Глава 27
Мэрилин приехала за Джулией вместе с Адамом. Сашу после разговора с Вырубовой отправили вместе с ней в Царское Село, вооружив тщательно продуманной версией о том, как благородный князь Юсупов подобрал на дороге бедного юношу, отвез его к себе и перевязал изрезанные разбитыми стеклами руки.
Впрочем, сама Вырубова считала, что объяснений никто не потребует. «У царской семейки сейчас и без Дмитрия проблем будет выше крыши», — усмехнулась она на прощание.
Сама Мэрилин отправилась домой, с тем чтобы сменить одежду на более приличествующую статусу, и там ее застала оставленная лакеем записка: «Просили передать, что мадемуазель Друцкая желает, чтобы вы приехали за ней на Английский проспект сегодня же».
К сожалению, Адам, в силу своих потерянных способностей, не мог знать, что произошло вчера с Джулией, и потому, подъезжая к особняку Кшесинской, они были готовы ко всему. Но реальность оказалась не такой уж страшной.
Оказалось, что во время беспорядков на Дворцовой площади Джулия получила ранение в живот, а падая, сломала руку. Выглядела она бледной и двигаться сама не могла, поэтому Адам подхватил ее на руки и понес к саням, а Мэрилин осталась, чтобы собрать разбросанные по полу испачканные кровью вещи.
Она не сразу поняла, что на нее смотрят, и лишь выпрямившись увидела стоящую в дверном проеме Таню. Вся ее поза, и выражение лица, и согнутая в локте рука, которой она опиралась о стену, — все это выражало собой насмешку и какое-то отчаянное ехидство.
— Мадемуазель, — поклонилась Мэрилин, усмехаясь про себя. Не все ладно в Датском королевстве, да, Танюша? Юля не захотела остаться в доме Темной. А в том, что Таня все же темная, сомнений теперь не было.
— Князь, — никакого реверанса, никакого наклона головы. Только зеленые глаза, глядящие насмешливо и нагло.
Мэрилин со стопкой грязной одежды в руках попыталась протиснуться мимо Тани, чтобы покинуть, наконец, этот чертов дом, но у нее ничего не вышло. Стоило им поравняться, как Таня легким движением руки обняла Мэрилин за шею, прижалась к ней всем телом и заглянула в глаза.
— Думаешь, ты победил? — проворковала она ласково и нежно. — Нет, мой дорогой, не обольщайся. Пусть сейчас она уходит с тобой, но, клянусь, настанет день, когда все будет иначе.
— Или не будет, — усмехнулась Мэрилин, без стеснения глядя в эти огромные, чуть влажные глаза. — Ты совершила вчера большую ошибку. Юля никогда тебя не простит.
Черт возьми, это было так приятно! Стоять здесь, прижавшись к этой женщине, и чувствовать, что хотя бы раз, хотя бы один чертов раз, победа осталась не за ней!
— Однажды… — медленно протянула Таня, приближаясь губами к губам Мэрилин. — Однажды я буду обладать ею. Здесь, в этой спальне, она будет отдаваться мне снова и снова, а ты, милый мой князь, будешь на это смотреть. Я буду брать ее долго и сильно, я заставлю ее визжать от наслаждения под моими руками. И тогда мы увидим, за кем останется последнее слово.
Глаза Мэрилин сузились, губы скривились в гримасе отвращения.
— Пропусти, — сквозь зубы велела она, по-прежнему глядя в Танины глаза.
— Нет.
В горле запершило, зацарапало, налилось. Мэрилин прикусила губу и, приняв решение, кивнула.
— Ты узнала ее несколько недель назад, а я знаю ее десятки тысяч лет. С тобой ее связывают всего лишь воспоминания, которые фактически не имеют к тебе нынешней никакого отношения. Со мной ее связывает гораздо большее.
Таня подняла брови, будто говоря этим жестом: продолжай.
— Знаешь, что я вспоминаю чаще всего? Как она сидела рядом, держала меня за руку и говорила: «Дыши». У меня не получалось дышать, потому что сердце было как кусок льда, и мелкие ледышки, откалываясь от него, плыли по венам и раздирали их на части. А она сидела рядом и раз за разом говорила одно и то же. Дыши.
Выпрямилась спина, развернулись плечи, и вдруг Мэрилин поняла, поняла так ярко, словно со стороны увидела: в ней больше не было девочки Маши из далекого две тысячи четырнадцатого года. Перед Таней стоял теперь молодой и прекрасный князь, Феликс Юсупов. Горделиво поднявший подбородок, и умеющий смотреть так, что собеседник начинал казаться самому себе мелким и незначительным.
— Конечно, она любила тебя, — холодно сказала Мэрилин застывшей Тане. — Но меня она любила тоже. И как знать, кого она предпочтет в итоге? Князя Юсупова, оставившего после себя так много света и доброты, или дешевую подстилку Романовых, только и умеющую, что раздвигать перед Великими князьями ноги.
Она на лету поймала дернувшуюся Танину руку и крепко сжала ее запястье. Пощечины не было. А вот ненависти, сверкающей в глазах, напротив, было очень и очень много.
— Ты говоришь, что она будет визжать от счастья в твоих руках? — в голосе Мэрилин зазвучало нескрываемое торжество. — Тогда спроси у нее, в чьих руках она визжала всего месяц назад. Спроси, и поймешь, что эта часть больше не имеет основополагающего значения. Юля выросла, Ларина. А ты — нет.
Одним движением она оттолкнула Таню от себя, освободив тем самым проход. Презрительно прищурившись, оглянулась:
— Ты можешь соблазнить ее. Ты можешь трахать ее с утра до ночи без перерыва. Ты можешь убедить ее в том, что твои раздвинутые ноги — это вершина мироздания. Но потом она все равно придет ко мне, и сядет рядом, и станет говорить мне: «Дыши». И это будет тем, что тебе никогда не достанется. Никогда.
Торжествующе улыбаясь, она вышла из комнаты, прошла по коридору и, спустившись по лестнице, оказалась на улице. Адам помахал ей с облучка саней, и, последний раз оглянувшись на величественные стены особняка, Мэрилин забралась к укутанной шубой бледной Джулии.
— Все в порядке? — спросила она, вглядываясь в потускневшие то ли от боли, то ли еще от чего глаза.
— Да, — тихо ответила Джулия. — Просто увези меня отсюда, ладно?
Адам правил лошадьми легко и сноровисто: так, будто давно это умел. Прикрикивал на поворотах, натягивал поводья, и постоянно оглядывался, проверяя пассажиров.
Мэрилин видела, что Джулия не хочет говорить, но интерес к тому, что произошло вчера, пересилил благородство, и она спросила, склонившись к самому уху:
— Юль, что вчера случилось?
Сани выскочили на Невский и понеслись, лавируя между каретами и пешеходами. В лицо сыпался свежий снег, оседая белым пухом поверх накинутых сверху мехов. Джулия тяжело вздохнула и взяла Мэрилин за руку.
— Я расскажу, но позже, — сказала она, и Мэрилин дрогнула от того, как устало и грустно звучал ее голос. — Мы приедем, выпьем чаю, я побуду немного одна и затем… Затем у меня появятся силы. Ладно?
Господи, да Юля ли это? Пусть бы лучше злилась, пусть бы лучше снова отрывала пальцы жандармам и разбрасывала в стороны посмевших встать на ее пути. Да что угодно лучше, чем вот это выражение печали и тоски на красивом, но таком уставшем лице!
— Ты очень сильно любишь ее? — спросила Мэрилин дрогнувшим голосом.
Джулия выдавила улыбку.
— Я не умею любить ее «очень» или «не очень», Маш. Сегодня я поняла, что обречена на эту любовь. Обречена на нее на всю свою оставшуюся жизнь.
***
Дом, в который ее привезли, был холодным и серым. Но у него было достоинство, которое перевешивало и грязные, запыленные полы, и ледяные матрасы кроватей, и тусклый свет давно немытых люстр. Этим достоинством было то, что в этом доме кроме них никого не было.
— Вечером я пришлю сюда людей, которые наведут порядок, — смущенно говорила Мэрилин, демонстрируя Джулии две небольшие спальни, зал с камином и комнату прислуги. — Но это лучше, чем везти тебя к родителям, особенно учитывая то, что…
Все было ясно без слов. Особенно учитывая то, что сегодня весь Петербург гудел на тему обещания, данного вчера Николаем народу, и на тему покушения на Великого князя Дмитрия.
Адам уложил Джулию в кровать, и кожу обожгло прикосновением ледяных простынь.
— Нужно сделать перевязку, — услышала она задумчивое. — Если бы мог, я бы вылечил тебя в минуту, но…
— Но ты больше не можешь.
Что ж, этого следовало ожидать. Воскрешение из мертвых — слишком большой шаг за линию негласных правил, чтобы отец мог легко спустить это с рук.
Джулия вытерпела перевязку стоически. Лежала с закрытыми глазами и тихо постанывала, пока Мэрилин обмывала рану, а Адам снова накладывал на нее повязку и заматывал бинтами. На сломанную руку наложили шину, но боль от этого никуда не делась, а, напротив, как будто стала сильнее.
Наконец все закончилось и ее оставили одну. Она лежала на спине (в любом другом положении боль становилась нестерпимой), закрыв глаза, и думала о Тане.
Не о той, которую оставила несколько часов назад в особняке на Английском проспекте, и не о той, которая сейчас, наверное, готовит обед мужу. О той, которой не было. О той, которую помнила только она одна.
— Мир все же не слишком справедлив, верно, Ларина? Будь он немного другим, мы бы оказались здесь сейчас вместе. Не знаю, каким образом, и не знаю, надолго ли, но ты была бы сейчас рядом со мной, лежала бы здесь, согревала бы дыханием мои замерзшие руки и смотрела бы присущим только тебе взглядом: взглядом трехмесячного щенка, уже получившего мудрость, но продолжающего оставаться ребенком.
В каждой из них — и в той, что сейчас рвала и метала на Английском проспекте, и в той, что готовила обед мужу-рабочему, были частицы Тани Лариной. Но — вот беда — теперь, по прошествии всех этих месяцев, Джулии оказалось недостаточно частиц. Она хотела все целиком.
Она хотела «Джули, объясни мне, пожалуйста, иначе я просто сойду с ума». Хотела «Прошу тебя, не бойся». Хотела «Я всего лишь хочу потрогать» и «Мне нужно немного времени, чтобы это осознать». И «Я приму все, что ты захочешь мне дать», и «Я не стану просить о большем», и «Я люблю тебя», сказанное без надежды на ответ, вообще без надежды, но с такой нежностью и счастьем, от которого дергалось в груди и омывалось горячей кровью сердце.
Таня Ларина образца одна тысяча девятьсот пятого года — это нечто совсем другое. Вчера ночью, когда она сидела рядом, и ладонь ее касалась обнаженной кожи, Джулия испытывала к ней целый спектр эмоций, но среди них никак не находилось той, которая вдруг стала для нее самой главной. Среди них не было уважения.
— Но раньше тебе это не мешало, — возразила Джулия сама себе. — Достаточно было восхищения, и желания, и ощущения кармической связи. Почему сейчас это стало так важно?
И ответила сама же:
— Потому что Ларина научила меня, что любовь — это когда рядом с другим ты становишься лучше. А если это не так, если это не работает, значит…
В дверь постучали. Джулия молчала, надеясь, что пришедший решит, что она спит, и оставит ее в покое, но тщетно: раздался скрип, и в комнату вошел переодетый, умытый, и даже, кажется, подстригший бороду Адам.
— Будешь рассказывать мне, какая я дура? — спросила Джулия, осматривая его с ног до головы. Интересно, где он нашел эти странные панталоны и рубаху? Они выглядели так, будто пролежали на полке лет пятьдесят.
— Вообще-то хотел предложить тебе сыграть в шахматы, — улыбнулся Адам, подтаскивая к кровати кресло и с комфортом усаживаясь в него. — Но шахмат нет, поэтому…
Он удобно устроился в кресле, положил ногу на ногу и занялся своим любимым делом: принялся молча смотреть на Джулию, наполняя взгляд миллионом вопросов и ответов.
— Я не хочу, — честно сказала она, помолчав.
— Знаю, — так же честно ответил Адам. — Но в две тысячи четырнадцатом твое тело, вероятно, продолжает таять, и, если ты не вернешься туда как можно скорее, оно может истаять полностью.
Джулия усмехнулась.
— Скажи, Адам, в этой чертовой жизни когда-нибудь что-нибудь бывает просто, а? Почему на нашем пути постоянно возникают препятствия и сложности?
— Может, потому, что ты все время пытаешься плыть против течения?
Она засмеялась, ощущая, как рана в животе отозвалась на спазмы смеха болью.
— Я не просто плыву против течения, Адам. Порой у меня возникает ощущение, что я взяла лопату и принялась копать для себя новую реку.
Очень не хотелось спрашивать, очень, ужасно не хотелось, но, очевидно, выбора не было.
— Что еще произошло в этом чертовом четырнадцатом? Что произошло с вами вчера?
Адам вздохнул и отвел взгляд.
— Покушение на Николая сорвалось, поскольку в карете оказался не он, а Великий князь Дмитрий. Он же Саша Шепс.
— Что?!
— Да. Кое-что произошло в четырнадцатом, после чего он уже не мог не вмешиваться. Он решил… переродиться, убив себя и своего сына. Однако в итоге это Влад убил и его, и себя. Не спрашивай почему: я не знаю. Суть в том, что Сашка теперь здесь, и он — четырнадцатилетний Великий князь.
Джулия кивнула.
— Сука-мироздание, — пробормотала она. — Как же мне надоело его странное чувство юмора.
— Гавриил встретился с нами после неудавшегося покушения, — продолжил Адам.
— Вырубова? — уточнила Джулия.
— Да, она. Сказал… Сказала, что хотела собрать нас всех вместе, и именно поэтому уговорила Николая ехать поездом и отправила вместо него на карете Сашку. Сейчас они с Сашей в Царском Селе, мы с тобой здесь, Мэрилин — во дворце на Мойке, а Таня…
Джулия поморщилась.
— А Таня оказалась еще большим дерьмом, чем мой Темный герцог. Знаю, да. Скажи мне, Адам, почему все так? Ведь это всего-навсего вторая ее жизнь, и я не понимаю, как она может быть… такой?
— Какой «такой»?
Она задумалась. Какой? Ведомой, злобной, одержимой властью и собственным превосходством над другими. Манипулятором, использующим людей в своих целях. Нет, нет, не только это… Что-то еще…
— Двуличной, — слово пришло в голову внезапно и оказалось очень метким, весьма подходящим. — Она двуличная дрянь, не понимающая, что творит. Вот что хуже всего.
Адам пожал плечами.
— У каждой медали традиционно есть две стороны, Юль. Странно, что ты не видишь вторую.
— Какую? — Джулия рывком села на кровати и застонала от боли. — Какую вторую, Адам? Я ведь предупреждала ее, чем все это кончится, но она не захотела слушать. Она использовала Берни, использовала Темного мальчика, использовала даже этого чертового Распутина, кем бы он ни был! Она как маленький ребенок, разбивший чужую игрушку, чтобы посмотреть, что там внутри!
— Вот именно, Юля. Все верно.
— Что верно?
Она легла снова, а Адам, потянувшись, заботливо поправил на ней одеяло.
— Ты говоришь, что она двуличная тварь. А я говорю, что она — запутавшийся ребенок, которому в детстве не сумели объяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Это и есть обратная сторона медали.
— Конечно, — согласилась Джулия. — Вот только она не ребенок, Адам! Она взрослая женщина, которая… которую…
Ей отчаянно не хотелось произносить этого вслух, и она не собиралась этого делать, но Адам как обычно понял все без слов:
— Которую ты любишь несмотря ни на что.
И тут она больше не смогла терпеть. Тщательно сдерживаемые слезы прорвались наружу, заливая щеки соленым, и как будто вонзая в грудь острые иглы отчаяния.
— Я не хочу ее любить, — выкрикнула Джулия. — Понимаешь? Я не хочу ее любить!
— Но у тебя не получается.
Да. Не получается. Не получается, потому что сердце само собой ищет оправдания всем идиотским ее поступкам. Не получается, потому что, находясь с ней рядом, тело расслабляется, словно говоря: «Все хорошо. Я дома». Не получается, потому что она — это все еще она, и нет сил, нет никаких сил, нет никакой возможности переубедить сердце в этом.
— Любить дьявола, — сквозь слезы прошептала Джулия. — Я умею это, я привыкла к этому, но, видит бог, я больше этого не хочу.
Адам засмеялся вдруг, и, пересев на кровать, положил ладонь на горячий лоб. Его прикосновение не забирало боль, но от него почему-то стало вдруг немного легче.
— Она не дьявол, Юль, — услышала она сквозь шум в ушах. — Может быть, она станет дьяволом позже, но сейчас она всего лишь напуганный ребенок, не знающий, что верно, а что — нет. Ребенок, которому заморочили голову, ребенок, которому лгали с самого детства. Не требуй от нее слишком многого. Да и от себя тоже не стоит.
— Ты слишком стараешься оправдать ее, — возразила Джулия. — Она знала, что делает! Я предупреждала ее!
— Верно, — согласился Адам. — А она тебе не поверила. И трудно винить ее в этом, поскольку тебя она знает несколько недель, а задушевного друга Григория — практически всю жизнь. И кому же она должна была верить? Тебе или ему? Я бы выбрал его.
— Да, но…
— Ты ищешь в ней плохое, и оттого с легкостью находишь его. Смени угол зрения, Юль. Когда в тебя стреляли, именно она приютила тебя и пыталась вылечить. Именно она привезла тебя ко мне и этим, в конечном счете, спасла твою жизнь. Когда ты сидела в тюрьме Трубецкого бастиона, она предпринимала усилия, чтобы вытащить тебя оттуда. Она не дьявол, отнюдь.
— Тогда кто? — выдохнула Джулия. — Кто она, Адам?
— Думаю, она просто человек, — улыбнулся он, убирая ладонь с ее лба. — Ты привыкла видеть в ней Темного, потом привыкла видеть в ней Светлую. Но не ты ли говорила, что Свет и Тьма — это неотъемлемые части любого человека? Ты не становишься плохим из-за тьмы и не становишься хорошим из-за света. Она и та, и другая, Юль. Всего лишь человек.
Джулия вздохнула.
— Это объясняет, почему ни я, ни ты не могли прочитать ее. Но не объясняет того, что она… она…
— Так сильно отличается от той Тани, к которой мы привыкли? — понимающе кивнул Адам. — Нет, Юль, на самом деле объясняет. Ты же хорошо знаешь, как сильно влияет на характер человека социум, в котором он живет. В своей прошлой жизни Таня была зашуганной мужней женой, не имеющей ни на что прав. В этой она — великая прима-балерина, и…
Ее с ног до головы прошибло холодным потом. Сердце сжалось в тревожном предчувствии и, похоже, Адам это заметил: замолчал, спрятал глаза, и пробормотал расстроенно:
— Вот черт.
— Адам, — медленно начала Джулия. — Что значит «в прошлой жизни Таня была»? Какого дьявола? Ты что-то скрываешь от меня?
Она видела, что он отчаянно не хочет отвечать, но знала, что ему придется.
— Адам, твою мать! — рывком поднялась на кровати. — В чем дело? Говори!
— Лилит убила ее в четырнадцатом, чтобы заставить переродиться в эту жизнь.
Несколько секунд Джулия ошеломленно молчала. В голове не было ни единой мысли, в теле — ни единого ощущения, кроме боли в животе, к которой она, кажется, начала привыкать.
А потом пришли чувства.
Ярость и гнев бутоном зародились в животе и через мгновение ярким цветком распространились по всем венам, по каждой мышце, по всей поверхности кожи. Джулия почувствовала, как сужаются ее глаза, наполняясь бесконечной силой Хаоса, ощутила, как подрагивают кончики пальцев от бесконечной энергии, вмиг наполнившей ее до краев.
— Лилит, — сквозь зубы процедила она, поворачиваясь, чтобы слезть с кровати. — Лилит.
— Юля, не надо!
Адам попытался остановить ее, но не смог. Одним выдохом Джулия оттолкнула его так, что он отлетел в угол комнаты и свалился на пол.
В ее голове, висках, глазах билась теперь только одна, но пламенная мысль: «Уничтожить».
Найти эту тварь, схватить ее за горло и смотреть, как долго, мучительно долго, потрясающе долго она будет таять, капля за каплей исчезая и из этого мира тоже.
— Юля, не смей!
Мразь. Мерзкая тварь. Отрыжка мироздания. Проклятие рода человеческого. Тебе недолго осталось топтать пыль на этой земле. Я найду тебя и уничтожу. На этот раз — навсегда.
— Юля!
Каким-то краешком сознания она понимала, что эта ярость, и этот гнев, — все это пришло только для того, чтобы не дать ей подумать о другом. Она не хотела представлять себе мертвое Танино тело в две тысячи четырнадцатом, она не хотела думать о собственной вине, не хотела снова ощущать бессилие. Она хотела убить. Даже зная, что это не поможет. Даже зная, что, когда Лилит исчезнет, боль не станет меньше. Даже все это зная.
Адам накинулся на нее неожиданно, она не успела среагировать. Повалил на кровать, накрыв своим телом, крепко сжал запястья и заглянул в глаза. Джулия билась под ним, извивалась, кажется, даже кричала, но он держал крепко.
— Это не поможет, — шептал он ласково. — Этим ты не вернешь ее обратно, а сделаешь только хуже.
Его голос растекался по коже, впитывался внутрь, проникал в сердце. Не каждое слово, нет, но он, похоже, и не надеялся, что она услышит каждое.
— Возьми это под контроль, Юля. Не дай ярости завладеть тобой, не дай ей встать выше разума. Тогда ты сможешь все исправить, слышишь? Сможешь. Иначе — нет. Иначе ты попадешь в замкнутый круг, из которого уже никогда не найдешь выхода.
— Исправить? — Джулия зацепилась за это слово, впилась в него всей душой, и на секунду перестала дергаться под придавливающим ее Адамовым телом. — Я смогу все исправить?
— Думаю, да. Сможешь. Но для этого тебе понадобится ясное сознание, понимаешь? Отбрось ярость, отбрось гнев. Начни наконец думать!
Он дождался, пока она окончательно перестанет пытаться вырваться, и сполз с нее, укладываясь рядом. Потрогал пальцем повязку на боку. Джулия посмотрела: бинты снова окрасились кровью.
— Перевяжешь позже, — бросила она холодно. — Скажи — как, по-твоему, я смогу все это исправить?
Адам теперь лежал рядом с ней на боку, и, повернув голову, она почти касалась носом его носа.
— Сегодня вечером мы все соберемся вместе. Я, ты, Маша, Саша и Гавр… Вырубова. Мы больше не можем действовать в одиночку, нужен план, в котором будет учтен каждый из нас. Если Распутин не дурак, а он кто угодно, только не дурак, то совсем скоро он все расскажет Александре Федоровне. Расскажет, что мы — единственное препятствие на пути долгой и счастливой жизни царской семьи.
Джулия кивнула. Такая мысль приходила ей в голову: теперь, после того, как Николай принял петицию, Распутину понадобится упрочить полученный результат. Он должен будет постоянно направлять Николая по нужному пути, и на этом пути ему будет нужен союзник.
— Все слишком завязано на Тане, — сказала она нехотя. — Распутин вчера завязал узел судьбы, и развязать его не получится. Но если мы вернем нормальный четырнадцатый, то Таня в следующей жизни будет уже совсем другой, так? И как знать, — возможно, здесь, в девятьсот пятом, она не станет ему помогать.
— Верно, — согласился Адам. — В этом и есть наша ключевая задача. Мы по-прежнему должны вернуть четырнадцатый таким, каким мы его помним. Полагаю, нужно поискать другую точку, в которой все повернуло не туда, только и всего.
Да, пожалуй, в этом был смысл. Что с того, что Николай принял чертову петицию? Да, из-за нее не случится первой революции, но кто сказал, что это автоматически отменяет вторую и все, что последовало за ней?
— Нужно поговорить с Берни, — сказала Джулия горько. — Но я не знаю, сможем ли мы убедить его пожертвовать своей семьей ради будущего России.
— Это единственный выход, Юль. Если царская семья не будет уничтожена, то нормальный четырнадцатый не случится. Со всеми вытекающими последствиями.
Колесо сансары. Вечное колесо, в котором одни события тесно завязаны на другие. Если Таня в четырнадцатом станет нормальной Таней, то в девятьсот пятом она будет просто балериной, которая не станет помогать Распутину, а без нее у него ничего не выйдет, и вся история вернется на свои места.
Вот только…
— Что делать с нашими тающими телами? — спросила Джулия. — Как думаешь, сколько у нас есть времени?
Адам помедлил, прежде чем ответить.
— Беда в том, что я не знаю, — признался он. — Возможно, сейчас уже ваши тела перестали таять. А возможно, уже истаяли в прах. Я больше не знаю, что происходит в других реальностях. Эта реальность стала для меня основной.
— Значит, придется рискнуть, — тихо сказала Джулия. — Если я сейчас вернусь в четырнадцатый и увижу… Ты знаешь что. Я не уверена, что…
— Что не уничтожишь этот мир ко всем чертям. Я знаю, Юль. И ты права: похоже, нам снова придется рискнуть.