюда по коридору, а Слава накрывал на стол и разогревал суп, от чего по квартире плыли упоительные запахи. 
      За едой Влад рассказывал, что видел в парке и на каких машинках катался, Слава ласково трепал его по макушке, и даже Катя выглядела не мрачной и насупленной, а вполне довольной жизнью. 
      «Значит, может быть и так? — подумалось вдруг Саше. — Без апокалипсисов, без концов света, без путешествий по мирам и реинкарнаций? Без всего этого дерьма». 
      Закончив с ужином, Слава в два счета вымыл посуду, плюхнул на плиту чайник и увел Влада укладываться спать. Саша возражать не стал: только проводил их благодарным взглядом и пожелал спокойной ночи. 
      — Не парься, — велела Катя, когда за ними закрылась дверь. — Славка любит детей. Ему только в радость приглядеть за твоим мелким. 
      Саша улыбнулся и кивнул. А Катя прищурилась в его сторону. 
      — Ну? 
      — Что «ну»? — на кухне было так тепло и уютно, и так ласково свистел закипающий чайник, и пахло плюшками, что Саша размяк и успокоился. 
      — Делать-то что будем? — настойчиво повторила Катя. — Сам о помощи попросил, я не навязывалась. 
      Ах да. Конец света, апокалипсис, Юля и Маша в исправиловке, последний российский император с женой и последняя российская императрица — в тюрьме. Точно. 
      — Заметь, я пока очень благородно себя веду, — заметила Катя, пока Саша пытался вырваться из сладкой дремы. — Ни разу не спросила, за каким чертом тебе спасать всех этих преступников и извращенцев. 
      Хорошее настроение испарилось, будто и не было. 
      — Если я объясню, ты все равно не поверишь, — признался Саша. — Поэтому, если ты все еще готова помогать, давай думать дальше. 
      И они продолжили думать. Катя снова притащила обратно бумаги с нарисованными схемами. Чего там только не было: и план вооруженного нападения, и многоходовка с участием буфетчицы президента, и даже захват заложников. И все это — от первой до последней схемы — было полной чушью. 
      — Заснул, — сообщил Слава, потихоньку заходя на кухню и выключая газ под исходящим свистом чайником. — Чем занимаетесь? Могу помочь?
      Саша не успел ответить, вместо него это сделала Катя: 
      — Юльку с рыжей загребли в исправиловку, а еще троих посадили в тюрьму и собираются казнить. Мы думаем, как их всех вытащить. 
      Слава засмеялся, подвинул бумаги и поставил на стол три чашки с блюдцами. 
      — Я давно говорил, что этим кончится, — сообщил он весело. 
      — Чем «этим»? — ошарашенно переспросил Саша. 
      — Исправиловкой, чем еще, — он разлил чай, потрепал Катю по волосам (она дернула головой, отстраняясь) и присел на табуретку. — В нашей стране любить — это слишком большая роскошь, а уж любить незаконно — и вовсе. 
      Саша смотрел во все глаза. На секунду ему даже показалось, что этот мужик — Адам, за каким-то чертом вышедший из бара и сменивший внешность. Но Слава снова заговорил, и морок ушел. 
      — Давайте по порядку, — предложил он. — Сколько знаю Юльку, она постоянно имела все, что шевелится, и ни разу не попалась. Почему теперь? 
      Катя хмыкнула себе под нос. 
      — Это из-за меня, — признался Саша. — Я устроил скандал на улице, обвинив ее, что она переспала с моей подругой. 
      — С Машей? — уточнил Слава. — Тогда ясно. И что, их арестовали, увезли, и ты должен дать против них показания?
      Саша кивнул, а Слава задумчиво глотнул чаю. 
      — Значит, первым делом надо уничтожить все доказательства, — сказал он наконец. — Кать, тебя это тоже касается: почисти утку, сообщения, звонки, фотографии — все, что есть. И нам придется зайти в Юлькину комнату и там тоже все прибрать. 
      — Думаешь, будет обыск? — спросил Саша. 
      — Странно, что его до сих пор не было, — улыбнулся Слава. — Обычно ОО работает оперативно. 
      В его словах был смысл. Более того: это натолкнуло Сашу на новые мысли. 
      — Если будет обыск, то будет и допрос, так? — спросил он. — Они же не могут посадить людей только из-за того, что я что-то там кричал на улице. 
      Катя покосилась на него, скривив губы. 
      — Ты будто с другой планеты, — проворчала она. — Могут, конечно. Ты прекрасно знаешь, что в нашей стране подсудимый должен доказывать свою невиновность, а не наоборот. 
      И правда — как это он забыл? Слишком увлекся воспоминаниями, слишком погрузился в память о том, нормальном мире. 
      — Значит, нам нужно не только уничтожить доказательства, но и придумать то, что докажет их невиновность, — сказал он вслух. — С этого и начнем. 

***

      Лежать на койке, завернувшись в одеяло и прижавшись ухом к прохладной стене, оказалось на удивление приятно. Азбука перестукивания легко запоминалась, вскоре в выцарапанной схеме уже не осталось нужды. И пришло ощущение, будто это не тихий стук разрывает темноту осторожными касаниями, а слова — самые настоящие, произнесенные шепотом, таким шепотом, от которого то и дело ворошится в груди сердце и заходится дыхание. 
      — Вскоре после того, как ты уехала, я ушла от Юлика, — говорила Таня, закрыв глаза, чтобы лучше представлять себе лицо лежащей по ту сторону стены Джулии. — Мы не подали на развод, но я поняла, что больше не могу так жить. Мне нужно было побыть одной, узнать, могу ли я сама позаботиться о себе. Не разучилась ли я в потоке желаний разбираться, какие из них мои, а какие — нет. 
      — Получилось? 
      — Не знаю. Может, и получилось бы, но побыть одной мне не дали. А сейчас я думаю: а была ли я вообще когда-нибудь одна? И не могу припомнить. 
      Она поерзала, устраиваясь удобнее и закутывая ноги в тонкое одеяло. 
      — Ты ворвалась в мою жизнь как пришелец с другой планеты, знаешь? — продолжила Таня. — Высокопарно, конечно, но других слов не могу подобрать. Странно так — прожить тридцать лет, думая, что знаешь о мире все, а потом обнаружить, что бывает иначе. 
      — Как иначе? — она могла бы поклясться, что Джулия улыбается, задавая этот вопрос. Улыбается и немного выпячивает нижнюю губу. 
      Ох, если бы это можно было описать словами. Как объяснить это ощущение? Как будто всю жизнь смотрела черно-белое кино и вдруг тебе показали цветное. Как будто впервые услышала звуки скрипки. Как будто вышла на улицу и первый раз в жизни втянула в себя запах сирени. 
      — Почему ты молчишь? — отстучала Джулия, и Таня, опомнившись, поняла, что уже несколько минут лежит, закрыв глаза и боясь пошевелиться. 
      — Прости, — торопливо ответила она. — Я просто подумала, что судьба как будто нарочно снова свела нас вместе. Кто бы мог подумать, правда?
      На сей раз тишина воцарилась со стороны Джулии. В ней, в этой тишине, было слышно только поскрипывание Таниной койки да едва различимый шум воды в кране умывальника. Но, как ни странно, эта тишина не пугала. Она успокаивала. 
      — Нет никакой судьбы, Ларина, — стук ворвался в тишину мажорными мотивами. — Когда-нибудь я смогу рассказать тебе все, и ты поймешь, что никакой судьбы нет. 
      Таня улыбнулась и потерлась щекой о наволочку подушки. 
      — Расскажи сейчас, — попросила она. — Зачем ждать? 
      — Потому что, когда я буду рассказывать, мне бы хотелось держать тебя за руки. 
      По телу будто легкий разряд тока пропустили. Таня почти ощутила это касание — теплые ладони, длинные пальцы с аккуратно остриженными ногтями. Венки, бьющиеся на запястье синими дорожками. И — нежность. Всегда, постоянно, одна только нежность. 
      Будь ее воля, она одним движением убрала бы стену, разделяющую их. Убрала бы и оказалась совсем рядом. И лежала бы вот так, на боку, и разглядывала еле различимые в темноте черты лица. 
      — Скажи мне, — попросила она, шепотом повторяя то, что отстукивала кончиками ногтей. — Ты оказалась здесь из-за меня? Ты оказалась здесь, потому что мы действительно сделали… или хотели сделать что-то ненормальное? Что-то больное?
      Она почти наяву увидела, как морщится Джулия, как расходятся по ее высокому лбу поперечные морщинки, как складываются в узкую полоску губы и поджимается подбородок. 
      — Мы не сделали ничего ненормального, Ларина. Ничего больного. И я оказалась здесь не из-за тебя, а благодаря тебе. 
      Таня крепко зажмурилась. Это тоже было что-то новое: не обвинение, обычное обвинение, к которым она так прикипела за свою жизнь. Что-то другое. Что-то едва уловимое, незнакомое… Но что?
      — Ты сказала, что нам надо подумать, как выбираться отсюда, — отстучала она, прогоняя пришедшие в голову странные мысли. — Но это же невозможно. Выйти отсюда можно, только полностью исправившись. 
      — Думаешь, в тебе есть что исправлять?
      — Да. 
      Таня выстучала эти две короткие буквы максимально быстро, чтобы не успеть испугаться, не успеть передумать. Что бы там ни говорила Рыжая (ах, нет, Мэрилин, ее зовут Мэрилин), что бы там ни думала Джулия, она, Таня, определенно оказалась здесь не случайно. 
      Ведь если отбросить все лишнее, если прекратить лгать самой себе, то разве не потянуло ее с первой секунды к этой странной женщине, лежащей сейчас за каменной стеной, на расстоянии вытянутой руки? И разве в этом влечении было хотя бы что-то дружеское, хотя бы что-то… нормальное?
      — Ларина, остановись, — разобрала она сквозь быстрый стук. — То, что общество считает ненормальным, не всегда является таковым. 
      Грустная усмешка тронула ее губы. 
      — Если бы это было так, то каждый из нас был бы волен делать все, что желает, Джули. И вместо мира была бы анархия и хаос. 
      — Чушь. Если так рассуждать, то чернокожие до сих пор жили бы в гетто и не имели права учиться и работать наравне с белокожими. Общество, которое застыло в своих законах и правилах как дохлая муха в янтаре, не имеет права на существование. 
      А вот это было уже страшно. Так страшно, что Таня поежилась и плотнее закуталась в одеяло. От слов Джулии как будто повеяло холодом и мраком, и показалось на секунду, что по карцеру разлился запах свежепролитой крови. 
      Было в этом что-то… знакомое. Что-то едва уловимое, похожее на остаток утреннего сна, который пытаешься вспомнить, но он ускользает, утекает сквозь сознание, оставляя после себя только тревожные тени. 
      — Когда в Петрограде ты пришла в мой дом, ты знала, что встретишь там меня? — спросила Таня. 
      — Да. 
      — И когда тебя отправляли в карцер, ты знала, что я буду здесь?
      Пауза. Короткий стук. Пауза. 
      — Да. 
      Таня села на койке и прижалась лбом к холодной стене. Закрыла глаза, в которых почему-то вдруг налились тяжелые слезы. 
      — Кто ты? — спросила она вслух, даже не пытаясь стучать. — Зачем ты пришла?
      И что-то произошло: сквозь набухшие слезы, сквозь влагу, просачивающуюся между веками, она как будто увидела наяву и соседнюю камеру, и койку, и сидящую на ней Джулию — бледную и испуганную, заламывающую пальцы и… глядящую прямо на нее, на Таню. 
      — Я дух в теле человека, — ее губы шевелились, и звуки, которые слышала Таня, казались почти реальными, почти настоящими. — И я пришла, чтобы забрать тебя домой. 

***

      Саша приехал в бар рано утром, еще до рассвета. Метро не работало и пришлось вызвать такси — благо единая Совсправочная работала круглосуточно, и приветливый автоматический голос предложил ему на выбор несколько номеров. 
      Выбравшись из машины, Саша немного помедлил, прежде чем зайти внутрь. Было по-утреннему прохладно, плечи под тонкой рубашкой холодило ветром, но воздух при этом был таким чистым и вкусным, что хотелось еще немного подышать полной грудью, еще немного постоять вот так — одному, и притвориться, что все в порядке и ничего не случилось. 
      Вопреки ожиданию, Адам не спал — сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, и пил кофе из большой кружки с надписью «Гагарин». Такой же, как всегда, — коротко стриженный, почти лысый, с добрым выражением лица и невнятной порослью на щеках и подбородке. Он улыбнулся Саше и кивнул на вторую кружку, стоящую рядом. 
      — Кажется, мы придумали, как их вытащить, — сказал Саша, присаживаясь и шумно отхлебывая горячего кофе. 
      — «Мы»? 
      — Да. Я все рассказал Кате и Славке. То есть не все, но… Общие детали. И не смотри на меня так, понял? Я бы не справился сам. Мне нужна будет помощь. Она уже мне нужна. 
      Адам пожал плечами и ничего не сказал. А Саша продолжил торопливо: 
      — Я так понимаю, что этому дурацкому пророчеству все равно, в каком порядке произойдут события. Царь уже превратился в обманщика, но кровь еще не омыла землю трижды. Получается, все это — очередная условность, призванная запудрить мозги, только и всего. 
      Он посмотрел на Адама — может, скажет хоть что-то, — но тот по-прежнему молчал. 
      — Ночью мы перетрясли Юлину квартиру и выбросили все, что хотя бы косвенно может доказывать ее ненормальность. И я думаю, что на текущий момент ей и Маше лучше остаться там, где они есть, — по крайней мере, они там в безопасности. 
      Адам моргнул, но Саша предпочел не обратить на это внимания. 
      — Чтобы пророчество не сбылось, из него надо удалить какой-то элемент. Хотя бы один. Царь стал обманщиком — этого мы уже не изменим. Освобождать из тюрьмы Берни, Катьку и Беатрис — самоубийство. Значит, менять надо что-то из оставшегося. 
      «Три — глас бога изменит прошлое. Две — обломок империи пронзит сердце. Одна — и мир погрузится в вечную мглу». 
      — Но это еще не все, — Саша залпом допил кофе и прищурился на Адама. — Даже если мы спасем этот мир от апокалипсиса, нам все равно нужно будет вернуть обратно нормальную реальность. И если я верно понял, сделать это можно будет только одним способом: снова завязать узел, который развязала Юля. 
      Адам вздохнул и покачал головой: 
      — Не дать гласу бога изменить прошлое, не дать обломку империи пронзить сердце, и снова завязать узел. 
      — И все это — за те короткие недели, которые у нас остались, — кивнул Саша. 
      — Ты сказал, что вы придумали, как их вытащить, — медленно произнес Адам. — Если ты не собираешься вытаскивать Юлю с Машей, не собираешься освобождать Берни, тогда о ком вообще идет речь?
      Саша проигнорировал вопрос и заговорил о другом. 
      — Перед тем, как Юлю арестовали, она сказала, что Лилит планирует сделать то, чего не стали делать мы. Она отправит ее в девятьсот четвертый год. Я не знаю зачем и не знаю, что именно это должно будет изменить, но… 
      Он собрался с духом и продолжил: 
      — Но это единственное, на что мы можем хоть как-то повлиять. При одном условии. 
      Саша ждал вопроса, о каком условии идет речь, но Адам молча поднялся на ноги и ушел куда-то вглубь бара. Саша посмотрел ему вслед и прикусил губу. 
      Что ж, видимо, помощи от него не дождешься. Ни помощи, ни совета, ни хрена. 
      Ну и черт бы с ним. Этой ночью Катя сделала почти невозможное: через совсеть взломала учетные карточки Тани и Лилит и определила местоположение, из которого они выходили в совсеть последний раз. 
      Осталось только собрать чемоданы, купить билеты на «Красную стрелу» и отправиться туда, где когда-то, в прошлой жизни, Саша собирался сделать Мэрилин предложение. Туда, где когда-то она бы это предложение приняла. 
      Но прежде чем это сделать, прежде чем отправиться на поиски Тани и Лилит, ему предстояло еще одно. 
      Вытащить наружу собственные силы. И снова начать ими пользоваться. 

***

      Таня давно перестала стучать — видимо, заснула, а Джулия все лежала на койке, закинув руки за голову, и смотрела в потолок. 
      Что это было? Этот момент, когда из-за стены полился поток энергии — рваный, дерганый, но он точно был, и от него пахло яблоками и медом, и он совершенно точно принадлежал Тане. 
      Неужели к ней возвращались силы? Разве такое возможно — в этом мире, с этим жизненным опытом, с этим багажом за спиной? Получалось, что возможно. Получалось, что сил в Тане и в этом мире предостаточно — огромных, яростных, сдерживаемых и скрываемых на протяжении всех этих лет. 
      И что будет, когда они прорвутся? Что будет, когда Таня научится ими управлять? 
      Ах, если бы хоть часть этих сил можно было забрать себе. Если бы хотя бы на несколько дней вернуть связь с Хаосом, полноценную связь, а не те ошметки, которые пока еще оставались в ней в этом мире, и которые она берегла как зеницу ока. Если бы… 
      Джулия моргнула, призывая на кончики ресниц мимолетную тень. Хаос был в ней, был внутри нее, был вокруг, но, черт возьми, как тонка была эта связь, как мала, как… 
      Она рывком села на кровати и закрыла глаза ладонями. Вспомнила разговор с Адамом — последний, перед тем, как она ушла из бара, с тем чтобы уже в него не вернуться. 

      Вот они с Адамом сидят за столом и смотрят друг на друга — тяжело смотрят, сурово. 
      — Итак, мы должны спрятать Таню от Лилит, уберечь этот вариант вселенной от апокалипсиса, и сделать все это так, чтобы Мишка не смог разгадать наши планы. 
      — Единственный способ скрыть все от Михаила — это не встречаться с ним вовсе, — с тоской говорит Адам. 
      — Знаю, — кивает Джулия. — Я напишу донос на Таню, в котором укажу, что она склонна к однополым отношениям, и ее закроют в исправительном центре. Поскольку в Петрограде таких нет, ее, скорее всего, привезут сюда, в Москву. 
      — А потом?
      — А потом я должна буду встретиться с Сашей и Мэрилин в людном месте и сделать так, чтобы Саша обвинил нас в порочной связи. Громко обвинил, во всеуслышание. 
      — И тогда вас отправят в тот же исправительный центр. 
      — Да. 
      В этом плане есть много минусов, и оба это прекрасно знают. Адам осуждающе качает головой, но Джулия не обращает на это внимания. 
      — После того, как нас арестуют, Сашка придет к тебе за помощью, и ты ни в коем случае не должен ничего ему рассказывать. 
      — Что, если он примет решение взять вину на себя? 
      Джулия качает головой. 
      — Он не сможет. Пока он не знает, что его сын — вовсе не сын, он будет защищать его любой ценой. Будет мучиться, ненавидеть себя, но никуда от него не денется. 
      В глазах Адама она читает «Это подло» и соглашается с этим. 
      — Что потом? — спрашивает он. 
      — Перед тем, как отправиться к Саше и Мэрилин, я изменю нить реальности так, чтобы Берни, Беатрис и Катька все вспомнили. Они понадобятся нам для того, чтобы вернуть все на свои места, но поскольку мир всегда стремится к равновесию, то…
      — То теми тремя, чья кровь омоет землю, окажутся именно они. 
      — Да. 
      И снова Адам вздыхает, будто говоря «Это еще подлее, чем все, что ты придумала раньше», и снова Джулия вынуждена с ним согласиться. 
      — Саша должен будет придумать, как спасти этих троих, и ты не должен будешь ему мешать. 
      — И помогать я не буду должен тоже?
      — Да. Либо он сделает это сам, либо у нас опять ничего не выйдет. 
      — И ты готова настолько довериться ему? После всего, что произошло?
      Она пожимает плечами и медленно кивает. 
      — Я верю ему, Адам. Он должен справиться. 
      Адам качает головой, а Джулия опускает ладонь на его руку. 
      — Пойми, — просит она, — если я и дальше буду вести его за руку, то это никогда не изменится. Машка всегда будет влюбляться в меня, Саша всегда будет ненавидеть меня за это, и в каждой последующей жизни они будут вынуждены болтаться в этом мешке из чувств, не имея возможности построить что-то настоящее, что-то важное. 
      — И ты снова собираешься их спасать?
      — Нет. На этот раз я хочу дать им возможность спастись самим. 
      После долгих уговоров Адам соглашается, и Джулии становится немного легче. 
      — Когда Сашка придумает, как спасти Берни, Беатрис и Катьку, ему понадобится помощь. Ты откажешь, мы будем закрыты, и ему ничего не останется, кроме как обратиться к… 
      — Лилит. Да. Он пойдет к ней, потому что больше ему не к кому будет пойти. 
      — И отвлечет на себя ее внимание. 
      Джулия медленно кивает. В этой идее тоже много дыр, но ничего не поделаешь — плана получше у нее нет. 
      — Что ты будешь делать, когда окажешься в исправительном центре? — спрашивает Адам. 
      — Найду Таню, — мучительно произносит Джулия. — И сделаю так, чтобы она снова полюбила меня. 
      — А потом?
      — А потом либо мир автоматически станет прежним…
      — Что сомнительно, — уточняет Адам. 
      — Либо мы выйдем из центра, соберем всех, кто помнит о настоящем, и проведем ритуал. 
      Адам таращит глаза: он поражен. Джулия понимает почему, но не хочет произносить этого вслух, и тогда произносит он: 
      — Ты хочешь заново завязать узел, который сама развязала? Но на это понадобится огромный поток энергии, огромный поток сил. В настоящем времени ты собирала эти силы почти год! Как ты собираешься собрать их здесь?
      Джулия молчит, Адам с ужасом смотрит на нее, и обоим так тяжело, как не было еще никогда в жизни. 
      — Глас бога изменит прошлое… — шепчет Адам. — Обломок империи пронзит сердце. 
      — Да. Поэтому важно, чтобы на ритуале присутствовали и Берни, и Беатрис, и Катька. Последний русский царь и его жена будут убиты последней русской императрицей. Это высвободит достаточно энергии для того, чтобы завязать узел снова. 
      — И ты готова будешь пожертвовать ими? Пожертвовать ради того, чтобы вернуть все обратно?
      — Да. 
      Джулия смело смотрит на него. Она больше не колеблется. Позади остались долгие сомнения, и «я не имею права», и «только собственной жизнью можно жертвовать, только ею можно распоряжаться». 
      — Мы выше судьбы, Адам, — говорит Джулия глухо. — Мы всегда были выше и всегда будем, и пора принять это раз и навсегда. Великая сила, данная нам, — это не благо, и мы всегда это знали. Но сказать себе, что эта сила дана просто так, сказать себе, что мы такие же, как остальные люди, — это означает солгать. А лгать я больше не хочу. 
      Адам качает головой. 
      — Сможешь ли ты жить, зная, что именно сделала?
      И Джулия прикусывает губу. 
      — Да, Адам. Я смогу с этим жить. 

      Дьявол, она ведь и впрямь была в этом уверена. Тогда, несколько дней назад, сидя перед Адамом и мучительно проживая каждое из произносимых слов, она была уверена, что сможет. А теперь засомневалась. 
      «Только ты всегда делала меня лучше». 
      — Стоит тебе оказаться рядом, и я теряю уверенность, — прошептала Джулия, крепче утыкаясь лицом в ладони. — Стоит тебе оказаться рядом, и человечность во мне берет верх над всем остальным. И я по-прежнему не понимаю, благо это или проклятие. 
      Заставить Катьку убить Берни и Беатрис — что это? Восстановление справедливости или очередная ошибка, расплачиваться за которую придется веками? До сегодняшнего дня было очевидно, что смерть любого человека в этом мире — это неважно, потому что мир не настоящий, потому что в настоящем убитый будет жив. Но теперь… Все снова стало по-другому. 
      Слышать тихие звуки, чувствовать тепло, идущее сквозь холодную стену, представлять себе зеленые глаза, и беззащитно-обнаженные плечи, и искусанные губы, — разве это не было живым? Разве это не станет мертвым?
      Джулия помотала головой, прогоняя морок. 
      Нет. Все это — чушь и человеческая глупость. Таня Ларина из нормального две тысячи четырнадцатого по-прежнему там, в том варианте вселенной. Она живет с мужем (Джулия скривилась, подумав об этом), воспитывает сына и оказывает населению «магические услуги». Она жива, и думать надо именно о ней. 
      О ней, а не о той, другой, тело которой осталось в девятьсот четвертом на съедение воронам, и не о той, которая спит сейчас в соседней камере — уставшая и несчастная, словно маленький щенок, добравшийся наконец до теплой подстилки и миски с едой. 
      Интересно, если ее поцеловать, — по-настоящему поцеловать, с силой, лаская губы языком и втягивая в себя сбившееся дыхание, — что бы она сделала? Наверное, оттолкнула бы с воплем, или ударила, или… Или обхватила бы за шею своими тонкими сильными руками, и прижалась бы всем телом, и задрожала бы от макушки до пят, и вытянулась бы в струну — так, что на спине отпечатались бы линии позвонков, и лопатки, и даже расходящиеся в стороны под тонкой кожей линии ребер. 
      «Ванг, остановись». 
      Джулия не знала, чей голос строгим набатом прозвучал в ушах, — возможно, ее собственный, но это помогло: сердце перестало тарахтеть как бешеное, и пальцы больше не сжимались в кулаки, и дыхание постепенно вернулось в норму. 
      «Все будет сложнее, чем я думала, верно?»
      «Ты даже представить себе не можешь, насколько». 

***

      — Так ты, получается, колдун, что ли? — спросила Катя, прищурившись на сидящего на полу Сашу. — Или как оно называется? Ведьмак? 
      Саша молча покачал головой: он сосредоточенно пытался медитировать, а Катя очень мешала. Но чтобы сказать ей об этом, пришлось бы раскрыть рот, и тогда вся медитация полетела бы к чертям. Впрочем, кажется, она и без того уже полетела. 
      Он вздохнул, одернул задравшуюся на животе майку и посмотрел на Катю. 
      — Это называется «экстрасенс». Только экстрасенсорного во мне сейчас не больше, чем в чайной ложке. Я помню все, что нужно делать, помню, как это делал, но это почему-то не работает. 
      Катя пожала плечами и, достав из кармана конфету, сунула ее в рот. 
      — Может, надо посоветоваться с кем-нибудь, кто это умеет? Ну, знаешь, какие-нибудь курсы, или…
      Они засмеялись разом: настолько по-идиотски звучало это предложение. Найти курсы экстрасенсов в городе, где о них и слыхом не слыхивали, — отличный план. Лучше не придумаешь. 
      — А эти тетки, которых мы собираемся искать в Петрограде, — задумчиво сказала Катя, — они тоже экстрасенсы?
      — В каком-то смысле. Таня — не знаю, а Лилит — определенно да. 
      Он успел. Успел поймать это мимолетное выражение на Катином лице, запомнившееся с прошлого раза, когда он упоминал имя Лилит. Они тогда сидели в совсети и искали Танину карточку, а когда нашли, он сказал: «Поищи еще одну. Ее зовут Лилит». 
      Катя тогда не вздрогнула, не напряглась, ничего такого. Но тень усмешки, мелькнувшая на ее вечно поджатых губах, была слишком явственной, чтобы не обращать на это внимания. Саша тогда подумал, что его новая подруга знает куда больше, чем говорит. 
      И это ее открытое желание помогать… Не странно ли? Она же готова ехать в Петроград с ним, человеком, которого знает всего несколько дней. А ее брат готов на это время взять на себя заботы о Владе. Почему? Откуда такая отзывчивость?
      — Может, тогда эта Лилит тебя научит? — предложила Катя, будто секунду назад не усмехалась едва заметно. — Если, конечно, мы ее найдем. 
      — Может, — согласился Саша. — Или придется действовать так, как мы задумали изначально. 
      Их изначальный план по извлечению Сашиных способностей был прост, как все гениальное, и настолько же малоосуществим. Слава предложил вспомнить, каким образом Саша впервые осознал свои способности, и воспроизвести это еще раз — в точности. Проблема была только в том, что ни Слава, ни Катя не знали, что «впервые» случилось много лет назад и совсем не в этом мире. 
      — Попробуем, — хмыкнула Катя, дожевывая конфету. — Славка вечером придет и попробуем. Мы же ничего не теряем, верно?
      — Кать…
      Он повернулся к ней и заглянул в глаза. Пристально, с силой, попытавшись вложить во взгляд те крохи сил, которые призраками всегда сопровождали его в этом мире. 
      — Зачем ты мне помогаешь? Почему? 
      Прочитать не вышло. Узкие, прищуренные глаза смотрели как обычно: равнодушно и с толикой насмешки, будто говоря: «Мне все равно, что ты там обо мне думаешь. Я все о себе знаю, а тебе ни за что не скажу». 
      — Это веселее, чем сидеть дома и ковыряться в утке, — пожала плечами Катя. — Кроме того, этим летом мне совершенно нечем заняться. 
      Так себе объяснение, но Саша понял: другого не будет. Что ж, пусть так. По крайней мере, это хоть какая-то помощь. От остальных «друзей» он и этого не смог добиться. 
      — Ладно, — сказал он вслух. — Тогда я буду готовиться дальше. А вечером, когда придет Слава, попробуем вытащить мои силы на свободу. 
      Но их планам не суждено было осуществиться. Стоило Саше вернуться к медитации, как тишину квартиры разорвал дверной звонок. 
      — Особый отдел Советского Союза. Воскресенский Александр, прошу вас проследовать с нами. 

***

      — Садись. 
      Не интеллигентное «присаживайся», а веское и жесткое «садись». Что ж, Мэрилин послушно сделала несколько шагов и села на стул с высокой жесткой спинкой, стоящий перед таким же высоким столом, за которым уже сидела разложившая перед собой какие-то журналы Елена. 
      Несмотря на обстановку, напоминающую кабинет школьного завуча, в голову Мэрилин почему-то постоянно лезло неуместное «Елена Прекрасная». Впрочем, ничего прекрасного в этой Елене не было. Строгий серый костюм был, стального цвета глаза были, морщины, напоминающие о том, что сорокалетний рубеж остался далеко позади, тоже были, а вот прекрасного не было ничего. 
      — Сегодня наше первое индивидуальное занятие, — сказала Елена. — Мы пока не станем говорить, как ты сюда попала. Поговорим о том, с чего все началось. 
      С чего все началось? Мэрилин спрятала усмешку. Может, рассказать ей о Париже конца сороковых годов? О мальчишке-цветочнике, которым она тогда была, и о девушке, в которую она влюбилась всей силой юношеской страсти? 
      — Когда ты впервые испытала нездоровое влечение к женщине?
      Мэрилин вздохнула и посмотрела в сухие строгие глаза, силясь найти в них хоть толику интереса, хоть толику сомнения. И не нашла. 
      — Я никогда не испытывала нездорового влечения к женщине, — тихо сказала она, подчеркнув слово «нездорового». 
      Елена покачала головой и сделала короткую запись в открытом журнале, усилив сходство со школьным завучем. 
      — Ты должна понять, Мария, что излечение невозможно без признания проблемы. Пока ты не признаешь, что больна, мы ничем не сможем тебе помочь. 
      — А с чего вы взяли, что мне нужна помощь? — спросила Мэрилин. — Кажется, я у вас помощи не просила. 
      Елена сделала еще одну запись. 
      — Маньяки-убийцы тоже не просят о помощи, но это не значит, что они в ней не нуждаются. 
      Ничего себе сравнение. Мэрилин не смогла скрыть гримасу отвращения, и Елена, конечно, немедленно ее заметила. 
      — Тебе не нравится, что я сравниваю? — спросила она. — Но рассуди сама: если законом установлено, что определенные отклонения нуждаются в лечении, есть ли разница в природе этих отклонений? Для меня они все будут одинаковы. 
      — А для меня нет. 
      Они снова обменялись взглядами, и Елена продолжила что-то писать. Казалось, она на несколько минут забыла о Мэрилин, полностью погрузившись в скрип шариковой ручки. Закончив писать, она закрыла журнал и… улыбнулась. 
      — Я вышла замуж в восемнадцать лет, — сказала она мягко. — За мужчину, которого выбрали для меня родители: хорошего мужчину, в котором было все, что нужно женщине. Когда мы поженились, никакой любви между нами, конечно же, не было, но после, прожив вместе не один год, мы вырастили эту любовь, создали ее и воплотили ее в наших детях. 
      Мэрилин молча слушала, боясь пошевелиться или даже вздохнуть. 
      — Не могу сказать, что все было гладко, — Елена качнула головой. — Иногда мы ссорились, и сильно. Так сильно, что даже казалось: развод неминуем. Но мы всегда знали, какой бюрократический кошмар придется пройти, чтобы развестись, и это давало сил пробовать снова и снова, искать способы оставаться вместе. И знаешь… Мы находили эти способы. 
      — Вы и сейчас любите мужа? — спросила Мэрилин. 
      Елена на мгновение прикрыла глаза. 
      — Он умер два года назад. Попал в автоаварию, когда возвращался домой из командировки. До сих пор не представляю, как мы с детьми смогли это пережить. Но рядом всегда были люди: его родители, мои родители, друзья, близкие. Вся наша семья сплотилась единым фронтом и помогла нам пережить это. 
      Мэрилин молчала, ошарашенная. Такого она не ожидала. А Елена вдруг продолжила: 
      — И отвечая на твой вопрос — да, я и сейчас его люблю. Я всегда знала, что мы — друг для друга, и с его смертью ничего не изменилось. 
      Она улыбнулась, разглядывая Мэрилин. Морщины на ее лице разгладились, и лицо стало выглядеть чуть моложе, чуть мягче. 
      — Ты сейчас думаешь: «Зачем она мне все это рассказывает», верно? Не для того, чтобы показать, что мой путь верный, а твой — нет. Просто я хочу услышать твою историю, понимаешь? И я решила, что будет честно сначала рассказать тебе свою. 
      Мэрилин поерзала на стуле, пытаясь принять более удобное положение. Ей вдруг перестало казаться, что вокруг — кабинет завуча. Теперь помещение стало другим, спокойным, принимающим, ласковым. 
      — Я не лесбиянка, — тихо и отчаянно выдохнула Мэрилин. — За все свои… За всю свою жизнь я любила только одну женщину. Она была моей первой любовью, и ни один мужчина не смог заменить мне ее. 
      Елена слушала молча, изредка покачивая головой, будто говоря: продолжай, я здесь, и я готова выслушать тебя. 
      — Не то чтобы я не пыталась ее забыть… Пыталась. Знаете, я дружила с ней много лет, искренне считая, что все забылось и прошло, и что теперь мы можем быть просто друзьями, просто близкими людьми. 
      Она вспомнила бесчисленные чашки кофе и чая, выпитые ими в кофейнях Праги и Будапешта. Вспомнила арендованный седан, несущийся по серпантину между высоких платанов. Вспомнила, как длинные пальцы барабанили по оплетке руля в такт рвущейся из динамиков музыке, и как длинные светлые волосы растрепывались по плечам от налетающего в приоткрытое окно ветра. 
      — Когда появился Саша, я испугалась. Он понравился мне сразу же, и я сразу поняла, что если захочу, то он будет моим. 
      — Чего же ты боялась?
      Мэрилин сглотнула. 
      — Того, что буду сравнивать. Того, что сравнение окажется не в его пользу. Того, что однажды сделаю ему больно. 
      Кажется, это было в Москве, когда Джулия впервые ушла, оставив их вдвоем в собственной квартире, и Саша задал вопрос, от которого у Мэрилин сжалось сердце. «Кого ты любишь? — спросил он тогда. — Меня или ее?» 
      Он не знал об их общем прошлом, он ничего не мог об этом знать, но он не был слепым, и глупым он не был тоже. И Мэрилин не знала, что ответить, она не знала, как сказать правду, потому что правда эта была слишком горькой, и нечестной, и грустной. 
      Она не могла сказать «я люблю тебя», потому что это было бы ложью. Она не могла сказать «Я люблю ее», потому что и это не было бы правдой. 
      — И я сделала ему больно. Мы были вместе, я открылась в ответ на его чувство, я откликнулась, я отдала ему все, что только могла отдать. И мы были счастливы даже, мы действительно были счастливы. Но я все равно сделала ему больно. 
      Мэрилин не заметила, как Елена оказалась рядом. Сначала она ощутила прикосновение ладоней к плечам, а потом — только потом — поняла, что плачет. 
      — Он мог стать для меня хорошим мужем, — сквозь слезы прошептала она. — Я могла стать для него хорошей женой. И мы жили бы вместе, и были бы друг для друга, понимаете? Но где-то глубоко внутри, так глубоко, что даже представить себе невозможно, я всегда знала, что буду продолжать сравнивать. 
      Елена мягко сжимала ее плечи, и Мэрилин плакала, уткнувшись лбом в ее мягкий живот, пахнущий чем-то маминым, чем-то домашним, чем-то давно забытым. 
      — Пока у нас была общая цель, это еще хоть как-то работало. Мы делали общее дело, мы шли вперед, мы мечтали и строили планы. А потом он отказался в этом участвовать, он сказал, что больше не хочет. И я должна, должна была уйти вместе с ним. Но не ушла. 
      Теплая ладонь погладила ее по затылку, и Мэрилин вздрогнула, и заплакала еще сильнее, еще горче. 
      — Тогда я поняла, что это работает, только пока нас трое. Пока есть он и есть она. А если ее не будет, то я не смогу. И я не смогла. 
      Она проглотила остатки слез и резким движением встала на ноги. Елена стояла перед ней и молча смотрела. 
      — Понимаете? — спросила Мэрилин, вытирая мокрое лицо. — В этом нет ничего лесбийского, совершенно ничего. Будь на ее месте мужчина, это ничего бы не изменило. Я бы так и рвалась между ними двумя, в глубине души зная, что выбора здесь нет и быть не может. 
      — Девочка… — Елена улыбнулась грустно. — Будь на ее месте мужчина, это изменило бы все на свете. Просто ты пока этого не понимаешь. 
      Мэрилин застыла на месте. Она понимала, что этого делать нельзя, понимала, что это глупо, нелепо, что это ничего не даст, но… 
      — Объясните мне, — попросила она тихо. — Если сможете, попробуйте объяснить. Я готова послушать. 
      Елена кивнула и жестом показала ей на стул. Мэрилин села и приготовилась слушать. 

***

      В Особый Отдел Саша попал впервые. За свою жизнь он слышал немало историй об этом месте — как восторженных, так и пугающих. Кто-то говорил, что доблестные служащие ОО не щадя сил оберегают граждан от преступников, а кто-то считал, что основной функцией ОО является запугивание населения. 
      На деле все оказалось несколько по-другому. Сашу привезли в большое здание со множеством коридоров и дверей, оформили пропуск, проводили в кабинет и предложили присесть. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел и что-то спешно дописывал молодой парень в форме с погонами капитана: видно было, что оформление документов дается ему с трудом и он с удовольствием предпочел бы какое-нибудь другое занятие. 
      — Здравствуйте, — сказал он, с видимым облегчением отложив в сторону ручку. — Капитан Особого Отдела Серебрянский Олег Викторович. 
      Саша завороженно кивнул, не зная, что ответить. 
      — Мы пригласили вас, чтобы прояснить инцидент, произошедший несколькими днями ранее в публичном месте, когда вы прилюдно обвинили двух женщин в безнравственной и порочащей честь советского гражданина связи. 
      Олег Викторович, которому куда больше подошло бы имя Олежка или Олежек, моргнул и жестом предложил Саше начать говорить. 
      — Простите, — сказал тот. — Я не знаю, что именно…
      — Так я вам расскажу! — радостно перебил Олег Викторович. — Для этого я и здесь, верно? Чтобы, значит, помогать, направлять, и…
      Тут он окончательно сбился, отбросил назад длинную челку темных волос и нахмурился. 
      — Короче, гражданин Воскресенский, — сказал он строго. — У вас действительно были основания обвинить вышеназванных двух женщин в порочной связи, или же вы сводили с ними личные счеты? 
      Такой переход от смешного растяпы к суровому работнику органов ошеломил Сашу. Еще секунду назад он знал, что должен сказать, знал, как это говорить, а теперь секунда прошла, и он не смог выдавить ни слова. 
      — Помните, гражданин Воскресенский, — добавил Олег Викторович, — что дача ложных показаний карается по всей строгости советских законов. 
      И у Саши не осталось выбора. 
      — Они спали друг с другом, — сказал он быстро, внутренне сжавшись до размеров булавочной головки. — Я не знаю деталей, но они точно спали друг с другом. 
      Олег Викторович прищурился. 
      — Вы были свидетелем этого… факта?
      — Нет. Но я точно знаю. Мэри… Маша. Моя девушка. Она бросила меня ради… Юли. 
      Саша почувствовал, как по позвоночнику стекают крупные капли пота. Поразительно: в том, что он говорил, не было ни грамма правды, и в то же время это было самой настоящей истиной. Было от чего сойти с ума! 
      — А не может ли быть так, гражданин Воскресенский, — весомо начал Олег Викторович, — что, будучи расстроенным предательством вашей девушки, вы решили оболгать ее и таким нехитрым способом отомстить за причиненные вам страдания?
      — Что? — растерянно переспросил Саша. — Что вы хотите…
      Следователь ударил кулаком по столу, и Саша отпрянул, едва не свалившись на пол вместе со стулом. От благодушности и нелепости парнишки-капитана не осталось и следа: теперь над Сашей нависал самый настоящий волк, медведь, поднаторевший в допросах свидетелей. 
      — Я хочу, чтобы вы признали очевидное, — рявкнул Олег Викторович. — Вы не видели своими глазами, как ваша девушка совершала безнравственные действия. Вы не можете быть уверены в причине, по которой она решила с вами расстаться. И вы, по сути, оболгали ее в надежде, что органы выполнят за вас, — он подчеркнул это «вас», — то, что вы должны были сделать сами. 
      — Что сделать? — пробормотал окончательно растерявшийся Саша. 
      — Наказать, — отрезал Олег Викторович. — Если ваша девушка позволила себе уйти от вас, вы должны были наказать ее, гражданин Воскресенский. Но вы решили переложить это на наши плечи. Я хотел бы знать почему. 
      Он снова сел за стол, и как будто опять превратился в недотепу-парня, не слишком ладящего с письменными приборами. Но Саша больше не верил в это. 
      — Я ничего не перекладывал, — сказал он с силой. — Я не собирался ее наказывать. Мы просто разговаривали, и я был зол на то, что она… переспала с ней. И я не смог сдержать эмоций. 
      — Но позвольте, — удивился Олег Викторович. — Если бы все это произошло не в общественном месте, никаких вопросов у нас не возникло бы. Однако вы прилюдно обвинили свою девушку и ее подругу в порочной связи. При этом вы сами говорите, что никаких оснований на это у вас не было. 
      — Да как же не было? — возразил Саша. 
      — Очень просто. Вы сами сказали, что не видели собственными глазами факт непристойного поведения. Вы могли догадываться, могли подозревать, но не более того. 
      Саша растерянно пожал плечами. 
      — Видите, какой клубок у нас с вами получается, гражданин Воскресенский? — Олег Викторович деловито постучал пальцем по столу. — Беспочвенное прилюдное обвинение двух гражданок с целью осуществления мести. Незаконное вовлечение Особого Отдела в свои личные дела. Непристойное поведение в общественном месте, выразившееся в громогласном выкрикивании неприличных слов. 
      Он помолчал секунду и добавил: 
      — Лет на семь потянет, гражданин Воскресенский. А если с составом трибунала не повезет, то и на все десять. 
      Теперь все стало окончательно ясно. Саша молчал, разглядывая безделушку, стоящую на столе следователя, и думал почему-то вовсе не о том, как выпутаться из сложившейся ситуации, а о том, как много ему уже пришлось пройти в этой жизни, и в прошлой, и во всех предыдущих. 
      Кто знает, какая из этих жизней была самой сложной. Может быть, та, где он вынужден был отказаться от своей любви ради спасения человечества? Или та, в которой он в одиночку растил сына, зная, что пройдет еще несколько лет и он потеряет его, потеряет его навсегда. 
      Он был мужчиной, и чувствовал себя мужчиной — защитником, борцом, но правда состояла в том, что у него больше не осталось сил бороться. А может, именно сейчас он понял, что сражаться ему больше не за что. 
      — Она сама призналась мне, что спала с Юлей, — сказал Саша глухо. — Она сказала мне это за полчаса до того, как я прилюдно ее в этом обвинил. Она призналась сама. 
      Олег Викторович удовлетворенно кивнул и изобразил на лице некое подобие сочувствия. 
      — Вот это уже другой разговор, гражданин Воскресенский. Как мужчина я могу вам посочувствовать. Вы готовы документально оформить свои показания?
      — Да. Готов. 

      «Я, гражданин Советского Союза Воскресенский Александр, сим подтверждаю, что двадцатого июля 2014 года гражданка Мария Керро, будучи в трезвом уме и твердой памяти, призналась мне в факте осуществления измены с гражданкой Юлией Ванг. Гражданка Керро признала, что вступила с гражданкой Ванг в сексуальные отношения и тем самым нарушила закон». 

      Дата. Подпись. Печать.