Над судьбой

— Ну? — при виде Саши Джулия вскочила с кресла, взволнованная. — Есть новости?
      Проигнорировав вопрос, Саша подошел к буфету, выудил оттуда бутылку вина и хлебнул прямо из горла, расплескивая капли на воротник мундира. 
      — Тебе нельзя пить, — подала голос Мэрилин, сидящая на подоконнике с книжкой. — Подожди, пока исполнится восемнадцать. 
      Саша демонстративно сделал еще глоток, вытер губы ладонью и только после этого заговорил: 
      — Во-первых, — сказал он сердито, — в царской России вино начинали пить лет с двенадцати. Во-вторых, если я достаточно взрослый для того, чтобы плести заговоры, то и для вина достаточно. А в-третьих… — он сделал драматическую паузу. — Наш чертов старец вернулся. 
      — Как вернулся? Когда?
      Саша хмыкнул, пожал руку вошедшему в комнату Адаму и подмигнул Мэрилин: 
      — Позавчера. Явился прямиком к Александре, что-то вещал ей на протяжении трех часов, а потом удалился, довольный как удав. И знаете, что сделала после его ухода Александра?
      — Дай догадаюсь, — перебила его Джулия. — Отправилась пропагандировать Николаю идею построения социализма?
      — Именно, — весело согласился Саша. — Так что, дамы и… господа, похоже, что отдых закончился. Начинаются суровые будни. 
      Мэрилин отложила книжку и, притянув к себе Сашу за лацканы мундира, оглушительно поцеловала его в лоб. 
      — Слава богу, — сказала она радостно. — Меня уже тошнит от великосветской жизни и нашего вынужденного безделья. Руки сами тянутся кого-нибудь придушить. 
      Они засмеялись: все, кроме Джулии, которая отчаянно не хотела присоединяться к веселью. Может, оттого, что понимала больше, чем они?
      На протяжении всех этих месяцев она видела, как хорошо ее друзьям в этой странной, но все же интересной жизни. Мэрилин и Сашка как будто заново узнавали друг друга: конечно, их общение больше походило на братское, но с каждым днем они становились все ближе и ближе друг к другу. 
      «Убери на время физиологию и получишь настоящую близость», — думала Джулия, глядя, как они вдвоем разучивают современные танцы, ездят на охоту и тренируются в стрельбе из лука. 
      «Правда, это работает не со всеми», — уныло добавляла вторая часть ее подсознания. 
      Она не видела Таню с мая: ходили слухи, что та отправилась в мировое турне вместе с артистами Мариинского театра, и что Великий князь Сергей отправился с ней, и что они сочетались браком в маленькой церкви близ города Лиможа во Франции. 
      Каждый день Джулия убеждала себя, что ей все равно, но с каждым днем это получалось все хуже и хуже. 
      Она гораздо больше других ждала возвращения Распутина, потому что хотела поскорее осуществить выстраданный, многократно обсужденный и кажущийся вполне выполнимым план. Осуществить и отправиться обратно в две тысячи четырнадцатый: проводить одинокие ночи в социальных сетях, занимать время дурацкими фотосессиями и встречами, и стараться — отчаянно стараться! — прекратить вспоминать и думать. 
      А вот Мэрилин и Сашка хоть и делали вид, что мечтают о возвращении в реальность, на самом деле, похоже, вовсе в нее не хотели. Ни разу — ни разу! — за все это время Саша не заговорил о сыне, а вопроса, заданного однажды Адамом, предпочел не услышать. Как будто и не было никогда этого ребенка, как будто этот ребенок не вонзил собственными руками нож в его сердце. 
      Джулия подошла к Мэрилин и взъерошила ее прилизанные волосы. 
      — Эй! — возмутилась та. — Вообще-то с отсутствием геля и мусса такую укладку непросто сделать. 
      Адам засмеялся, а Джулия ответила: 
      — Я бы на твоем месте не стала рассуждать о сложностях этого мира. Благодари бога, что ты родилась сюда мужчиной и тебе не приходится…
      — Не надо, — перебил смеющийся Сашка. — Мне четырнадцать, забыли? Моя детская психика не готова к таким подробностям. 
      Похоже, Джулия была права и никто из присутствующих вовсе не рвался обсудить подготовленный план. Каждый занимался своими делами: Адам, повязав передник, готовил ужин, Мэрилин и Саша пытались сочинить поэму, а Джулия сидела неподалеку от них и временами вставляла колкие замечания, заставляющие их сгибаться от хохота. 
      И невольно возникало чувство, словно все это: старый дом в пригороде, и зажженный ради уюта камин, и Адам в переднике, и счастливые Мэрилин с Сашкой, — все это и есть настоящее, то самое, ради которого только и имеет смысл жить. Быть рядом, любить друг друга, смеяться, шутить, поддерживать и периодически переругиваться на ничего не значащие темы. Выезжать на озеро верхом, галопом врываться в прозрачную воду, поднимая тучи брызг и распугивая редких рыбешек. А потом отпустить лошадей попастись, а самим скинуть рубахи и брюки и в одном только белье лежать на зеленой траве и смотреть в небо. 
      — Юль, — подошедший сзади Адам положил руки ей на плечи. — О чем задумалась?
      Она будто очнулась. Тряхнула головой, наморщила лоб, сердясь на самое себя: нашла время мечтать о спокойной жизни. 
      — Я думаю о том, что у нас очень мало времени, — сказала она. — А еще о том, что вы, кажется, забыли, что именно нам предстоит сделать. 
      В комнате будто в секунду стало очень холодно. Замерли на полуслове Саша и Мэрилин, моргнул и поежился Адам, и сама Джулия встала на ноги и поправила ворот рубахи. 
      — Сказать, о чем еще вы забыли? — спросила она. — О том, что в две тысячи четырнадцатом наши с Машкой тела продолжают таять, о том, что под нашими ногами лежит мертвая Таня, а в моей квартире — мертвый Сашка и его мертвый сын. 
      — Юля…
      — Нет, Маша. Дослушай. Я согласилась подождать до возвращения Распутина, потому что без его присутствия весь план теряет смысл, но дальше ждать нельзя. И нельзя больше закрывать глаза на очевидное. Кто бы ни затеял всю эту игру, на текущий момент мы не просто проигрываем, а проигрываем всухую. 
      Мэрилин глянула на Сашу, будто прося о поддержке, но тот лишь виновато пожал плечами: 
      — Прости. Я согласен с Юлей. Пора браться за дело. 
      Адам отошел в сторону как раз вовремя, чтобы не оказаться на пути взметнувшейся с места Мэрилин. Она стремительно подбежала к Джулии и схватила ее за плечи. 
      — Легко вам говорить! — выдохнула в лицо. — Легко тебе говорить! Не ты же должна будешь… Должна будешь…
      Джулия молча смотрела на нее. 
      — Я не говорю, что я отказываюсь… — Мэрилин чуть понизила тон голоса. — Но все это… Ты должна понимать, как это будет трудно. 
      Она сбилась и замолчала, а Джулия просто продолжала смотреть. Ей не хотелось снова затевать спор о том, кто прав, а кто нет, о том, имеют ли они вообще право делать то, что собираются, о том, к чему это приведет и чем может закончиться, если что-то пойдет не так. Она просто знала, что другого пути нет. И хотела, чтобы Мэрилин поняла это сама. 
      — Юля права, — тихо сказал Адам, и Мэрилин гневно посмотрела на него. — В две тысячи четырнадцатом у нас уже три трупа и два полутрупа. 
      — И один архангел, — уточнил Саша насмешливо, но Адама оказалось не так-то легко сбить с толку. 
      — И один архангел, — согласился он, — который не в курсе, что происходит с нами сейчас, и вынужден, по-видимому, сутками сидеть в баре рядом с мертвыми телами и гадать, чем все это закончится.
      Мэрилин подняла руки, сдаваясь, но Джулия видела, что она продолжает злиться:
      — Хорошо, ладно. Мы должны это сделать, и мы сделаем. А что насчет Темной? Что мы будем делать с ней? 
      При упоминании Тани Джулия вздрогнула. Ответа у нее не было, хотя, видит бог, не проходило ни дня, чтобы она не задавала себе этот вопрос. 
      — Мы так старательно обходим эту тему в наших обсуждениях, — продолжила Мэрилин. — А это один из самых важных моментов, разве нет?
      Она была права, и это было отвратительно, ужасно, очень горько. Джулия на мгновение закрыла глаза, собираясь с силами, а после сказала: 
      — Все так. Это один из самых важных моментов. И если мы собираемся убить Распутина, то должны быть уверены, что Таня не доведет его дело до конца. 
      Адам ахнул, Саша уронил на пол бокал. По лицу Мэрилин промелькнула тень удовлетворения. 

***

      Поздно ночью Джулия лежала на кровати в своей комнате и, прикрыв глаза, пыталась собрать воедино все, что уже произошло, и все, что должно было произойти в скором времени. 
      Итак, они должны убить Распутина. После многодневных споров и попыток найти лучшее решение все признали, что это единственный выход. Если Распутин так сильно влияет на царскую семью, если именно он превратил Кровавое воскресенье в Справедливое, то кто знает, что именно он будет делать дальше?
      Адам был прав, когда заметил, что Кровавое воскресенье как таковое не могло быть настолько серьезной поворотной точкой, чтобы так кардинально изменить мир. Гораздо больше на эту поворотную точку или на узел судьбы (Джулия поморщилась, подумав об этом) походила революция и последовавшая за ней смерть Николая второго и его семьи. 
      Получалось, что принятие петиции рабочих — лишь первый шаг. И, вероятнее всего, ко второму Николая подтолкнет Распутин. Или… Таня. 
      «Черт бы тебя побрал, — сотую раз за эту ночь подумала Джулия. — Черт бы тебя побрал, Таня Ларина, вместе с твоими идиотскими идеями и желанием принести всем кругом великое счастье. Черт бы тебя побрал вместе с твоим «одна жизнь в обмен на сотню». Потому что если мерить твоей мерой, то я должна сейчас решить то же самое, и ты заставляешь меня это сделать, заставляешь обменять одну жизнь на жизнь миллиардов, тех миллиардов, что погибнут в четырнадцатом, если я не сумею остановить тебя и твоего чокнутого старца». 
      Она села на кровати и принялась перечислять вслух: 
      — Распутин, Николай, Аликс, Ольга, Татьяна, Мария, Анастастия, Алексей. Восемь человек в обмен на миллиарды. 
      Дверь скрипнула, и Джулия замолчала, вглядываясь в темноту. Она знала, кто пришел, и ждала его прихода. 
      — Садись, — кивнула на белеющее в сумраке комнаты кресло. — Тоже не спится?
      — Тоже, — согласился Саша, плюхаясь в кресло и поджимая под себя ноги. И спросил в тон: — Тоже занимаешься подсчетами?
      Джулия вздохнула. Смешно: они с Сашкой, темные до мозга костей, сомневались в том, имеют ли право отнимать жизнь человека. Машка же, будучи светлой, думала только о том, сможет ли она сама совершить убийство. 
      — Я насчитала восемь, — сказала она вслух. — Это если не…
      Если не брать в расчет Таню. А делать это она пока не была готова. 
      — Я утешаю себя тем, что все они так или иначе умрут, — сказал Саша. — Распутин в шестнадцатом году, Николай и его семья — в семнадцатом. 
      — Этим можешь Машку утешать, — усмехнулась Джулия. — Вы с ней в этом убийстве будете участвовать хоть сейчас, хоть через двенадцать лет. А мне нужно утешение посерьезнее. 
      Было слышно, как Саша поерзал в кресле, устраиваясь удобнее. Сейчас, когда его практически не было видно, Джулии было легче представить его в привычном облике. Облике не мальчишки, а мужчины — верного друга, готового всегда быть рядом, всегда взять за руку, терпеть ее выходки, отпаивать коньяком после неудач. 
      — Как думаешь, почему все произошло именно так? — спросил он. — Я не про развязывание узлов и технику процесса, а про что-то более метафизическое. Почему, Юль, а?
      Вздохнула, пожала плечами. 
      — Мне легче думать об этом как об очередном опыте, Саш. Как о том, что нас снова пытаются чему-то научить. Потому что если представить, что это не так, тогда все это просто не имеет никакого смысла. 
      Она закрыла глаза и откинулась на подушки. 
      — В мае я виделась с Таней. Я не сказала никому из вас, потому что до сих пор не понимаю, чем именно стала для меня эта встреча. Она наговорила мне многое из того, что до сих пор трудно принять, но главным лейтмотивом ее монолога было то, что по сути своей мы с ней совершенно одинаковые. Она хочет осчастливить весь мир, и я хотела того же. Ей плевать на сопутствующие жертвы, и мне было плевать, сколько бы я ни убеждала себя в обратном. И то, что я остановилась за шаг до свершения апокалипсиса, не делает меня лучше нее. Потому что, возможно, и она остановится, когда останется только шаг. 
      — Мы не можем допустить, чтобы до этого дошло, — тихо сказал Саша. 
      — Не можем. Но если сосредоточиться на этом и отбросить все лишнее, то выходит слишком страшно, понимаешь? Слишком. 
      Он не ответил, но она знала, чувствовала: понимает. Потому что сам был в шаге от того же самого, потому что пережил это жуткое ощущение выбора, выбора из таких вариантов, каких и врагу не пожелаешь. 
      — Я смирилась с тем, что мы отберем больше десятка лет жизни у Распутина, — прошептала Джулия. — Смирилась с тем, что из-за нас Николай и его семья лишатся шанса на долгую и счастливую жизнь. Но я не могу даже думать о том, что должна буду отобрать еще одну жизнь. 
      Танину. 
      Саша ошеломленно молчал. Похоже, он не ожидал, что она сумеет произнести вслух то, что все давно и хорошо понимали, но о чем боялись заговорить. Да что там, она и сама этого не ожидала. 
      — Когда я развязала узел и все изменилось, это было как… прожить еще одну жизнь заново, — она потянулась за лежащими на туалетном столике папиросами и прикурила одну. — Каждый день я точно знала, что будет происходить, какие слова будут говорить люди, как они будут одеты, как будут двигаться. 
      Ей вспомнился один из дней на телешоу: их тогда повезли за город, на кладбище, на то самое кладбище, где Таня должна была открыть в себе свет, обнаружить вокруг тьму. Один из дней, который должен был многое изменить, но не изменил ничего. 
      — Это была медленная пытка, Саш: знать, что все могло быть по-другому, и смиренно принимать текущий ход вещей. Отец знал, чем меня наказывать: страшнее кару трудно было бы придумать. 
      В тот день она увидела их с темным мальчиком — он стоял рядом с Таней и держал раскрытый зонт, что-то говоря своим мерзким картавым голосом. А она слушала его внимательно и чутко и смотрела на него так, что Джулии хотелось немедленно призвать Хаос и взорвать весь этот мир к чертовой матери. 
      — День за днем, день за днем. Не знаю, как я смогла все это вынести: иногда казалось, что еще немного, еще один час — и все рухнет. Но я доползла до конца, доползла выжатая как лимон, и уехала в Ригу зализывать раны. Я думала, все закончилось, думала, что теперь я постепенно приду в себя и все станет как раньше — ровно и никак. А потом я проснулась в этом чертовом псевдочетырнадцатом, и стало еще хуже. 
      — Юль, но ведь ты могла бы…
      — Могла бы что? — перебила она, стряхивая пепел папиросы на лакированную поверхность туалетного столика. — Могла бы остаться в этом времени и быть рядом с ней? Могла бы вернуть на место нормальный четырнадцатый и быть с ней там? 
      — Например, — в темноте зажегся еще один огонек: Саша нащупал коробку папирос и тоже закурил. 
      — Знал бы ты, как часто я об этом думала, — усмехнулась Джулия. — Наплевать на все, последовать за своими желаниями, сделать так, как удобно и хорошо лично для меня… — она запнулась и глянула на Сашу, зная, что даже в темноте он сможет различить этот взгляд. — И в кого я тогда превращусь? На кого я тогда стану похожа? 
      Он долго молчал, прежде чем задать новый вопрос: 
      — А для тебя так важно отличаться от нее? Настолько важно, что ты готова отказаться от собственного счастья, лишь бы не быть на нее похожей?
      Джулия дернула плечом и затушила папиросу. 
      — Дело не в том, похожи мы или нет, — сказала она. — Дело в том, что в каждую из жизней мы были зеркальным отражением друг друга. Не в тех мелочах, на которые обычно обращают внимание люди, нет, в чем-то куда более важном и глубоком. Я темная, она — светлая, я светлая, она — темная. Понимаешь?
      — И что? — не понял он. — Это и сейчас так. Ты светлая, она темная. Если брать широко. 
      — Светлая? — горько усмехнулась она и встала с кровати. — Ты уверен?
      Вспыхнул на кончиках ресниц Хаос, загудел, задымился, сопротивляясь. Прости, милый, что призываю тебя вот так, без нужды, но если не показать, он не поверит, ведь верно? А значит, и нужда есть, и ничего не попишешь. 
      Кружится, ворочается, набухает: сил мало, очень мало, но и тех, что есть, будет достаточно. 
      — Юля! Юля, прекрати! 
      Схлопнулось, ушло в прошлое, закрылось от взгляда. Джулия обессиленно села на кровать, рядом упал пораженный Саша. 
      — Черные! — выкрикнул он, вне себя от удивления. — Они были черные! 
      — Конечно, черные, — кивнула Джулия. — Потому что схема перестала работать. Я по-прежнему темная, Саш. И она темная тоже. 
      Он замотал головой. 
      — Это невозможно. Чушь какая-то. Темный герцог и темная герцогиня? И куда, скажи на милость, при таком раскладе скатится этот мир?
      Едва успев договорить, он замер. И Джулия выдавила улыбку: похоже, все-таки понял. Пусть вот так, таким странным образом, но понял наконец. 
      — Ты боишься, что поддашься соблазну встать рядом с ней, — сказал Саша вслух. — Боишься, что не сможешь устоять, и тогда… 
      — И тогда двое темных с легкостью переделают этот мир так, что от него ничего не останется. 

***

      План по устранению Распутина мало чем отличался от тех событий, которые должны были произойти в конце шестнадцатого года. Джулия особенно настаивала на том, что они должны максимально повторить то, как именно это должно случиться. 
      — Если уж взялись менять прошлое, давайте постараемся не разнести вселенную ко всем чертям, — говорила она. — Чем больше мы изменим, тем больше шансов на то, что мир свернется в трубочку, а обратно развернуться уже не сможет. 
      Меньше всех эта идея нравилась Мэрилин, потому что именно ей отводилась в плане центральная роль. 
      — Мы полностью повторим обстоятельства убийства, — в очередной раз объясняла Джулия, когда Мэрилин пыталась пойти на попятный. — Это случится в подвальной комнате вашего особняка на Мойке, и привезти туда Распутина должна будешь именно ты. 
      — Но в старой реальности Распутин согласится на эту встречу только потому, что я пообещаю познакомить его с женой, — возражала Мэрилин. — А в этой реальности никакой жены у меня нет. 
      — Это не так важно, — вмешивался Саша или Адам. — Ирина Юсупова не играла большой роли в организации убийства. Мы придумаем другой повод, только и всего. 
      Но Мэрилин на этом не успокаивалась. 
      — А что насчет Пуришкевича, Лазоверта, и кто там еще был? — возражала она.— Мы не сможем их привлечь! И тогда вся идея сделать все максимально близко к реальности провалится! 
      Джулия закатывала глаза: 
      — Маш, я триста раз объясняла, что дело не в фамилиях, именах или конкретных людях. Вместо Пуришкевича будет Адам, вместо Лазоверта — я, а больше там, насколько я знаю, никого не было. 
      Этот диалог повторялся ежедневно, с небольшими вариациями, но суть его оставалась одна: Мэрилин пыталась изменить план, остальные настаивали, что менять его ни в коем случае нельзя. 
      Наконец дата была назначена и всех охватила беспросветная тревога. Саша все чаще прикладывался к бутылке с вином, Адам то и дело уходил в лес, чтобы в одиночестве выкурить одну-две папиросы, а Мэрилин не давала прохода Джулии. 
      Чтобы отвязаться от нее хотя бы на день, Джулия собралась и уехала в Петербург. Стоял прекрасный месяц лета: теплый, солнечный, и она с наслаждением прошлась вдоль Зимнего, прогулялась по Летнему саду и приняла приглашение на кофе от встреченной княжны Безруковой. 
      Все произойдет завтра. Завтра вечером Мэрилин отправит к Распутину горничную с запиской, в которой пригласит его на поздний ужин в особняк на Мойке. В записке будет сказано, что князь Феликс Юсупов желает обсудить со святым старцем будущее России и просить о наставничестве с его стороны. 
      Кем бы ни был на самом деле Распутин, Джулия была уверена, что от такого предложения он отказываться не станет. Будет подозревать неладное, поедет с опаской, но обязательно поедет. 
      Самой грандиозной дырой в задуманном плане был сам способ умерщвления старца. Они, конечно, подготовили пирожные, заряженные цианидом, но были уверены, что это не сработает. А коль не сработает, то Мэрилин придется стрелять, и тогда — кто знает? — не дрогнет ли у нее рука, не соскользнет ли в решающий момент палец со спускового крючка. 
      — Если она не сможет, это сделаем мы, — решила Джулия, обсуждая проблему с Адамом. — Вернее, я, потому что ты и так уже наказан, не стоит тебе больше рисковать. 
      — Застрелишь его? — удивленно переспросил Адам. 
      Она равнодушно дернула плечом. 
      — Застрелю, отравлю или просто поменяю нить реальности так, что яд подействует. Не имеет значения. 
      Это было не совсем правдой. Если бы она могла поменять нить реальности, если бы у нее было достаточно сил для этого, тогда им не пришлось бы придумывать этот дурацкий план: она бы просто выбрала ту нить, в которой Распутину падает на голову одна из статуй Зимнего, и дело было бы сделано. 
      Остальные не знали, что за несколько дней до даты убийства она именно так и попыталась поступить. И — у нее ничего не вышло. 
      Призвать Хаос оказалось легче легкого, погрузиться во вспененную материю — тоже, но едва Джулия увидела нити реальностей, как ее болезненным толчком выбросило обратно в реальность. 
      «Похоже, само мироздание сопротивляется дальнейшим изменениям, — решила она, отдышавшись. — И пока не вернем все на свои места, ничего менять мы не сможем». 
      — Мадемуазель Друцкая. Какими судьбами?
      А ведь она знала. Знала, что так все и будет. Принимая приглашение на кофе, отправляясь в дом княжны Безруковой, сбрасывая легкий плащ на руки лакея и проходя в малую гостиную, она прекрасно знала, кого там встретит, и одновременно желала и страшилась этой встречи. 
      — Мадемуазель Кшесинская. Или теперь я должна называть вас Великой княжной? 
      Таня засмеялась, махнула изящно веером, захлопала ресницами. Джулия смотрела во все глаза: это еще что такое? Что за жеманство? Откуда? 
      — Ах, Юлия, вопреки бытующему мнению, я никогда не хотела быть Великой княжной. И вы можете звать меня по-прежнему Малей. 
      Она точно сказала «Малей», но Джулия услышала «Таней» и подавила вздох.
      С силой ухватив Таню за руку, оттащила ее в сторону, за колонны, где можно было шептать друг другу громкие слова, тщетно стараясь не кричать, но наполняя при этом свой шепот самым настоящим криком. 
      — Только не говори, что явилась сюда не из-за меня, — шипела Джулия в раскрасневшееся Танино лицо. — Я специально уточняла список гостей, и тебя в нем не было. 
      — Много чести! — фыркала Таня в ответ. — Сережа пригласил меня, и я дала согласие.
      — Сережа… — передразнивала Джулия, уже едва себя контролируя. — Еще один любовник из семьи Романовых. Каково это — знать, что ты пусть дорогая, но все же содержанка? А? 
      Таня размахнулась, чтобы отвесить ей пощечину, но Джулия была наготове: перехватила руку и заломила ее за спину, вынужденно прижавшись при этом к Тане всем телом. В ноздри пахнуло ароматом пудры и гортензий, и, разозлившись от этого еще сильнее, Джулия крепче сжала заломленную руку. 
      — Отпусти, — прошипела Таня. — Ты делаешь мне больно. 
      Джулия молча смотрела на нее и продолжала сжимать пальцы. 
      «И чего ты так разозлилась? — мелькнуло в ее голове. — Ты и до сего дня знала, что она с ним спит. И не только с ним, верно? Что же тебя так взбесило сейчас?»
      Возможно, то, как насмешливо звучало ее «Здравствуйте, мадемуазель Друцкая». Или то, что после последнего раза, тогда, в гостиной, овеваемой музыкой Дебюсси, она не сделала ни единого шага к сближению. Или же просто вид этой чертовой сучки, посмевшей не просто явиться сюда, но еще и сыпать насмешками, стал последней каплей.
      Или? 
      — Ревнуешь, милая? — Джулия упустила момент, когда Таня уже сама прижалась к ней всем телом и зашептала сладко, зазывно. — Скажи одно слово, и я не стану больше принимать Сережу. Этого ты хочешь?
      — Нет. 
      Она выпустила Танину руку и отшатнулась. Говорить, будучи прижатой к этому, все еще желанному для нее телу было невыносимо трудно. Хотелось немедленно растечься в ее руках и согласиться на что угодно, лишь бы уехать сегодня отсюда вместе, вдвоем. 
      Но делать этого было нельзя. 
      Она лихорадочно думала, стараясь не смотреть на Таню: на гладкую прическу ее светлых волос, на аккуратное декольте платья, на украшенные кольцами пальцы рук. И все равно смотрела. 
      — Значит, вы все еще вместе? Раз ты до сих пор принимаешь его… Тогда какого черта ты делаешь здесь? — вырвалось у Джулии. 
      Таня улыбнулась, и улыбка эта была похожа на что-то кошачье: тянущееся, мурлыкающее, но при этом отчаянно опасное. 
      — Может быть, я не хочу, чтобы ты осталась совсем одна? — холодная кожа ее ладоней коснулась щек Джулии, и голова закружилась от этого прикосновения, и в груди стало горячо и тоскливо. — Может быть, я хочу другого?
      — Чего? — выдохнула Джулия, не в силах противиться случайной ласке. — Чего ты хочешь?
      И во вспыхнувших блеском глазах прочитала, чего. 
      — Не понимаю, — быстро сказала Джулия, пытаясь отстраниться. — Выходит, слухи о вашем браке — это всего лишь слухи?
      — Ох, дорогая, чего только не плетут в высшем свете, уж кому, как не тебе, об этом не знать. Скажем… — Таня доверительным жестом качнулась ближе и зашептала в ухо: — Скажем, вчера я слышала, что группа заговорщиков собирается сжить со света святого старца Григория Распутина. Но это всего лишь слухи, ведь так?
      Последние слова она произнесла, уже глядя Джулии в глаза, и в этом взгляде не было никакого веселья, никакого жеманства — только зеленая зыбь, холодная и топкая. 
      «Она знает, — поняла Джулия, внутренне сжавшись. — Не знаю откуда, но она знает». 
      Нужно было что-то решать, и быстро. Успела ли она предупредить Распутина? Наверняка успела, иначе вряд ли стала бы так открыто говорить об этом. Но если нет? Что, если он еще не знает? 
      — Если собираешься убить меня, сделай это прямо сейчас, — прошипела Таня, мило улыбаясь и беря Джулию за руку, чтобы увлечь за собой на балкон. — Давай, от падения с высоты четвертого этажа меня вряд ли что-то спасет. 
      Дьявол, как она могла узнать? Откуда? Мэрилин проболталась? Нет, она скорее откусила бы себе язык, чем заговорила бы с ненавистной Таней. Сашка? Адам? Чушь. Оксюморон. 
      — Что же ты, милая? — пока Джулия быстро обдумывала варианты, Таня продолжала насмехаться. — Отнять одну жизнь легко, а что насчет отнять две разом? 
      Они стояли на балконе, выходящем к Летнему саду, и из гостиной доносились приглушенные звуки музицирования (княжна играла на фортепьяно), скрип скользящих по паркету тележек (официанты накрывали на стол к чаю), перешептывание княжон, заливистый хохот, смущенное хихиканье. 
      Таня ждала ответа, но Джулии нечего было отвечать. Она смотрела на настороженно-сердитое лицо и думала о том, что ей придется сделать через минуту. 
      — Откуда ты знаешь? — наконец спросила она. Таня удивленно подняла брови: 
      — Ты действительно думаешь, что я отвечу?
      Джулия спрятала усмешку. 
      — Конечно, ты ответишь. Куда ты, к чертовой матери, денешься. 
      Не успел с Таниного лица сойти призрак удивления, не успел ветер еще раз растрепать локоны ее затейливой прически, как на ресницах уже вспыхнула тьма — глубокая, собранная по крупицам, вызволенная из самых потаенных уголков подсознания. 
      Ее было мало, этой тьмы, но никогда еще она не была настолько густой, настолько плотной, настолько сильной. Джулия посмотрела в Танины глаза и одним движением ресниц вылила в них все, что сумела собрать. 
      Глаза из удивленных стали обожающими. Ненавидя себя, Джулия смотрела, как зелень в них вспыхивает огнем, как зрачки расширяются, становятся большими и как будто овальными. 
      — Откуда ты знаешь, что мы задумали? — спросила она снова, торопясь, пока тьма не растворилась, не впиталась. 
      — Григорий сказал, — с нежностью в голосе ответила Таня. 
      — А он откуда?
      — Не знаю. Он только сказал, что ты решила поиграть с ним в старую игру, а он не слишком любит старые игры. 
      Вот как? И что, черт побери, это должно означать? Старая игра… Речь об убийстве Распутина в шестнадцатом году? Но тогда было бы уместно сказать, что Юсупов решил сыграть, а не она, Джулия. 
      — Что он задумал? — быстро спросила она. — Каков ваш план?
      Тьма медленно растворялась в Таниных глазах, зрачки постепенно приобретали обычный размер, и обожание сменяла растерянность. Но Джулия надавила, вложив в это последние крупицы сил, и Таня ответила: 
      — Спасти царя, спасти Россию. Убрать тех, кто хочет крови, оставить тех, кто хочет перемен. Не разум будет править миром, а чувства, без которых мир — ничто. 
      Джулия смотрела на нее, приоткрыв рот. Вот, значит, как? Теперь, выходит, спасти царя. Какая прелесть. 
      — Какого?.. — Таня помотала головой, глаза ее вернули привычный свет, и теперь в них яростными вспышками плескалась злость. — Что ты со мной сделала?
      — Ничего, — усмехнулась Джулия. — Убрала разум, оставила чувства. Разве не этой судьбы ты хочешь для России?
      Было очень забавно смотреть на меняющиеся выражения Таниного лица. Только что была злость, потом вспыхнуло недоумение, затем — снова злость, вспышка понимания, и опять злость. 
      — Ты… Ты заставила меня сказать! — выкрикнула она. 
      — А ты собираешься заставить людей жить так, как тебе нравится, — парировала Джулия. — И в чем же разница?
      — Я… Я делаю это во благо! 
      — Ну конечно. Во благо, во имя и так далее, — она закипала с каждой секундой и понимала это. — Ларина, ты дура. Как была дурой, так и осталась. Все это высшее благо — это ведь даже не твоя идея! 
      — Какая разница, чья она? — возмутилась Таня. — Если я принимаю ее всей душой! 
      — Разница огромная. И очень жаль, что ты этого не понимаешь. 

***

      Таня действительно не понимала. Даже если идея не ее, даже если изначально она пришла Григорию, а после — Сереже, — какая разница? Ведь она продумала эту идею, прочувствовала ее, приняла всей душой. 
      Джулия как обычно вела себя так, будто знает куда больше, чем все остальные. Отчасти Таня была готова согласиться с этим: похоже было, что она и впрямь мудрее, опытнее, старше. Но где была ее мудрость, когда она решилась на убийство Григория? 
      До сих пор Таню мучило, что они играют на разных сторонах поля. Ведь как было бы славно, примкни к ним Джулия! Это сразу решило бы так много сложностей, убрало бы все сомнения, сделало бы все простым и ясным. 
      — Так в чем разница? — спросила она, глядя на Джулию и стараясь не моргать, чтобы взгляд был как можно тверже. 
      И снова эта усмешка, будто говорящая: «Ты неразумное дитя и все равно не поймешь то, что я скажу». 
      — Откуда ты знаешь, что я не пойму? — Таня изо всех сил ткнула Джулию пальцем в плечо. Та пошатнулась. — Откуда ты знаешь, если даже не пробуешь объяснить?
      Тень улыбки мелькнула на лице Джулии. Она словно вспомнила что-то приятное, что-то, важное для нее, для нее одной. 
      — Разница в том, — медленно начала она, — что чистая форма идеи может принадлежать только автору. Расскажи о своей идее другому, и он примет ее, но идея уже не будет изначальной. Расскажи пятерым — и идею извратят, перековеркают, превратят ее в нечто другое. 
      Она замолчала, давая Тане время обдумать услышанное, но думать не хотелось. Хотелось биться, ругаться, спорить, отстаивать что-то очень важное, а что — Таня пока сама не понимала. 
      — Чья была идея убить Распутина? — бросилась она в бой. — Твоя? А потом ты рассказала о ней остальным своим прихвостням, и идея перестала быть изначальной?
      Джулия насмешливо кивнула: 
      — Туше. Вот только разница в том, что каждый из моих, как ты изволила выразиться, прихвостней, прожил с этой идеей не один месяц, пережевал ее, перемолол в сомнениях и боли, и только потом — с трудом, с болью принял ее в себя.
      — Откуда ты знаешь, что у меня было не так? — вырвалось у Тани. 
      — Ларина, — ее голос стал тягучим и медленным. Слова словно плавились на губах, стекая с них каплями. — Я знаю тебя, и этого более чем достаточно. Когда твой чокнутый старец предложил превратить Кровавое воскресенье в Справедливое, ты думала только о результате. Ты не думала, что это может привести к массовому побоищу, не думала, сколько людей может погибнуть после. Тебе было все равно. 
      Да, это было правдой. Но была еще одна правда, о которой Таня уже знала, а Джулия — пока нет. 
      И правда эта заключалась в том, что все это теперь было иначе. Что за прошедшие месяцы Таня перестала относиться к этому так. Что-то в ней изменилось, и ее отчаянно пугали эти изменения. 
      — Зачем тебе смерть Григория? — резко спросила она. — Что тебе с этого?
      Джулия долго молчала, прежде чем ответить. В тишину балкона то и дело врывались звуки из гостиной: кажется, там начинался спиритический сеанс. 
      — Твой чокнутый старец тащит Николая по своему пути, — сказала Джулия наконец. — Он отбирает у него право решать самому, прожить собственную жизнь и совершить собственные ошибки. Вот почему его нужно убрать. 
      Таня расхохоталась, не смогла удержаться. 
      — Вот как? — прищурилась она, наступая на Джулию и вынуждая ее пятиться. — Вот оно, значит, как? То есть теперь это имеет для тебя значение, да?
      — Это всегда имело для меня значение, — рявкнула Джулия, останавливаясь и хватая руками Танины обнаженные плечи. — Всегда, поняла? Я не решала за тебя, я всего лишь сделала так, чтобы у тебя была возможность выбора! Я убрала обреченность, оставила свободу! 
      — Чушь собачья! — руки держали крепко, но Таня попыталась вырваться. — У нас с тобой была любовь, была общая жизнь, было общее будущее, но ты все это просто стерла! Стерла, не спросив меня, не спросив, хочу ли я этого! 
      — А разве не так это всегда происходит в отношениях между людьми? — тон голоса Джулии становился все выше, ее тело тряслось мелкой дрожью. — Разве, когда один уходит, он обязан спрашивать у другого? Нет! Я имела право решать за себя, и я решила. 
      — И снова чушь, — возразила Таня, больше не в силах сдерживаться. Она вся полыхала гневом и обидой, и слова рвались на волю будто сами собой. — Если бы ты просто бросила меня, если бы просто ушла, — это было бы одно. Но ты изменила мое настоящее! Ты изменила мое прошлое! Ты решила за меня! 
      Теперь они уже орали друг на друга: раскрасневшиеся, сердитые, едва удерживающиеся от того, чтобы вцепиться друг другу в глотки. И Таня понимала остатком разума, что больше всего в ней сейчас говорит обида, и Джулия — было ясно — понимала это тоже. 
      — Чего ты хочешь? — прищурившись, спросила она. — Чего ты от меня хочешь, Ларина? Чтобы я вернулась в нормальный четырнадцатый и заново прошла весь этот кошмар с тобой? Чтобы после окончания испытаний мы зажили долго и счастливо? Чего, твою мать, ты от меня хочешь?
      — Я хочу, чтобы ты прекратила обвинять меня, — тихо и горько сказала Таня. — Я хочу, чтобы ты прекратила мешать мне осуществить задуманное. Я хочу сохранить то будущее, которое ты называешь псевдочетырнадцатым, и там встретиться с тобой, и забрать тебя себе. 
      Джулия только рот приоткрыла от изумления, а Таня не дала ей сказать ни слова: 
      — Плевать мне на балет, ясно? Плевать на культуру, искусство, вообще на все. Я хочу, чтобы ты была моей, и точка. 
      Она видела, что говорит что-то не то, видела, как хмурится лоб Джулии, как губы искажаются в гримасе, но остановиться уже не могла. 
      — Ты так похожа на него, — услышала она отчаянное. — Ты так похожа на него и ни капли не похожа на нее. 
      — На кого? — рявкнула Таня. — На кого, свет и тьма, я опять должна быть похожа?
      Но Джулия только мотала головой. Ей было больно, ей было горько, но было и что-то еще. Таня вдруг начала замечать, как темнеет на глазах ее кожа, становится более насыщенным свет волос, и даже ногти на пальцах покрываются тенью. 
      Она испуганно отпрянула: 
      — Что за черт? 
      А Джулия опустила на секунду голову, а когда подняла, ее глаза напугали Таню еще больше. Они не были зелеными, уже нет, они были иссиня-серыми, и зрачки стали кошачьими, вертикальными, жуткими. 
      — Что такое мир по сравнению с твоими желаниями, мой темный Герцог? — слова полились тягуче, медленно, плавно, но голос… Голос был не Джулии, а совсем другой. — Что такое горстка людишек по сравнению с тем, чего жаждешь ты, мой господин? Мироздание не имеет значения, когда на престол восходишь ты. 
      Таня уткнулась спиной в металлическую ограду балкона и затряслась, как осиновый лист. Может, позвать на помощь? Но что они сделают, все эти дуры-княжны и прочие великосветские барышни и кавалеры?
      — Ты хочешь править миром, а если мир не пожелает тебе покориться, он будет уничтожен. Ты хочешь править мной, а если не пожелаю покориться я, то и меня ты уничтожишь тоже. 
      Вязкий темный дым стекал с кончиков пальцев Джулии и клубился вокруг ее тела. Казалось, еще минута, и дым превратится в вихрь, повинующийся лишь взгляду, лишь мысли. И в этой темноте Таня вдруг начала что-то различать. 
      Ей показалось, что она видит картинки. Разрушенные до основания города, повешенные на площади люди, головы, посаженные на пики и продолжающие таращить глаза. Плач миллионов жен и детей, рев миллионов воинов, реки крови, текущей по пустынным пескам и делающей эти пески ярко-алыми, а местами и черными. 
      — Ты говоришь, что отнять жизнь легко, — набатом звучал голос Джулии сквозь дым и странные картинки. — Я говорю тебе: легко отнять жизнь миллионов. Ты хочешь смертей? Хочешь спалить вселенную дотла? Я больше не стану тебе мешать, темная. Я больше не буду стоять на твоем пути. 
      Таня испуганно замотала головой. Нет. Нет! Она не хочет никаких смертей, не хочет ничего сжигать дотла, она всего лишь хочет счастья и процветания для России! И для самой себя тоже. 
      — Не лги себе, — в этом своем странном состоянии Джулия без труда читала ее мысли. — Не блага ты хочешь, а власти. Надо мной, над Россией, над целым миром. 
      Свет и тьма, она что, сошла с ума? Какая власть? Зачем власть? Нет! 
      — Посмотри туда, — Джулия лишь повела головой, и Таня послушно подошла к ней, и встала рядом, и заглянула в окно гостиной. — Все эти люди… Если прямо сейчас каждый из них умрет, ты ощутишь хотя бы толику сожаления?
      — Да! — выкрикнула Таня отчаянно. 
      — Нет, — жестоко припечатала Джулия. — Ты не станешь сожалеть, потому что все они — лишь разлагающаяся биомасса, не умеющая ни думать, ни чувствовать, ни мыслить. 
      Таня сопротивлялась изо всех сил, она старательно гнала от себя слова, проникающие глубоко внутрь, но с ужасом понимала, что у нее не получается. Тьма лилась от Джулии к ней и пробиралась через кожу, через воздух, через запахи.
      Беспрепятственно, легко, как будто просто занимала положенное место. 
      А потом все стало еще страшнее. Голос Джулии снова изменился, стал тверже, острее, и на незнакомом языке полились фразы, каждую из которой Таня с легкостью понимала. Не переводила, нет — просто понимала каждое слово из тех, что слышала. 
      — Οὖτις ἐμοί γ' ὂνομα. Ὁ θάνατος οὐδὲν πρὸς ἡμᾶς· τὸ γὰρ διαλυθὲν ἀναισθητεῖ· τὸ δ’ ἀναισθητοῦν οὐδὲν πρὸς ἡμᾶς*.
      Тане хотелось кричать: «Хватит! Прекрати! Немедленно остановись и перестань говорить то, что ты говоришь, и делать то, что ты делаешь!»
      Но она вдруг поняла, что голоса нет. И шевельнуться она больше не может тоже. 
      Тьма пробралась в нее и заняла свое место. Она не была чем-то навязанным, нет, — напротив, Таня чувствовала, словно в ней наконец-то появилось нечто, что должно было быть с самого рождения, нечто, что мгновенно вросло в кожу, растеклось по жилам, втерлось в кости. 
      Ощущение было такое, будто она разом выросла на две головы и налилась силой втрое. Джулия больше не казалась страшной. Теперь она казалась… родной. 
      — Здравствуй, темный, — произнесла она все на том же, древнем языке, и вновь Таня поняла каждое слово. 
      — Здравствуй, темная. 
      Это было правдой: тьма, клубящаяся на балконе, теперь окутывала их обеих, с головы до ног, проникая сквозь кожу, выбираясь наружу дыханием. Таня смотрела в черные глаза Джулии и понимала: она. Это — она. 
      — Зачем? — спросила она коротко и быстро. 
      — Потому что иначе ты бы не увидела. 
      Джулия сделала шаг вперед и взяла Танину руку в свою. В их ладонях, в их сплетенных пальцах вспыхнуло что-то яркое, кровавое. И Таня знала: так и должно быть. Так должно было быть, так должно быть сейчас, и так должно будет быть всегда. Потому что это — она. 
      И сейчас, когда тьма заняла положенное место, а рука Джулии заняла свое, Таня с удивлением осознала, как легко и просто смотреть на все случившееся и на все, что только должно будет случиться. 
      Она видела шлейф пепла за собой, видела Григория, вещающего на псевдославянском, видела Сергея, охраняющего ее от любых попыток сделать что-то самостоятельно, подумать о чем-то самостоятельно, что-то самостоятельно решить. 
      — Я была пешкой, — усмехнулась Таня, сквозь темный дым глядя на Джулию. — Пешкой мужчин, решивших, что могут управлять мной. 
      Джулия одним движением опустилась на колени и поцеловала ее ладонь. От прикосновения ее губ в груди заструилось горячее, влажное, пряное. 
      — Где ты была? — спросила Таня. — Почему тебя не было раньше?
      — Ты сама сделала все для того, чтобы меня не было. 
      И правда: получалось, что так оно и есть. Она вмешалась в естественный процесс жизни, изменила историю, и именно поэтому все полетело к чертовой матери. 
      Таня повернула голову и через окно посмотрела на веселящихся в гостиной людей. 
      — Странно, правда? — медленно спросила она. — Эти сгустки энергии даже не представляют, что происходит сейчас в двух шагах от их нелепых и никому не нужных жизней. 
      Одной рукой она помогла Джулии встать, а другую вытянула ладонью вперед, собирая на ней тьму. Вначале это был маленький комок, но с каждой секундой он становился все больше и больше, наливался силой, извивался, будто живой. 
      — Я все исправлю, — тень улыбки тронула ее губы. Джулия так смотрела на нее, будто они не виделись несколько веков и вот наконец смогли увидеть друг друга. — Я исправлю то, что сделала. 
      — σ. ἀνάγκη τοῖσι σοῖς**. 
      Таня моргнула, добавляя силы в тьму на ладони. Посмотрела на Джулию, убрала с ее лица упавшую прядь светлых волос. 
      — Я не помню, — сказала она, зажмурившись. — Я не помню, но знаю. Почему?
      — ἐν μικροῖς σ***, — ответила Джулия. 
      — Как скажешь, моя госпожа.
      Тьма вздыбилась на ладони, превратилась в черный вихрь, вырастающий на глазах, набирающий силу. Таня улыбнулась Джулии. Хотелось сказать «я люблю тебя», хотелось сказать «мне не хватало тебя», но для всего этого еще будет время. 
      А пока — она будет довольствоваться малым. 
      — Я есть тьма, и тьма есть во мне, — произнесла Таня громко и четко. А потом движением руки направила темный вихрь сквозь стекло, в комнату. 

***

      Стекла треснули все разом, разошлись паутиной и посыпались на пол, звеня так громко, что едва не заглушили женский вой, родившийся в гостиной. Джулия стояла, заложив руки за спину, и смотрела, как тьма разрывает на части бегающих в ужасе княжон, как роняет свечи, как от этих свечей занимается и начинает пылать яркий огонь. 
      Она почувствовала плечом, что Таня встала рядом, и подумала: вот оно. Вот то, о чем они когда-то мечтали: стоять рука об руку на вершине горы и смотреть на то, как мир катится в пропасть. 
      Джулия вздохнула и последний раз посмотрела на Таню. 
      «Когда-то я думала, что сумею тебя спасти, — пронеслось вихрем в ее мыслях. — Когда-то я думала, что если ты не полюбишь меня, то сумеешь удержаться на ногах и не скатиться в пропасть. Но потом я встретила тебя в твоей первой жизни и поняла, что спасать надо не тебя, а меня. Ты в любом случае стала бы темной. Ты в любом случае стала бы дьяволом. И развязав узел, пожертвовав своей любовью и своим счастьем, я не изменила ровным счетом ничего». 
      Странно, но эта мысль не причинила никакой боли. Вся боль осталась в прошлом — там, где были сомнения, где было отчаяние, где было жуткое «я не хочу решать» и не менее отвратительное «я больше не могу ничего выбирать». Все это было где-то далеко, за спиной, а впереди пылала огнем гостиная княжны Безруковой, и в этом огне задыхались и гибли люди. 
      — Что такое смерть двух десятков людей в сравнении с жизнью миллионов? — спросила Джулия. Ей нужно было последнее подтверждение, последняя капля, после которой она сможет сделать все, что должна. 
      — Ничто, — услышала она рядом. — Ничто. 
      Глубоко втянула в себя воздух и шагнула внутрь пылающей гостиной. 
      Легкие целиком заполнил вкус гари и пепла. Одежда мгновенно сгорела, а если бы не Хаос, сгорела бы и кожа, и волосы, и все остальное. Она шла сквозь обжигающий огонь и, глядя на него сквозь ресницы, листала нити. 
      Они раскрывались перед ней с легкостью: нити жизней каждого, кто был сейчас в этом горящем аду. И она меняла их, передвигая кончиками пальцев. 
      Вот девочки, которым не исполнилось еще восемнадцати, — восторженные, прекрасные, горящие предвкушением своего первого бала. Движение пальцев — и они не приходят на чаепитие к княжне Безруковой, а остаются дома с занемогшей матушкой. 
      Вот официанты и кавалеры — мужчины, одетые во фраки и отутюженные брюки. Еще одно движение — и огонь лишь слегка трогает их, не нанося серьезных повреждений. 
      А вот и высший свет — княжны, князья, герцогини, баронессы, — глупые женщины и мужчины, нещадно прожигающие свою жизнь на балах и приемах. Им досталось сильнее: у одной сгорели волосы, у другого на всю жизнь останется ожог на бедре, третья потеряет сознание, отравившись дымом. 
      Джулия прошла гостиную насквозь и повернула обратно. Теперь она смотрела только на Таню — застывшую на балконе, в ужасе закрывшую рот ладонями Таню. 
      В ее глазах читалось: «Это сделала я? Господи, это я сделала?»
      И Джулии отчаянно хотелось сказать: пока ты еще спрашиваешь, пока ты еще задаешься этим вопросом, не все еще потеряно. Но она не стала. Вышла на балкон, бросила взгляд вниз на пожарную линейку, на заполонивших улицу жандармов, а потом взмахнула рукой и сквозь вихрь Хаоса в последний раз посмотрела на Таню. 
      — οὐκ ἔστεργέ σοι ὅμοιος εἶναι τῆς τύχης τ΄ ἴσον φέρειν****.
      По Таниным щекам катились слезы.

Примечания:

*Мое имя — никто. Смерть — пустота для нас, потому что пока мы есть, смерти не существует, а когда она придет, не будем существовать уже мы. 
**Придется подчиниться твоим желаниям. 
***Довольствуйся малым. 
****Не пожелал он уподобиться тебе и разделить твою участь.