Глава 28
Легкой поступью в Петербург постепенно входила весна. Деревья возле Исаакиевского собора покрывались зеленью, народ сбрасывал зимние ватники и шубы, и возле Невы теперь можно было увидеть босоногих мальчишек, удящих карасей на самодельные блесны.
Если бы Таню спросили, чего именно ей не хватает этой весной, она вряд ли смогла бы ответить. Но эта нехватка ощущалась каждый день: она прогуливалась вместе с Таней по Александровскому саду, она стояла рядом с ней за балетным станком, вместе с ней она ложилась в постель к Великому князю, и вместе с ней ночами глядела в потолок, смаргивая неизвестно откуда пришедшие слезы.
Праздника не случилось. Перемены не настали мгновенно, и, заставив Ники принять петицию, Таня не ощущала никаких изменений вокруг, кроме, разве что, в самой себе.
Пора было переезжать на дачу, в Стрельну, но Таня отчего-то затягивала отъезд, каждый день находя все новые и новые поводы оставаться в Петербурге.
Григорий, уехавший еще в феврале странствовать по миру, не объявлялся. И Тане начинало казаться, что все произошедшее: и Распутин, и Ники, и Справедливое воскресенье, и защитившая ее собственным телом Джулия, — все это было только сном, полуночным кошмаром, слишком надолго захватившим ее воображение.
Джулию с тех пор она видела только раз. Не выдержав споров с самой собой, попросила Сергея организовать Юсуповым приглашения на очередной бенефис, отправив больше приглашений, чем нужно. План сработал: Джулия действительно появилась в ложе Мариинского театра, и Таня долго смотрела на нее из-за кулис, не понимая, отчего при виде нее так бьется сердце и дрожат руки, а при виде стоящего рядом Феликса Юсупова кривится в усмешке рот и прищуриваются глаза.
— Ты постоянно уходишь в свои мысли, Малечка, — сказал ей однажды Сергей. — Как будто тело твое со мной, но сознание больше мне не принадлежит.
Что ж, пожалуй, так и было. Мысли Тани все чаще и чаще убегали в сторону одиноко стоящего дома на окраине Петербурга, в котором — она знала точно! — мадемуазель Друцкая поселилась со своим другом (или любовником?) Адамом.
Она знала, что каждое утро они вдвоем совершают моцион по лесу. Знала, что они практически не выходят в свет, предпочитая заниматься чтением и написанием каких-то научных трактатов. Знала, что Феликс Юсупов два раза в неделю посещает их, а порой к ним присоединяется — с чего бы вдруг? — Великий князь Дмитрий, и вчетвером они отправляются на долгие конные прогулки все в том же лесу.
Видит бог, Таня не хотела всего этого знать. Но слухи об экстравагантной княжне, закрывшей ее собственным телом, разносились быстро, и постоянно курсировали рядом, и волей-неволей достигали ее ушей.
— А вы слышали? Похоже, Друцкая завела себе малолетнего любовника, а Юсупов ее прикрывает.
— Ах, что вы, что вы… Они вместе посещают кабаре! И, представляете, Феликс ходит туда в женских платьях!
— Слышали о новом увлечении Друцкой? Кажется, она ходит в революционный кружок!
Все это сопровождалось, конечно же, жеманным хихиканьем, заламываем рук и смущенным румянцем на бесстыдных щеках. И всякий раз, слыша это, Таня переводила разговор на другое.
В начале мая, когда Петербург окончательно зазеленел и заневестился, она случайно встретила Джулию на набережной Невы.
Вспоминая об этом дне впоследствии, она не раз думала: какой рок заставил ее отправиться на прогулку именно в это время? И какой рок привел Джулию именно в это место?
Они столкнулись лицом к лицу возле недавно открытого ресторана «КапитанЪ». Таня остановилась, не зная, что делать, а Джулия молча смотрела на нее из-под упавшей на лоб густой челки, и в глазах ее было что угодно, только не радость встречи.
— Хорошо, что в мире есть место случайностям, верно? — спросила Таня, найдя в себе силы заговорить.
— Я не верю в случайности.
Свет и тьма, слышать ее голос, видеть ее лицо было так невероятно приятно, так невероятно волнующе, что все происходящее вдруг стало ощущаться Таней с особой четкостью. И весенний ветер, несущийся с Невы и холодящий прикрытые палантином плечи, стал приятным и ласковым, и стук колес экипажей, несущихся по дороге, зазвучал музыкой, и даже блестящий на другом берегу шпиль Петропавловского собора перестал слепить глаза, а, напротив, напоминал о себе легкими, будто бы солнечными, лучами.
— Ты можешь верить во что угодно, — улыбнулась Таня, исподтишка оглядывая наряд Джулии: длинные черные брюки, и белую рубаху, прижатую к телу нарядным жилетом, и высокие сапоги, тесно облегающие ноги, и фантастическую шляпку поверх изысканной прически волос. — Я рада увидеть тебя снова.
Она ждала сердитого «а я нет», но Джулия, как ни странно, не произносила ни слова. И Таня вдруг поняла, что она тоже разглядывает: взгляд скользнул по ее лицу, по шее, опустился в глубокое декольте платья, мазнул по туго затянутому корсету и потерялся где-то в пышности узкой длинной юбки.
— Прогуляемся? — сделала Таня еще одну попытку. — Помнишь, мы гуляли здесь зимой?
«И ты целовала меня обветренными губами», — хотелось добавить ей, но усилием она сдержалась. Чувствовала: напоминание о том времени не привнесет в их встречу ровным счетом ничего хорошего.
Джулия молча пошла вдоль Невы, поигрывая в правой руке стеком и равнодушно отворачиваясь от недоумевающих взглядов прохожих. Таня расценила это как согласие и пристроилась рядом.
— Не боишься так явно эпатировать приличную публику? — спросила она. — Все же женщина в мужском костюме — это чересчур против правил.
— Мне плевать на правила, — наконец, удостоили ее ответом. — На то, чтобы надеть чертово платье, уходит полтора часа. Брюки и рубаху я надеваю за минуту.
Радостная от того, что Джулия наконец заговорила, Таня засмеялась счастливо:
— Так все дело во времени, Джули? Не хочется его терять?
Джулия остановилась и повернулась к ней лицом. Лицом, которое сейчас было очень холодным и очень злым. И Таня поняла: не стоило говорить о времени, ох, не стоило…
— Чего тебе надо, Ларина? — услышала она грубое. — Если хочешь поболтать, то это не ко мне.
— А что к тебе? — прищурилась Таня. — Что я должна ответить для того, чтобы ты осталась?
Ей показалось, или холодное лицо чуть подернулось судорогой? Джулия тяжело вздохнула и ничего не ответила. Пошла дальше, меряя набережную широкими шагами и звеня набойками кожаных сапог.
— Я думала, после неудачи ты вернешься в свое время, — сказала Таня, догоняя ее и плотнее закутываясь в палантин. — Удивлена была, что ты осталась.
— Мне некуда возвращаться. Твоя затея лишила меня будущего.
Кто-то из прохожих поклонился Тане, приподняв шляпу. Она привычно улыбнулась, чуть склонив голову, но на душе у нее стало вдруг тяжко.
— Если я скажу, что не хотела, ты поверишь?
— Нет.
— А если я скажу, что сожалею?
— Тоже нет.
— А если скажу, что скучала по тебе все это время так, словно от меня кусок оторвали?
Ну, наконец-то и ее проняло. Остановилась, обернулась, даже шаг навстречу сделала. Зачем вот только? Поцеловать или ударить? Таня чувствовала, знала: либо то, либо другое. Ничему третьему в их отношениях места не было и быть не могло.
— Я знаю, что ты что-то чувствуешь ко мне, — холодно сказала Джулия. — Знаю, что это ты прислала те дурацкие пригласительные. Знаю, что ты спрашивала обо мне у общих знакомых. Я только не знаю, зачем тебе все это.
Таня пожала плечами, размышляя: можно ли взять ее под руку, коснуться ладони, или не стоит?
— Я тоже не знаю, — сказала честно, решив, что пока не стоит. — Ты что-то изменила во мне своим появлением, и теперь все куда сложнее, чем было раньше.
— Вот как? — усмехнулась Джулия. — И что же?
Как объяснить? Сказать, что балет перестал приносить столько наслаждения, сколько приносил раньше? Сказать, что, ложась в постель к Сергею, стало практически невозможно не представлять себе… Сказать, что каждая глупость и мелочь, имеющая хоть малейшее отношение к тем крупицам дней, проведенным вместе, теперь тревожит и терзает глупое сердце?
— Сережа был в Париже и привез оттуда потрясающую новинку. Представляешь, на грампластинке теперь можно прослушать целую песню целиком. Хочешь, послушаем вместе?
Она не поняла, что произошло, и что такого она сказала, но Джулия вдруг начала смеяться. Нет, не смеяться, — хохотать: громко, абсолютно неприлично, похлопывая стеком по бедру и чуть не сгибаясь пополам.
— Ларина, — сквозь смех прохрипела она. — Ты что… Зовешь меня к себе домой… Послушать музыку?
Таня оскорбленно пожала плечами.
— Что тебя так рассмешило? — спросила она недовольно.
Джулия еще долго смеялась, прежде чем снизошла до объяснения:
— В моем времени молодые люди таким образом соблазняют девушек. Приглашают их домой послушать… пластинки.
Яркий румянец окрасил Танины щеки: она ощутила жар, расползающийся от скул к шее.
— А в моем времени приглашение послушать музыку означает всего лишь приглашение послушать музыку, — раздраженно сказала она. — Я же не в спальню тебя зову.
Джулия прищурилась и с усмешкой посмотрела на нее.
— Нет, Ларина. Мы не пойдем к тебе домой слушать грампластинку из Парижа.
Таня всплеснула руками.
— Бросьте, мадемуазель Друцкая, — быстро сказала она. — Даже если я такое… merde, как вы изволили меня назвать, разве я не заслуживаю шанса? Ведь даже отчаянный негодяй может измениться, не так ли?
— Может, — согласилась Джулия насмешливо. — Если захочет.
— А с чего ты взяла, что я не хочу?
Вот это был верный вопрос. Таня видела, что он попал прямо в цель: Джулия задумалась. Задумалась всерьез и надолго, и все время, пока она размышляла, они стояли друг рядом с другом, овеваемые холодным ветром и не обращающие внимания на снующих мимо прохожих.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Попробую поверить.
И Таня поняла, что победила.
***
Стоило им доехать до особняка на Английском проспекте и войти внутрь, как Джулия немедленно пожалела о своем решении. В этом доме для нее было слишком много… не воспоминаний, нет. Чего-то странного, жалящего изнутри и перехватывающего дыхание.
По счастью, Танин проигрыватель действительно оказался не в спальне, а в малом зале. Из прослушивания двух пластинок было устроено целое шоу: вначале прислуга долго протирала огромный проигрыватель, потом какой-то «специально обученный человек» аккуратно доставал пластинку из конверта и крутил ручку, после этого все удалились, оставив их вдвоем, и Таня торжественно поместила иглу на пластинку.
«Храни меня господь, я слушаю Дебюсси на одной из его первых пластинок».
И это был действительно он, его «Пеллеас и Мелизанда»: символичное, наполненное психологическими символами произведение, на котором впоследствии будет основана целая музыкальная эпоха двадцатого века.
Ошеломленная Джулия сидела в кресле, Таня, помедлив, пристроилась на его подлокотник, и обе на несколько минут замолкли, погружаясь с головой в гибкую и хрупкую, полную пьянящих переливов мелодию.
И — как будто время исчезло. И — как будто не было с ними всех этих месяцев, и ужаса, и боли. И — как будто на эти мгновения они снова были теми, кем должны были быть с самого начала.
— Запретная любовь, — шепчет Таня, склонившись к Джулии и царапаясь губами об ее пышную прическу. — Любовь, которой не суждено было сбыться.
— Ревность, которая не оставляет шанса ничему живому, — так же тихо отвечает Джулия, вслушиваясь в музыку. — Ревность, впускающая в душу столько тьмы, что однажды становится невозможно с нею справиться. Ревность, в которой нет ни конца, ни начала, одна только боль.
Таня встала на ноги и протянула Джулии ладонь. Это был такой трогательный, такой доверчивый жест, что Джулия не смогла отказать. Приняла ладонь и поднялась тоже.
Держа ее за руку, Таня подошла к проигрывателю и перевернула пластинку. Вернула иглу на место и стояла, глядя на нее, пока комната вновь не наполнилась звуками. И лишь после этого она повернулась и пьянящим, стремительным движением обняла Джулию за шею.
Они не танцевали, нет. Стояли на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга: прямая как стрела, опустившая руки Джулия и обхватившая ее за шею, прячущая глаза Таня.
Музыка вливалась в них до краев, музыка гладила их кожу, музыка пробиралась сквозь нервы к крови и будоражила ее, разжигая и плавя. Музыка соединяла их в эти секунды так тесно, как не соединили бы самые крепкие объятия.
И было ясно, что все это — лишь иллюзия, мираж, морок, навеянный Дебюсси, сошедший с иглы граммофона на натертый паркет. Но отчего же тогда совершенно невозможно пошевелиться? Отчего же тогда нежные руки, обвившие шею, кажутся сейчас не удавкой, накинутой на шею нетерпеливым любовником, но нежным венком, аккуратно надетым восторженной возлюбленной?
Отчего же тогда так остро и ярко расцветает в груди то, что уже давно казалось потерянным, погребенным под тоннами застарелой вины и боли? И отчего так хочется закрыть глаза и остаться в этом ощущении навечно?
«Это — не она, — прозвучало вдруг суровое, забилось в висках тупым ударом. — И ты хорошо знаешь, что это — не она».
Волшебство исчезло. Джулия сделала шаг назад, и Танины руки плетьми упали вниз, вдоль тела. И в эту секунду Джулия могла бы поклясться, что видела в ее глазах не разочарование и не злость, а какую-то вечную тоску, сродни ее собственной.
Таня протянула руку и выключила проигрыватель. Музыка стихла, но воспоминание о ней продолжало парить в зале, отражаясь от развешанных по стенам зеркал и картин, оседая на инкрустированных столиках и парадных портьерах.
— Как можно от этого отказаться? — спросила Таня, присев на краешек дивана, стоящего рядом с креслом.
Джулия подняла брови, но следующие слова показали, что они подумали не об одном и том же.
— Ответь мне, Джули, как наши потомки смогут жить без этого? Без музыки, без танца? Как?
Вздохнув, Джулия вернулась в кресло. Теперь, когда Таня не стояла так близко, способность мыслить вернулась, а вместе с нею вернулась и боль.
— Все творчество родом из боли, Ларина. Мы отзываемся на произведения искусства собственными переживаниями, неудовлетворенными потребностями, ошибками и разочарованиями. Убери все это, дай людям зеленые скверы и упорядоченность, и искусство окажется невостребованным.
Таня достала портсигар и нервно закурила.
— Как упорядоченность связана с отсутствием чувств? — спросила она. — Ты преувеличиваешь.
— Нет. В том мире, из которого я пришла… В том мире, который твоими стараниями стал основным, люди немного увлеклись упорядоченностью. Обменяли свободу на спокойствие, если можно так сказать. А в спокойствии нет и не может быть никаких чувств.
— Но ты же чувствуешь!
— Да. Потому что провела в том мире всего несколько недель. Все остальные родились в нем, и умрут в нем же.
Таня задумалась, докуривая папироску и стряхивая пепел в изящную пепельницу. Докурив, позвонила в колокольчик и бросила вошедшей с поклоном горничной:
— Кофе и печенье.
Джулия не смогла сдержать вздох. Кофе и печенье, твою мать. Кофе и печенье.
— Но я не понимаю, — продолжила Таня, будто и не прерывалась. — Григорий сказал, что в построенном нами будущем все будут счастливы.
— Конечно, — усмехнулась Джулия, продолжая думать о кофе и печенье. — Вот только их счастье будет существенно отличаться от того, к которому привыкли мы.
Она не поняла, как это произошло: только светлая тень мелькнула, и Таня вдруг оказалась стоящей на ней на коленях. Эти чертовы колени упирались в сиденье кресла по обе стороны от бедер Джулии, и ладони легли на щеки, и лицо приблизилось к лицу.
— К которому привыкли мы? — шепотом спросила Таня, пальцами поглаживая кожу щек. — А к какому счастью мы привыкли, Джули? Ты спрашивала меня, была ли я счастлива, и я ответила: да. Но спроси ты, была ли я счастлива взрослой, ответ был бы другим.
Черт бы ее побрал, она была сейчас такой мягкой, и такой дерзкой, и такой привлекательно-пахнущей, и такой… своей. И пряди светлых волос, выпавшие из растрепавшейся прически, и кончики пальцев, оглаживающие скулы, и прикушенная губа — абсолютно Танин, такой знакомый, такой памятный жест.
— Ларина, — угрожающе прошипела Джулия. — Слезь с меня немедленно.
Таня лишь головой мотнула и, опустив руки на плечи, сжала их сквозь ткань рубахи.
— Ответь мне, — попросила она. — Ответь, только честно: до того, как ты развязала узел, мы были счастливы?
Целый вихрь чувств и мыслей взметнулся внутри. В нем было и горе, и радость, и любовь, и ненависть. И нежелание говорить правду, и желание сказать. Но больше всего — понимание, что, солгав, она уничтожит, растопчет все то немногое, что было по-настоящему важным, предаст это, и на этот раз уже навсегда.
— Джули, ответь! Мы были счастливы? Ты и я. Были?
— Да.
В дверь постучали, но Таня даже не пошевелилась. Крикнула: «Входи», продолжая впиваться пальцами в плечи Джулии. Они смотрели друг другу в глаза, но краем зрения Джулия видела, как горничная невозмутимо вкатывает в зал столик, и расставляет чашки, и снимает салфетку с сухарницы.
— Тогда почему ты отказалась от этого счастья? — задала Таня новый вопрос. — Почему ты решила, что это счастье тебе не нужно?
Черт возьми, не так она представляла себе этот разговор, ох, не так. Знала, что рано или поздно на этот вопрос придется отвечать, и отвечать честно, но чтобы вот так, в девятьсот четвертом, темной Тане Лариной, к которой она не испытывала ничего, кроме ненависти… Или уже нет?
— Ларина, — повторила Джулия, перестав обращать внимание на горничную. — Я сказала: слезь с меня.
— А я сказала: нет.
Ее ноги тесно обхватили бедра Джулии, ладони скользнули на затылок, а грудь прижалась к груди. И руки сами собой дернулись в порыве обнять, обхватить за спину это наглое тело, прижать к себе, вжать в себя, вобрать в себя полностью.
— Ларина!
Таня прижималась лбом к ее лбу, и от того черты ее лица расплывались, делались какими-то размытыми, неяркими. Вот только глаза было видно отчаянно-хорошо. И в этих глазах легко читалось то, в чем Джулия до сих пор не хотела себе признаваться.
— Я сделала это, чтобы спасти тебя, — прошипела она сквозь зубы. — Я пожертвовала нашей любовью для того, чтобы в следующих жизнях ты не превратилась в дьявола. Я хотела дать тебе возможность выйти из чертового колеса и начать принимать собственные решения, и жить собственной жизнью, и стать счастливой.
Таня кивала, слушая, но пальцы ее с каждым произнесенным словом все сильнее впивались в волосы Джулии на затылке. Это становилось больнее и больнее, но ей было все равно.
— Получилось? — спросила она, когда Джулия замолчала. — Получилось?
— Получилось бы, если бы ты не вмешалась, — сквозь зубы ответила Джулия, и Таня, отодвинувшись, вдруг ударила ее по лицу.
Пощечина была такой оглушительной и такой неожиданной, что Джулия не успела перехватить ее руку.
— Какого че…
А вторая была еще больнее и еще обиднее.
— Ларина, какого?..
Таня смотрела на нее, и из глаз ее, казалось, сыпались искры.
— И после этого ты смеешь называть меня идиоткой? — со злостью спросила она. — После этого ты смеешь упрекать меня в том, что я чересчур увлеклась властью? После этого ты смеешь говорить, что я думала только о себе?
— Я думала о тебе! — выкрикнула Джулия, и пощечина снова обожгла ее лицо.
— А ты спросила меня, ту меня, хочу ли я этого? — закричала Таня. — Ты спросила ту меня, что я выберу: жизнь с тобой или миллион жизней без тебя, но в каком-то мифическом, намечтанном тобой для меня, счастье? Ты МЕНЯ об этом спросила?
— Я знала, что ты ответишь!
— И решила за меня! Решила так, как считала удобным и правильным, да, Джули? И после этого ты смеешь в чем-то меня упрекать?!
Джулия толчком сбросила ее со своих колен и вскочила на ноги, полыхая гневом и яростью.
— Ты ни черта в этом не понимаешь, — процедила она, двигаясь по направлению к двери. — Тебя там не было. Ты не можешь знать, что это такое: видеть, как в человека, которого ты любишь больше самой себя, вползает тьма. Ты не можешь знать, что это такое: видеть, как твой любимый умирает от раскаяния. Ты не можешь знать, что это такое…
— Я могу знать другое.
Джулия уже стояла у двери, когда поднявшаяся на ноги Таня перебила ее. Она смотрела яростно и глухо, и в словах ее звучала ненависть:
— Я знаю, что те несколько часов, которые мы провели с тобой вместе в этой чертовой жизни, были самыми счастливыми за все мои взрослые годы. А еще я знаю, что ты не имеешь права решать за меня, потому что, делая это, ты отбираешь у меня то, чего никто у другого отбирать не должен: право распоряжаться собственной жизнью.
Она окинула Джулию еще одним презрительным взглядом и добавила холодно:
— А теперь убирайся отсюда. И, глядя в зеркало на свои сверкающие доспехи, приглядись к ним получше: возможно, разглядишь, наконец, дерьмо, которое налипло на них за все годы, в которые ты снова и снова продолжала себе лгать. Ты не лучше меня, Джули. Ты — абсолютно такая же. И разницы между нами нет никакой.
Джулия открыла рот, чтобы ответить, но не смогла.
Развернулась и вышла, оглушительно захлопнув за собой дверь.